Так что же в конечном счете охватывает грамматика, помимо культуры, общего человеческого интеллекта и значения? Как я писал ранее, грамматика во многом нужна для того, чтобы развернуть значение глагола в целое предложение. С другой стороны, создание предложений — задача более трудная, чем простое «дополнение» значения его глагольного компонента. По этой причине во многих грамматиках вводятся дополнительные средства, такие как определения и обстоятельства (modification[56]).
Определения и обстоятельства сужают значение слова или словосочетания. Они усложняют форму и значение путем ввода дополнительных слов и значений, которых глагол сам по себе не требует. Так, можно сказать: «Джон дал книгу мальчику» (John gave the book to the boy), «Джон дал книгу толстому мальчику» (John gave the book to the fat boy), «Вчера Джон дал книгу мальчику» (Yesterday, John gave the book to the boy) или «Джон дал книгу мальчику в клубе» (John gave the book to the boy in the club). Слова, выделенные курсивом, не являются обязательными для значения глагола. Они лишь сужают значение предмета разговора. В этом, в сущности, и состоит роль определения или обстоятельства.
Еще один аспект языка, который может оказывать влияние на грамматику, — это то, что Хомский часто именует перемещением (displacement). При перемещении предложение является грамматически правильным, однако слова расположены в необычном порядке для достижения прагматических целей, т. е. для изменения взаимоотношений между новой и старой, важной или фоновой (или менее важной) информацией в повествовании.
Чтобы понять суть и функции перемещения, рассмотрим несколько английских предложений. Если я говорю John saw Bill ‘Джон увидел Билла’, я использую стандартный порядок слов, который могут предугадать носители английского языка: сначала подлежащее John ‘Джон’, затем выраженное глаголом сказуемое, а после него — прямое дополнение Bill ‘Билл’. Иначе обстоит дело в предложении Bill was seen by John ‘Билл был увиден Джоном’: у глагола see ‘видеть’ нет прямого дополнения, подлежащим стало слово Bill, а прежнее подлежащее John стало дополнением с предлогом by ‘у, при, посредством’. По мнению большинства исследователей, контраст между первым и вторым предложениями (соответственно, в активном и пассивном залоге) связан с их функциями в повествовании. К примеру, пассивный залог может использоваться тогда, когда темой разговора является Билл, а активный залог — тогда, когда речь идет о Джоне.
Еще один вид перемещения[57] встречается в различных модальностях, таких как утвердительная, вопросительная и повелительная[58]. Если сказать: The man is in the room ‘Человек находится в комнате’, порядок слов снова совершенно стандартный для повествовательного предложения. Если же мы задаем вопрос, то глагол is помещается в начало предложения: Is the man in the room? ‘Находится ли человек в комнате?’ Хотя обычно глагол идет после подлежащего, в таких вопросах он оказывается впереди. Вопрос можно задать и по-другому: Where is the man? ‘Где находится человек?’ Тогда перед подлежащим оказываются и глагол, и то, по поводу чего задан вопрос. Они перемещены со своих обычных мест.
Большая часть научных работ Хомского была посвящена выяснению того, как могут быть перемещены компоненты предложения. Он интересовался только технической стороной трансформаций и никогда не задавался вопросом об их причинах (если не считать упоминания неких «прагматических причин»). Однако во внутренних «обществах близких людей», таких как общество пираха, подобные синтаксические трансформации могут встречаться редко или вообще отсутствовать. В языке пираха их практически нет. Здесь функции перемещения берут на себя повествование и контекст. Эту ситуацию можно наблюдать и во многих других языках.
Одно из возможных объяснений, подробно рассмотренное в теории Хомского, таково: когда мы не видим перемещения, оно все равно есть на абстрактном уровне грамматики, который в его работах называется «логической формой». Грамматика подобного языка, соответственно, не отличается от английской, за исключением того, что в английском языке перемещение заметно, а, например, в пираха — нет. Однако из-за этого мы можем с полным правом критиковать теорию Хомского за ненужную вычурность. Если понимание предложений без всяких перемещений возможно на каком бы то ни было уровне, абстрактном или конкретном, то получается, что грамматика менее важна, чем нам представляется.
На самом деле существует много теорий, допускающих существование языков типа пираха, в которых перемещения внешне не проявляются, а определений или обстоятельств крайне мало. Таким языкам не требуется «логическая форма» и иные абстракции подобного рода. Я предлагаю продолжать обсуждение пираха, не делая допущений о неких абстрактных уровнях языка и не слишком преувеличивая роль грамматики в языке и когниции. Посмотрим, к чему это нас приведет.
