Когда мы вернулись, в углу нашей хижины сгрудились в кружок несколько индейцев, а в воздухе резко пахло спиртом. Индейцы посмотрели на нас с заговорщическим видом: одни — сердито, другие — виновато. Остальные смотрели куда-то вниз, в центр круга. Я подошел ближе, и они расступились. Дочь Поко лежала на земле мертвая. Они влили ей в горло кашасу. Убили ее.
— Что случилось? — спросил я, едва не плача.
— Она умерла. Ей было больно. Она хотела умереть, — ответили они.
Я поднял тельце с земли и прижал к себе. По щекам у меня полились слезы.
— Зачем они убили ребенка? — спрашивал я себя в смятении и горе.
Мы сколотили гробик из старых ящиков, которые я натаскал в дом. Потом мы с отцом ребенка вырыли могилу метрах в ста выше по течению, на самом берегу, рядом с могилой Поко. Мы опустили гроб в могилу и присыпали землей; посмотреть пришли еще трое индейцев. После этого мы окунулись в реку, чтобы смыть с себя глину, и я пошел домой подумать.
Однако чем больше я размышлял о произошедшем, тем яснее понимал, что, с их точки зрения, индейцы поступили правильно. Этот поступок — не просто жестокость или черствость; их представления о жизни, смерти и болезни радикально отличны от моих, от представлений западной культуры. Живя без медицины, зная, что есть только два пути — или стать сильнее, или умереть, встречая смерть намного чаще, чем я мог себе представить, индейцы пираха научились распознавать по глазам, по течению болезни, выживет человек или нет.
Они были уверены, что девочка погибнет. Они чувствовали, как она страдает, и думали, что мой прибор для кормления только делает ей больно и продлевает ее мучения. Поэтому они провели эвтаназию. Девочку убил ее отец, он своими руками влил алкоголь ей в рот. Я знал, что другие дети выживали после смерти матери, но те дети были здоровы.
Однажды вечером к нашему дому пришел мальчик Паита (Paitá). Ему было года три. Он всегда ходил грязный, вроде Поросенка из комикса «Мелюзга»[22]. Говоря со взрослыми, он наклонял голову набок, был улыбчивый, смешливый. Ноги у него были заляпаны глиной, потому что тропинка к нашей хижине была еще мокрая. Но мое внимание привлекла толстая самокрутка у него во рту. Ее, конечно, скрутил ему отец: крепкий грубый табак, завернутый в листок из блокнота. И еще на мальчике было платье.
Когда вскоре на тропе показался его отец, я со смехом спросил: «Что это твой сын делает?» — имея в виду сигарету.
Ко’ои ответил:
— А, да я вообще люблю его наряжать девочкой.
Для Ко’ои не было ничего странного в том, что его маленький сын курит. Даже если бы пираха знали о том, что курить вредно, они бы не перестали давать сигареты детям. Во-первых, индейцы курят слишком редко, чтобы это как-то сказалось на здоровье: табак у них появляется примерно раз в пару месяцев, и его никогда не хватает больше чем на день. Во-вторых, если взрослые могут позволить себе «риск» закурить, то и дети могут. Конечно, то, как Ко’ои нарядил сына, показывает, что к детям все же относятся немножко иначе; однако индейцы не запрещают детям делать то, что в нашем обществе можно только взрослым.
Однажды племя выменяло у одного торговца столько кашасы, что ее хватило бы напоить всех пьяными. Именно так и произошло: все мужчины, женщины и дети в селении напились до чертиков. Конечно, индейцу, чтобы захмелеть, много не надо; однако я впервые видел, как шатались и нечленораздельно бормотали даже шестилетние мальчишки. Индейцы же считают, что и обязанность сносить все тяготы жизни, и право наслаждаться всеми ее радостями распространяются на каждого.
Как в большинстве культур охотников и собирателей, у пираха роли мужчин и женщин, матерей и отцов заметно различаются. Плоды леса, а также клубни и другие съедобные растения, растущие в огородах, собирают в основном женщины. Мужчины, в свою очередь, охотятся, рубят деревья и расчищают поляны под огород. За детьми в основном смотрят матери, но отец нередко остается с ними, пока мать работает в огороде или собирает фрукты в лесу, охотится на мелкую дичь с собакой, собирает хворост или ловит рыбу. Интересно, что женщины ловят только на крючок и леску, а охотятся только с собакой, которую натравливают на мелкую живность; мужчины же, кроме этого, бьют дичь и рыбу из лука. Лук — оружие исключительно мужское.
В воспитании детей пираха не прибегают к насилию, по крайней мере, в теории. Мои принципы воспитания, напротив, предусматривали наказания. Имеет смысл сравнить их сейчас, потому что впоследствии я пришел к выводу, что у индейцев пираха во многом более здоровое отношение к воспитанию, чем было у меня в те годы. Я был молодой отец: Шеннон родилась, когда мне было девятнадцать. И по своей юности, а также из-за христианского воспитания, я считал, будто телесные наказания полезны, следуя в этом библейскому совету: жалеть розги своей — значит портить ребенка[23]. Шеннон, старшей дочери, выпало претерпеть наихудшие проявления этой стадии моей жизни. Однажды, когда мы уже жили в селении индейцев, она что-то мне сказала поперек, и я посчитал, что ее следует за это высечь. Я отломил прут и велел ей отправиться в спальню. Она закричала, чтобы я ее не бил. Вокруг нас быстро собрались индейцы: как всегда, если мы начинали говорить на повышенных тонах.
