Итак, культура и язык переплетены множеством разных способов в любом обществе и у всех народов. То, что культура может влиять на грамматику, не противоречит мысли, что и грамматика вполне может влиять на культуру. По сути, выделение различных типов отношений между культурой и грамматикой — первоочередная и полезнейшая задача для лингвистики и в целом антропологии.
Воздействие грамматики на культуру может быть самым разным, и иногда оно может проявляться в таких очевидных явлениях, как обозначение правой руки. Я обнаружил это в один из бесчисленных дней, когда я сидел за столом и работал с Кохои:
— Хорошо. Вот это рука, которую американцы называют «левая рука» (left hand). Бразильцы называют ее mão esquerda. Как ее называют пираха?
— Рука.
— Да, я знаю, что это рука. Но как вы говорите «левая рука»?
— Твоя рука.
— Нет. Вот смотри. Вот твоя левая рука. Вот твоя правая рука. Вот моя левая рука. Вот моя правая рука. Как ты это называешь?
— Вот это моя рука. Это твоя рука. Вот это моя другая рука. Это твоя другая рука.
Было ясно, что опрос информантов на тему того, как они отличают одну руку от другой, ничего не дает. Я был не в силах понять, почему так тяжело выяснить обозначения левой и правой рук.
Я понял, что надо перекусить. Я объявил перерыв, и мы с моим учителем выпили растворимого кофе с печеньем. Я решил попросить Кохои поработать со мной еще раз. Если же он не сможет мне помочь и во второй раз, придется придумывать что-то совершенно иное. Как же, спрашивал я себя, я буду переводить Библию на язык пираха, если я даже не могу выяснить простейшие обозначения типа «левая рука» и «правая рука». Что ж такое… Я был вне себя от раздражения, но, по крайней мере, Кохои согласился поработать со мной еще раз, и я начал опрашивать его по той же схеме:
— Мãо esquerda.
И тут он ответил:
— Рука находится вверх по реке.
Я был совершенно разочарован: и как это вообще понимать? Он что, надо мной издевается?
Я указал на правую руку.
— Рука находится вниз по реке.
Я подумал: «Сдаюсь», — и стал задавать вопросы по другой теме. После этого я несколько дней подряд считал себя совершенно некомпетентным в полевой лингвистике.
Прошла неделя. Я присоединился к охотникам, и примерно в двух милях от селения мы наткнулись на развилку на тропе. Каа’аоои (Kaaxaóoi) закричал из арьергарда: «Кохои, иди вверх по реке!». Кохои повернул направо, хотя Каа’аоои не сказал: «Поверни направо».
Потом направление нашего движения поменялось. Кохои оставался во главе колонны, и один из охотников сказал ему: «Поверни вверх по реке». На этот раз он повернул налево, хотя приказ был тот же.
Как я заметил, на протяжении всей охоты направления обозначались или применительно к реке (вверх по реке, вниз по реке, к реке), или применительно к джунглям (в джунгли). Пираха — в отличие от меня, полностью потерявшего ориентацию в пространстве, — знали, где находится река. По-видимому, они все ориентировались по известным им географическим объектам, а не по положению тела, в отличие от нас, привыкших указывать направление по левую или правую руку.
Я не понимал этого; а слов, означающих левую и правую руки, я в их языке так и не нашел. Но когда я обнаружил, что они ориентируются по реке, мне стало ясно, почему пираха, посещая города вместе со мной, чуть ли не первым делом спрашивали: «Где здесь река?» Им нужны были ориентиры в пространстве.
Только много лет спустя я прочитал интереснейшую работу, написанную коллективом авторов из Института психолингвистики им. Макса Планка (г. Неймеген, Нидерланды) под руководством д-ра Стивена Левинсона (Stephen С. Levinson)[63]. Изучая различные культуры и языки, коллектив Левинсона обнаружил два больших типа обозначения направлений в культурах и языках. Во многих культурах, в частности американской и европейских, ориентирование на месте относительно и зависит от положения нашего тела (например, слева или справа); некоторые авторы называют это эндоцентрической ориентацией. У других народов, таких как пираха, ориентирование в пространстве связано с объектами, находящимися вне человеческого тела (экзоцентрическая ориентация).