Может быть, в рамках культуры внутреннего (эзотерического) типа грамматика действительно не настолько важна. Если это так, то мы сможем лучше понять сравнительную простоту грамматики пираха. Если мои культурологические предположения близки к истине, то когнитивные способности носителей этого языка нисколько не примитивны, а в их языке нет ничего странного. Язык пираха и его грамматика, скорее, прекрасно подходят к их закрытой культуре. Если это направление верно, то нам однозначно необходим принципиально новый подход к пониманию грамматики человеческих языков.
В рамках этого подхода грамматика не будет считаться такой необходимой и автономной, какой ее уже больше сорока лет представляет Хомский. Приведем пример: Роберт ван Валин-младший (Robert D. Van Valin, Jr) из Дюссельдорфского университета им. Генриха Гейне создал свою альтернативу теории Хомского. По мнению ван Валина, роль грамматики, независимой от значения (в духе Хомского[59]), в общем понимании человеческого языка значительно меньше, чем считалось. В его теории, известной как «референциально-ролевая грамматика» (Role and Reference Grammar), движущей силой грамматики по большей части является именно значение. Эта теория естественным образом дает потенциальную возможность объяснить аспекты грамматики с помощью культуры. И, хотя критерии такого объяснения еще не выработаны, референциально-ролевая грамматика может стать удобным пристанищем для идей, которые я выдвигаю в этой книге.
Однако не только ван Валин создал четко структурированную альтернативу универсальной грамматике. Уильям Крофт (William Croft) из Университета Нью-Мексико утверждает в рамках своей радикальной грамматики конструкций (Radical Construction Grammar): все случаи схожести и совпадений в человеческих языках суть на самом деле близость и совпадение принципов когниции у всех представителей вида Homo sapiens. Соответственно, чтобы объяснить эти совпадения, не требуется таких вычурностей, как хомскианская универсальная грамматика.
Исследование языка пираха подкрепляет эти альтернативные точки зрения, хотя и указывает на некоторую их неполноту. По мере рассмотрения других языков, подобных пираха, мы сможем разработать более сильную теорию на базе указанных новаторских работ. Подобная теория, возможно, предложит более реалистичную версию происхождения грамматики, нежели универсальная грамматика Хомского, которую Стивен Линкер называет «язык как инстинкт». Гипотеза универсальной грамматики или языка как инстинкта не может рассказать нам ничего ценного о том, как взаимодействуют грамматика и культура, а такое взаимодействие теперь представляется жизненно необходимым для сколь-нибудь полного понимания языка.
Глава 14Ценности и мышление: симбиоз языка и культуры
Один из самых удивительных разговоров о еде в моей жизни произошел, когда я ел салат в селении пираха.
Рис, фасоль, рыба и дичь, обильно политые соусом табаско и тушеные, могут в известной степени удовлетворить потребности в пище, но если вам нравится, как хрустит свежий салат-латук, то через несколько месяцев он начнет вам сниться. Единственной нашей связью с внешним миром был самолет миссионеров, который раз в восемь недель завозил нам почту и припасы. Когда он прилетел в очередной раз, я передал записку для одного коллеги-миссионера. В ней я смиренно и покорнейше просил прислать мне следующим рейсом немного листьев салата и овощей. Спустя два месяца груз прибыл.
В тот вечер я сидел за столом и впервые за долгое время ел салат из помидоров и капусты. Пришел Ахоапати (Xahóápati) и ошеломленно уставился на мою трапезу:
— Для чего ты ешь листья? Разве у тебя нет мяса?
Пираха очень щепетильны в вопросах еды и считают (как и мы, в определенной мере), что суть человека видна по тому, что он ест.
Я заверил его:
— Нет, у меня много консервов. Но я люблю эти листья! Я не ел их уже много лун!
Мой друг-пираха посмотрел на меня. Потом на листья. Потом снова на меня.
— Пираха не едят листьев, — сообщил он, — Вот поэтому ты и не говоришь на нашем языке хорошо. Мы, пираха, хорошо говорим на нашем языке, и мы не едим листьев.
Он ушел, вероятно, полагая, что только что дал мне ключи к изучению его языка. Однако мне связь между поеданием салата и говорением на пираха показалась непостижимой. О чем он хочет мне сказать? О связи между моей едой и языком, на котором я говорю? Глупости!
Вот только слова Ахоапати продолжали меня преследовать, как будто в них был заключен какой-то полезный совет, который надо понять.
Затем я обнаружил еще одну удивительную вещь. Пираха разговаривали со мной, а потом поворачивались друг к другу и обсуждали меня так, словно меня рядом не было. Однажды Ипооги спросил меня в присутствии других индейцев: