— Дэн, скажи, ты не мог бы дать мне спичек?
— Конечно, вот!
— Отлично, он дает нам две спички. Теперь я попрошу у него полотно.
Зачем они говорили в моем присутствии так, будто я их не понимаю? Ведь я только что ответил на просьбу, показав им, что я понимаю их. Что же я упустил из виду?
С точки зрения пираха, их язык происходит из их образа жизни и из их отношений с другими пираха. Они не воспринимали мои правильные ответы на их вопросы как признак владения языком (точно так же, как я не считаю, что мой телефон с автоответчиком — носитель английского языка). Для индейцев я был чем-то вроде попугаев ара, которых так много водится по берегам Маиси, а то, как я «говорил», было для некоторых из них этаким забавным курьезом или трюком. Я, в сущности, не говорил вовсе[60].
Я не утверждаю, что у пираха есть теория о связи языка и культуры (хотя и не утверждаю, что ее у них нет). Все же могу сказать, что их вопросы и действия стали катализатором для моих размышлений на эту тему.
Как и в случае с большей частью необычных высказываний и поступков, свидетелем которых я был в селении, я понял: Ахоапати говорил мне больше, чем я мог сначала понять. Его слова означали: чтобы говорить на пираха, надо жить в культуре пираха. Среди современных лингвистов есть несколько человек, которые (в духе Эдварда Сепира и Франца Боаса, великих новаторов начала XX в.) считают, что культура нетривиальным образом воздействует на грамматику. Мои доводы, впрочем, не такие, как у остальных — даже в этом меньшинстве. Сложности при переводе Библии на пираха были в основном вызваны взаимосвязями языка и общества этого народа, из-за которых даже грамматику как составную часть языка нельзя понять без одновременного изучения языка и культуры. Я считаю, что это верно для всех языков и обществ, не только для пираха. Язык — это результат сложного взаимодействия общественных ценностей, теории коммуникации, биологии, физиологии, физики (физических аспектов фонетики и врожденных ограничений человеческого мозга) и человеческого мышления. Верно это, на мой взгляд, и в отношении грамматики — двигателя языка.
В современной лингвистике, равно как и в основной массе исследований по философии языка, при изучении человеческого общения принято отделять язык от культуры, однако в результате они не могут подойти вплотную к языку как «естественному явлению» (в формулировке философа Джона Сёрля). Начиная с 50-х гг. XX в., многие языковеды и философы характеризовали язык почти исключительно в рамках математической логики, как будто для понимания языка как такового неважно, что у него есть значение и на нем говорят люди.
Язык — это, возможно, высочайшее достижение Homo sapiens. Как заметил Сёрль, создав язык, люди приходят к согласию о том, как именовать, характеризовать и классифицировать мир вокруг них. Эти соглашения затем становятся фундаментом для прочих соглашений и договоров в обществе. Следовательно, общественный договор по Жан-Жаку Руссо не является договорной первоосновой человеческого общества (по крайней мере, не в том виде, в каком это представлял сам Руссо). Такая первооснова — язык. С другой стороны, язык — не единственный источник общественных ценностей. Важную экстралингвистическую роль играют традиция и биология; многие ценности в обществе передаются без помощи языка.
Биологи (в частности Эдвард Уилсон [Е. О. Wilson]) проиллюстрировали, что некоторые наши ценности обусловлены тем, что мы живые существа вообще и приматы в частности. С биологией тесно связаны наши потребности в дружеских отношениях, еде, одежде, укрытии.
Кроме того, ценности могут возникать на основе личных, семейных или культурных традиций и обычаев. Допустим, целый ряд людей склонен лежать на диване, есть жирную пищу и смотреть телевизор (в особенности, телепередачи о еде); в английском языке такие люди обозначаются идиомой couch potato (букв, ‘диванный картофель’). Подобный образ жизни никак нельзя назвать здоровым, однако есть люди, которым он нравится. Почему? Причина, наверное, хотя бы отчасти кроется в биологии. Видимо, наши вкусовые рецепторы хорошо реагируют на тактильные ощущения и вкус жирной пищи (например кукурузных чипсов и густого соуса), наши тела склонны экономить энергию (отсюда и притягательность мягкого дивана), а нашему разуму нравится сенсорная стимуляция (бег мужчин за мячом, дефиле женщин в бикини, огромные пустынные ландшафты или последнее творение Эмерила Лагасси[61]).
Но подобное не слишком здоровое времяпрепровождение не объясняется одной лишь биологией. В конце концов, не каждый из нас диванный домосед. Почему же одни люди удовлетворяют биологические склонности так, а другие — иначе (может быть, даже не нарушая здорового образа жизни)? Такое поведение не усваивается посредством языка, а передается личным примером в отдельных семьях или иных социальных группах.