Очевидно, система указания направлений, принятая народом пираха, отличается от того, как в пространстве ориентируется средний американец. Однако даже в английском языке можно использовать «абсолютную» систему направлений, близкую к системе пираха: мы можем сказать: The United States is north of Mexico ‘Соединенные Штаты находятся к северу от Мексики’ или When you get to the stop sign, turn west ‘Когда дойдете до дорожного знака «стоп», поверните на запад’[64]. Направления по компасу близки к направлениям по течению реки у пираха: и те и другие привязаны к миру вокруг говорящего. Различие в том, что английский, как и многие другие языки (но не пираха), также содержат систему направлений, ориентированную на человеческое тело, — поверните налево, идите прямо, идите вперед (англ, straight ahead ‘прямо вперед’), поверните направо и пр. Эта система может быть полезна, однако необходимо, чтобы слушающий знал местонахождение говорящего и ориентацию его тела в пространстве; в противном случае он не сможет следовать указаниям говорящего. Часто это трудно осуществлять на практике. Допустим, говорящий стоит перед вами. Тогда то, что для него слева, для вас — справа, то, что он видит впереди, для вас — позади. Говорящий может и не быть в поле зрения (например, вести телефонный разговор), и тогда положение его тела неизвестно слушающему. Такая «относительная» система направлений, ориентированная на человеческое тело, в ряде ситуаций эффективна, однако она неточна в самой своей основе и иногда может вводить в заблуждение.
Итак, в английском языке есть и внешняя, эффективная, и внутренняя (телесная и иногда приводящая к неточностям) системы координат. Сохранение обеих систем связано во многом с историей и культурами англоговорящих стран. У пираха же нет телесной эндоцентрической системы. Они пользуются только недвусмысленной внешней системой (хотя, конечно, у них есть преимущество: они всегда находятся рядом с рекой, по отношению к которой и определяют свое местоположение). По этой причине им приходится осмыслять свое положение в мире более явно, подробно и последовательно, чем мы. В свою очередь, это значит, что язык заставляет пираха осмыслять мир иначе, чем мы.
Скрытый смысл этого открытия в том, что язык и культура не изолированы друг от друга с когнитивной точки зрения. Необходимо в то же время остерегаться далеко ведущих выводов. К примеру, из того, что название «кока-кола» в испанском и португальском языках употребляется в женском роде, не стоит делать вывод о том, что мексиканцы и бразильцы считают кока-колу существом женского пола. Точно так же, если в языке пираха нет числительных, это отнюдь не значит, что его носители не умеют считать (например, по пальцам рук и ног). Полагать так — значит злоупотреблять идеей о том, что язык определяет мышление.
Вокруг этой идеи всегда было много споров. Она известна под множеством разных имен: гипотеза лингвистического детерминизма, гипотеза лингвистической относительности, гипотеза Уорфа, гипотеза Сепира — Уорфа. В наши дни ее создателем, как правило, называют именно Бенджамина Ли Уорфа, который одним из первых начал много и подробно писать о примерах того, как язык определяет мышление, однако имя Эдварда Сепира продолжает ассоциироваться с идеей о глубоком влиянии языка на культуру. Сепир был основателем американской лингвистики. Кроме того, он так же, как и Рут Бенедикт, Маргарет Мид и другие американские антропологи, был учеником человека, которого иногда называют отцом американской антропологии — Франца Боаса, антрополога (в прошлом физика) из Колумбийского университета (г. Вашингтон). Выводы Сепира о функциональном взаимодействии языка, культуры и процесса когниции (cognition-language-culture interface) основаны на гигантском опыте полевых исследований: Сепир много работал с языками Северной Америки, изучал культуру и историю этих народов, взаимоотношение их языков и культур. В своей знаменитой работе «Статус лингвистики как науки» он пишет:
Люди живут не только в материальном мире и не только в мире социальном, как это принято думать: в значительной степени они все находятся и во власти того конкретного языка, который стал средством выражения в данном обществе. Представление о том, что человек ориентируется во внешнем мире, по существу, без помощи языка и что язык является всего лишь случайным средством решения специфических задач мышления и коммуникации, — это всего лишь иллюзия. <…> Два разных языка никогда не бывают столь схожими, чтобы их можно было считать средством выражения одной и той же социальной действительности[65].
По Сепиру, язык влияет на то, как мы воспринимаем окружающее. По его мнению, то, что мы видим и слышим в повседневной жизни, обусловлено тем, как мы говорим о мире. Это поможет нам понять, почему, идя по джунглям и увидев, как пошевелилась ветка, я скажу, что она сдвинулась с места сама, а аборигены-пираха скажут: «Мы видели, как дух сдвинул ветку». Сепир утверждает даже, что наша картина мира сконструирована с помощью языка, так что «реального мира», который мы могли бы воспринимать не через фильтр языка, объясняющий нам увиденное и его смысл, вообще не существует.
Если Сепир и Уорф правы, то это имеет большое скрытое значение для философии, лингвистики, антропологии, психологии и других областей знания. Уорф даже утверждал, что западная наука в целом является следствием грамматических ограничений в европейских языках. Может ли быть так, что априорные категории морали в философии Канта на самом деле артефакт, вызванный дистрибуцией существительных и глаголов в немецком языке? Может ли оказаться, что теория относительности Эйнштейна — тоже? Какими бы маловероятными ни представлялись подобные гипотезы, они возникли на основе предположений Уорфа.