baíxi — отец, мать, дед или бабка, или даже просто кто-то, кому вы хотите выказать почтение в момент речи или вообще. Индейцы называют меня baíxi, если чего-то от меня хотят; иногда они называют baíxi речных торговцев; взрослый вообще может назвать другого взрослого baíxi, если чего-то от него хочет: например, попросить рыбы. И также маленькие дети могут называть других детей baíxi, если чего-то от них хотят. Это слово может обозначать и мужчину, и женщину. Иногда вместо него говорят ti xogií ‘мой большой’. Это слово также можно использовать, чтобы ласково назвать пожилого человека. Если нужно указать, идет речь о женщине или мужчине, можно сказать ti baíxi xipóihií ‘мой родитель женского пола’ и так далее. Имеются в виду именно родители или нет, зачастую догадываешься по контексту. Если же контекст не помогает, то, возможно, это просто не имеет значения для говорящего;
xahaigí — брат или сестра. Может также обозначать любого индейца, сверстника говорящего, а иногда любого индейца пираха вообще, если он противопоставляется чужому, например, «что брат мой (xahaigí) сказал бразильцу?»;
hoagí или hoísai — сын. Hoagí — это глагол «приходить», a hoísai означает «пришедший»;
kai — дочь;
Наконец, есть понятие piihí, которое может означать разные вещи: сирота, приемный сын, любимый ребенок.
Вот и все. Хотя некоторые антропологи, не владеющие языком пираха, предлагали и другие термины, все известные мне гипотезы такого рода — это результат неправильного истолкования сочетаний слов. Самая распространенная подобная ошибка — рассматривать перечисленные существительные в паре с притяжательным местоимением как отдельные обозначения родства. Например, один ученый предположил, что сочетание ti xahaigí означает ‘дядя’, хотя на самом деле это просто ‘мой брат / моя сестра’.
Антропологи давно пришли к выводу, что чем сложнее система родства, тем выше вероятность, что усложнятся и запреты на родственные браки, правила, кто с кем может жить и так далее. Однако и обратное с необходимостью верно: чем меньше терминов родства, тем меньше в социуме ограничений на родственный брак. В социуме пираха это дало интересный казус: так как в их языке нет слова «кузен», то, логичным образом, нет и запрета на брак между двоюродным братом и сестрой. И я даже видел браки между единокровными братом и сестрой (у которых только один общий родитель) — возможно, потому, что слово xahaigí не имеет четкого значения.
Таким образом, всеобщее человеческое табу на кровосмешение у пираха затрагивает только небольшое число возможных связей: во-первых, родных брата и сестры, во-вторых, родителей или дедушек с детьми.
Однако в системе родства у пираха кроется ряд незаметных деталей. Так, некоторые из названных слов имеют более широкое значение (я уже упоминал, что baíxi может означать и родство, и уважение). Понятие xahaigí тоже интересно. Оно, похоже, также не ограничивается родством, а, скорее, выражает культурную ценность единения, соплеменничества. Поскольку это слово не изменяется по роду и числу, оно может обозначать мужчину, женщину, группу мужчин или женщин, группу людей обоего пола. И хотя индейцы пираха живут в основном маленькими семьями, только родители с детьми, в них очень сильны чувства общности с родными и соседями и ответственности за их благополучие. Xahaigí — соплеменник — обозначает и подкрепляет эту общность.
Это чувство единения, семейственности, братства и есть важнейшая часть значения xahaigí. У всех трех сотен ныне живущих индейцев пираха оно выражено очень сильно. И пусть их разделяют многие километры пути по реке, каждый индеец в каждом селении следит за новостями из других селений и из жизни отдельных соплеменников. Удивительно, как быстро эти новости распространяются на всем протяжении реки Маиси, длина которой более 400 километров.
Ключевой аспект понятия xahaigí — то, что каждый член племени пираха не равнодушен ко всем остальным. Пираха всегда встанут на сторону соплеменников в споре с чужаком, даже если знакомы с тем долгие годы. И чужак — даже я — не смеет и надеяться, чтобы все в племени называли его xahaigí (меня сейчас так называют лишь некоторые ближайшие мои друзья, но не все, не говоря уже об остальных).
Еще один пример соплеменничества-xahaigí — в обращении с детьми и стариками. Отец семейства может покормить чужого ребенка и позаботиться о нем по крайней мере некоторое время, если тот остался без присмотра даже всего на день. А однажды в джунглях потерялся один старик. Все селение искало его три дня, почти не прерываясь на еду и сон. Индейцы были очень растроганы, когда наконец нашли его: он не пострадал, но очень устал и был голоден, а в руках держал заостренную жердь, чтобы отгонять диких зверей. Соплеменники обнимали его, улыбались, называли его baíxi, а придя в деревню, хорошенько накормили сообща. Это также много говорит об их чувстве общности друг с другом.