— Что ты делаешь, Дэн? — спросили две женщины.
— Я, ну, да… — у меня не находилось ответа. Что я, черт побери, делаю?
Так или иначе, я ощущал, как на меня давит авторитет Библии, и поэтому сказал Шеннон: «Ладно, здесь не будем. Жди меня на том конце взлетной полосы и по пути отломай другой прут. Я приду через пять минут!»
Когда Шеннон выходила, индейцы спросили ее, куда она.
— Папа будет бить меня на полосе, — ответила она раздраженно и в то же время злорадно, зная, как отзовутся ее слова.
Когда я собрался идти за ней, за мной высыпала толпа индейцев, взрослых и детей. Я был побежден. Пока мы у пираха, розог не будет. Индейская мораль победила. Шеннон ходила довольная, наслаждаясь победой.
Как сказывается на ребенке индейское воспитание? Подростки пираха, как их сверстники по всему миру, очень смешливые и могут даже быть наглыми и грубыми. Они могли отпускать замечания, что у меня широкая задница. Могли испустить газы за столом, как только мы садились есть, а затем ржали, как Джерри Льюис[24]. Похоже, необъяснимые выходки подростков — явление всемирное.
Однако я ни разу не видел, чтобы эти подростки слонялись без дела, валялись допоздна в постели, отказывались отвечать за свои поступки или пробовали «радикально изменить свое видение жизни». Они, в общем-то, очень полезные и правильные члены общества (полезные в понимании индейцев: хорошо ловят рыбу, помогают обороняться от хищников, добывают еду и вообще наравне со всеми заботятся о выживании племени). У индейской молодежи не встретишь подростковой тревожности, депрессии, неуверенности в себе. Они не ищут ответов на вопросы: все ответы уже есть, а новые вопросы возникают нечасто.
Конечно, подобная стабильность может подавлять творческое начало и индивидуальность — две важнейшие ценности западной культуры. Если считать, что культурная эволюция — это хорошо, то к такому положению дел стремиться нельзя, так как для эволюции культуры, по-видимому, все же нужны конфликты, тревоги, столкновения. Однако если вашей жизни ничто не угрожает (насколько вам известно), зачем хотеть перемен? Какие тут могут быть улучшения? Особенно если чужие, которых вы встречаете, на вид более раздражительны, чем вы, и не так довольны жизнью. Однажды, в начале своей миссии, я спросил индейцев пираха, понимают ли они, зачем я приехал. Они ответили: «Ты приехал потому, что здесь красиво. Вода чистая. Еды полно. И пираха — хорошие люди». Такова была и остается их точка зрения. Жизнь хороша. Их воспитание, когда каждый с юных лет учится заботиться о себе сам, порождает общество людей, довольных жизнью. И с этим трудно спорить.
Мне показалось интересным, что, несмотря на сильное чувство сплоченности, у пираха практически нет давления со стороны общества в целом на отдельных его членов. Почти невероятно, чтобы один индеец приказывал другому, даже если это отец или мать говорит с ребенком. Иногда такое происходит, но, как правило, не одобряется, если судить по замечаниям, выражениям лиц и жестам присутствующих при этом очевидцев. Я не припомню, чтобы один взрослый член племени когда-либо не дал другому взрослому члену племени нарушить какие-либо нормы общежития.
Однажды я решил обратиться к одному из моих основных учителей языка, Каабооги, и спросить, не поработает ли он со мной. Я пошел к его хижине и, когда был уже рядом, обнаружил, что его брат Каапаси (Kaapási) напился кашасы. Я слышал, как он кричал, чтобы маленькая белая собака Каабооги перестала лаять. Еще через несколько шагов — метрах в пятнадцати от хижины — я увидел и его самого. Тут он поднял свой дробовик и выстрелил собаке в живот. Собака взвизгнула и подпрыгнула; у нее ручьем хлынула кровь, а сквозь дыру в животе свисали внутренности. Наконец она рухнула на землю, подергиваясь и скуля. Каабооги подбежал и поднял ее; на его глаза навернулись слезы, а собака испустила дух у него на руках. Я испугался, что теперь он застрелит одну из собак Каапаси или нападет на него самого.
Все племя не сводило глаз с Каапаси и Каабооги; все затихло, только собаки тявкали. Каабооги сидел, не выпуская свою собаку из рук, и в его глазах стояли слезы.
— Ты не будешь мстить Каапаси? — спросил я.
— Ты о чем? — удивленно переспросил Каабооги.
— Что ты будешь делать, раз он застрелил твою собаку?
— Ничего. Я не сделаю плохо брату. Он повел себя как ребенок. Плохо поступил. Но он пьяный, у него голова не работает. Зря он мою собаку убил. Она мне как ребенок.
Даже если их разозлить, как сейчас Каабооги, индейцы пираха умеют отвечать на обиду с терпением, любовью и пониманием — редко где еще я видел подобное. Конечно, пираха не пацифисты, они тоже не безгрешны. Но мир они ценят, по крайней мере, мир внутри племени. Они считают себя одной семьей — семьей, в которой каждый член обязан защищать всех остальных и заботиться о них. Это не значит, что они всегда соблюдают собственные правила. Все общества нарушают правила. Однако эти исключения лишь подчеркивают норму — принцип взаимопомощи, который в других культурах встречается относительно редко.