Образ жизни диванного домоседа — это один из множества примеров передачи культурных ценностей без помощи языка. Конкретные ценности такого рода, а также чисто биологические ценности (укрытие, одежда, еда, здоровье) складываются в единое и цельное пространство языка и культуры, посредством которых мы истолковываем окружающий мир и говорим о нем. Часто мы думаем, что наши ценности и их языковое выражение совершенно «естественны», но это не так. Они во многом следствие случайности — того, что мы родились и выросли в конкретном обществе, в определенной культуре.
Пираха часто позволяют своим собакам есть с собой из одной миски или тарелки. Кому-то от этого сделается дурно, а другие не видят в этом ничего плохого. Лично я едва ли в обычных условиях стал бы есть вместе с собаками. Своей собаке я даю корм с рук и иногда, забывшись, могу после этого сесть за стол, не помыв руки, — но дальше этого я никогда не заходил. Я знаю людей, которые, закончив трапезу, дают собакам вылизать тарелки дочиста, полагая, что в посудомоечной машине все и так стерилизуется. Сам же я никогда не позволю собаке сидеть со мной за одним столом и есть из моей тарелки. Я не могу себе этого позволить, потому что опасаюсь болезнетворных микробов. С другой стороны, у меня нет прямых доказательств существования микробов. Я не уверен, что смогу каким-либо образом, если меня спросят, доказать существование микробов или описать их свойства. Но я все равно верю в их существование, поскольку знание о микроорганизмах и их связи с болезнями — результат воспитания в моей культуре. Замечу: я не знаю, могут ли микроорганизмы собак заразить человека, но все же мой культурно обусловленный страх перед микробами делает перспективу разделить стол и пищу с псами весьма непривлекательной.
Пираха, как и многие другие народы мира, не верят в существование микробов. Как следствие, они не испытают отвращения, если собака начнет есть с их тарелки. Собаки — союзники пираха в борьбе за выживание в джунглях, и эти люди их любят. Потому, не ведая о микробах и не веря в них, пираха нисколько не брезгуют совместной трапезой с домашними собаками.
Конечно, лингвистам, антропологам[62], психологам, философам и многим другим исследователям это известно. Соответственно, все, что сказано мною выше о культурных ценностях и языке, совсем не ново — но до разговора с Ахоапати я в целом не понимал значимости этих идей.
Как мы уже знаем, пираха высоко ценят непосредственный опыт и наблюдение. В этом смысле они чем-то похожи на жителей штата Мирсури, неофициальный девиз которого — «Покажи-ка мне» (Show me). Однако, в отличие от миссурийцев, они согласятся не только с фразой: «Пока не увижу — не поверю», но и с обратным утверждением: «Пока не поверю — не увижу». Если вы захотите рассказать индейцам-пираха о чем-нибудь, они наверняка захотят узнать, откуда у вас такие сведения, а особенно — есть ли у вас непосредственные доказательства ваших утверждений.
Поскольку для пираха сновидения и общение с духами — это непосредственный опыт, они часто о них говорят. Для них разговор о духах и всем, что с ними связано, — это разговор не о вымысле, а о реальных событиях. Единственно важным условием для того, чтобы их духовная жизнь объяснялась принципом непосредственности опыта, является вера в духов. Это условие легко соблюсти.
Приведу небольшое изложение сна, записанное Стивом Шелдоном со слов индейца-пираха. В этом рассказе нет ничего особенного: пираха не придают своим снам мистического значения. Сновидения — это такой же опыт, как и все остальное, хотя сон может быть связан с опытом не только на реке Маиси или нижней «границе» (bigí), но и в каких-либо иных местах.
Информант: Кабоибаги (Kaboibagi)
Запись и транскрипция: Стив Шелдон
Аннотация: Данный текст — описание сна, увиденного рассказчиком. Ему снится бразильянка, жившая в прошлом около селения пираха, очень крупная женщина.
1. Ti xaogií xaipipaábahoagaíhíai kai.
Я видел сон о его жене.
2. Ti haí xaogií xaixaagá apipaábahoagaí.
Я затем о бразильянке видел сон.
3. Хао gáxaiaiao xapipaába хао hi gía xabaáti.
Она говорила во сне. Ты останешься с бразильцем.
4. Gíxa hi xaoabikoí.
Ты останешься с ним.
5. Ti xaigía хао xogígió ai hi xahápita.
В отношении ко мне, соответственно, большая бразильянка исчезла.
6. Xaipipaá kagahaoogí poogíhiai.
Потом я видел сон о папайях и бананах.
Отсутствие перехода между первыми пятью строками и шестой строкой было бы любопытно, если бы мы подходили к этому сновидению, как к обычному рассказу. Однако на самом деле это просто подробное изложение действий говорящего. Разумеется, пираха не путают сон и явь, однако и то и другое они категоризуют примерно одинаково — как типы приобретенного и увиденного опыта. Этим они иллюстрируют принцип непосредственности опыта.