Все индейцы пираха производят впечатление близких друзей — не важно, из одного они селения или нет. Судя по их рассказам, они очень хорошо знают всех членов племени. Я думаю, что это может быть связано с физической близостью. Поскольку развод не считается предосудительным и случается часто, танцы и пение могут сопровождаться сексуальной близостью, а молодежь занимается сексуальными экспериментами сразу по достижении половой зрелости или даже раньше, разумно предположить, что за свою жизнь многие индейцы успевают переспать с большей частью всего племени. Уже одно это означает, что их общественные отношения будут несравненно теснее, чем в более крупных социумах (общество, в котором все со всеми спали, становится крепче?). Представьте себе, что вы успели переспать с немалым процентом жителей вашего района, и никто не считает, что это хорошо или плохо, а просто так бывает: как если бы вы за всю жизнь попробовали много разных блюд.
Моя семья ежедневно сталкивалась с разительным отличием в представлениях о семье у индейцев и у нас. Однажды утром я заметил, как один малыш нетвердыми шагами устремился к костру. Когда он подошел совсем близко, его мать, сидевшая в полуметре от него, прикрикнула, но не сдвинулась с места, чтобы оттащить ребенка от огня. Он споткнулся и упал прямо на раскаленные угли, обжег ногу и зад и завопил от боли. Мать вытащила его из костра за руку и отругала.
Наблюдая за этим, я задумался: почему эта мать, которая, как мне известно, всегда добра к своим детям, ругает маленького сына за то, что он поранился, если сама, насколько я знал, не предупреждала его, что горячий уголь жжется? Эти мысли навели меня на более общие вопросы: как индейцы пираха воспринимают детство и как воспитывают детей?
Я стал размышлять и вспомнил, что пираха не сюсюкают с детьми. В их обществе дети — это просто люди, и их следует уважать не меньше, чем взрослых. С ними не надо возиться, их не надо оберегать. С ними обращаются честно, делают послабления, пока они маленькие и слабые, но в основном их не считают качественно иными, чем взрослые. Поэтому у индейцев случаются сцены, которые человеку западной культуры могут показаться непонятными, даже жестокими. Поскольку я теперь скорее разделяю многие представления индейцев пираха о воспитании, я даже часто не замечаю поведение, которое могло бы шокировать чужих.
Например, я помню, как удивился такому обращению с детьми у пираха один мой коллега. В 1990 г. со мной в селении работал Питер Гордон, психолог из Университета Коламбия. Мы расспрашивали одного индейца о мире духов. Наши беседы мы записывали на видеокамеру. В тот вечер мы пересматривали записи и увидели, что на полу хижины за спиной нашего собеседника сидел малыш лет двух. Мальчик играл острым кухонным ножом длиной в ладонь. Он вертел ножом туда-сюда, так что лезвие часто оказывалось в опасной близости от глаз, рук и других частей тела, которые не стоит отрезать или прокалывать. Но наше внимание особенно привлекло то, что, когда ребенок бросил нож, его мать, которая все это время говорила с кем-то еще, обернулась, не прерывая беседу, и подала ребенку нож обратно. Никто ему не говорил: «Смотри, не поранься», — а он и не поранился. Но я видел, что другие индейские дети могли сильно порезаться, играя с ножом, и нам с Керен много раз приходилось обрабатывать порезы, чтобы они не нагноились.
Ребенка, который порезался, обжегся или еще как-то поранился, обругают, а потом уже о нем позаботятся. А на крик боли мать нередко отвечает недовольным ворчанием — низким гортанным «Мммм!». Ребенка могут резко подхватить за руку и опустить на землю подальше от опасности — сердито, но не со злобой. Но родители никогда не станут обнимать его и не скажут: «Бедный малыш, дай я поцелую и все пройдет». Индейцы поражаются, когда видят, как это делают родители у других народов. Им даже смешно: «Они что, не хотят, чтобы дети могли сами о себе позаботиться?» — спрашивали индейцы у меня.
Но за этим стоит не только желание вырастить детей в самостоятельных взрослых. Философия родительства у пираха напоминает дарвинизм: такое воспитание дает на выходе крепких и стойких людей, которые не думают, будто кто-то им что-то должен. Люди этого народа знают, что повседневное выживание зависит только от их собственных навыков и умения терпеть.
Когда женщине племени пираха придет пора рожать, она ложится в тени там, где сейчас находится, возле своего участка поля или еще где-нибудь, и рожает, чаще всего — без чьей-либо помощи. В сухой сезон, когда берега реки Маиси обнажаются, женщины обычно идут на реку в одиночестве или с родственницей, заходят в воду по пояс и рожают в воде. Они считают, что так роды проходят чище и так полезнее для матери и ребенка. Иногда с ними идет мать или сестры, но если родственников в селении у женщины нет, ей приходится рожать без помощи.
Стив Шелдон рассказывал мне, как одна индианка рожала на берегу. Что-то пошло не так. Плод оказался в тазовом предлежании. Женщина мучилась болями и кричала: «Помогите! Ребенок не выходит!» Индейцы сидели и не реагировали: кто-то продолжал разговаривать, кто-то напрягся. «Умираю! Больно! Ребенок не выходит!»