дым отечества, свежо предание, англ, to be or not to be ‘быть или не быть’ fool’s paradise ‘блаженное неведение, самообман’ [букв. ‘рай дурака’], содержащие аллюзии на прецедентные тексты[103]), публицистические тексты и другие средства массовой культуры[104].
По мнению А. Н. Баранова и Д. О. Добровольского, отсутствие прямых эквивалентов у идиом связано, скорее, с несовпадением техники номинации. В результате можно обнаружить расхождения во внутренней форме при близости актуального значения (нем. das kannst du vergessen ‘выражение скепсиса говорящего относительно позитивных ожиданий, выраженных собеседником в предыдущей реплике’, букв, ‘об этом можешь забыть’, и русск. дохлый номер)[105], равно как и расхождения в актуальном значении при близости внутренней формы (ср.: русск. [жить…] как у Христа за пазухой ‘жить спокойно, умиротворенно’ и сербск., хорватск. [žiti…] Bogu za leđima / iza leđda ‘быть всеми забытым’, букв, ‘у Бога за спиной’; русск. пустить пыль в глаза кому-л. ‘с помощью эффектных поступков пытаться представить кому-л. себя и свое положение лучше, чем на самом деле’ и англ. to throw dust into sb.’s eyes ‘отвлекать внимание кого-л. от того, чего он, по мнению субъекта, не должен видеть или знать’)[106]. Даже когда один предмет и явление уподобляется другому одинаково в разных языках (например, властная женщина уподобляется мужчине), могут использоваться совершенно различные метафоры, ср.: русск. мужик в юбке и нем. sie hat die Hosen an, букв, ‘она носит штаны’.
Менее очевидна культурная обусловленность на уровне синтаксиса; в частности, Э. Сепир указывал на то, что сходство культур может быть и у народов с типологически и даже генетически несходными между собой языками[107] (например, в силу постоянных контактов обнаруживается некоторое сходство культур словаков [славянский язык флективного строя] и венгров [финно-угорский язык агглютинирующего строя]). В то же время Д. Эверетт постулирует наличие подобных ограничений на грамматику и когницию[108]. В «Не спи — кругом змеи!» он полушутя отмечает, что современная культура влияет на грамматику и его родного языка: когда половая принадлежность лица, о котором идет речь, неизвестна, говорящие из соображений политкорректности стараются использовать не гендерно-маркированное he ‘он’, а нейтральное they ‘они’ (с согласованием по модели множественного числа там, где до этого использовалось единственное, например: If a person is ill, they are supposed to consult a doctor ‘Если человек болен, ему следует обратиться к врачу’).
При этом никогда не стоит забывать, что национально-культурная специфика в языке существует параллельно с языковыми универсалиями — с тем общим, что есть в каждом языке. Как известно, если некое явление сначала считается универсалией, но затем не обнаруживается в каком-либо языке, то оно уже рассматривается как нечто лингвоспецифическое. Если материал языка (в данном случае, пираха) показывает, что какая-либо универсалия не является универсалией, это не значит, что в этом языке не действуют другие универсалии.
Ниже мы рассмотрим особенности лексики и грамматики языка пираха с точки зрения культурной специфики, а также укажем на черты, объединяющие пираха с другими языками.
Числительные в пираха[109]. В ранних работах[110] о пираха Эверетт выделял три количественных числительных: hói ‘один’, hoí ‘два’ и baágiso ‘три и более’[111]. Позднее он пришел к выводу о том, что числительных в этом языке нет. Для проверки этого утверждения Эверетт (в соавторстве с Майклом С. Фрэнком, Эвелиной Федоренко и Эдвардом Гибсоном) провел следующий эксперимент[112]. Сначала перед четырьмя носителями пираха раскладывали на столе от одной до десяти батареек. Когда на столе была одна батарейка, на вопрос: «Сколько на столе предметов?» — индейцы уверенно отвечали: «Hói». Две батарейки были обозначены словом hoí; при добавлении батареек они говорили или hoí, или baágiso. После этого эксперимент повторили в обратном порядке, разложив на столе 10 батареек и убирая их по одной. Когда батареек осталось шесть, один из участников обозначил их число словом hói (т. е., как предполагалось ранее, ‘один’), а когда батареек осталось три, это слово употребили все четверо. Авторы пришли к выводу, что hói и hoí означают не абсолютные величины, а нечто относительное или познаваемое в сравнении: ‘мало’, ‘еще меньше’, ‘еще больше’. Авторы всё же пришли к выводу о том, что индейцы пираха имеют представление о единице.
Такая система псевдочислительных (скорее, количественных слов), разумеется, является нестандартной. Эверетт объясняет этот ограниченный инвентарь культурными особенностями (образом жизни охотников-собирателей) и «принципом непосредственности восприятия» (ограничением на генерализацию вне того, что происходит «здесь» и «сейчас»). С другой стороны, в Южной Америке встречаются похожие системы исчисления: так, в языке каинганг (Kaingáng, kanhgág) язык из семьи же (Jé), распространенный в Бразилии и Аргентине) числительное pir ‘один’ имеет также значение ‘небольшое количество’; для двух и трех индейцы из народа каинганг используют собственные числительные, а для остальных чисел — заимствования из португальского. Возможно, подобная относительная система количественных слов является первым шагом к системе исчисления (не зря Бернард Комри поместил ее в самое начало своей классификации систем исчисления в языках мира[113]).
Обратим внимание на то, что в результате языковых контактов и торговых отношений числительные часто заимствуются: такова ситуация с двойной системой количественных числительных в корейском и японском языках (параллельно используются исконные числительные и числительные китайского происхождения) или, например, заимствованиями в малых языках (в юкагирский из русского попали слова сто и тысяча, а в южноамериканский язык оровин [Ого Win] из португальского — номиналы бразильских купюр). Ограниченный характер подобных контактов у пираха объясняется их удаленностью от «цивилизации», интроспективным характером их культуры, их замкнутостью на себе (хотя они контактируют с другими индейцами и этнической группой кабокло, в ограниченных масштабах пользуясь пиджинизированным ньенгату[114]) и предубеждением к чужакам (вспомним дихотомию «прямоголовые» vs. «кривоголовые»). Впрочем, эта удаленность от цивилизации оказалась весьма относительной: в настоящее время[115] на территории народа пираха действует школа, в которой детей обучают португальскому и математике по программе бразильского министерства образования. По-видимому, в дальнейшем система числительных пираха пойдет по тому же пути заимствования, что и во многих других малых языках.
Что касается отсутствия грамматической категории числа, здесь пираха не является единственным в своем роде языком: такой грамматической категории нет, например, в ряде сино-тибетских языков (в том числе, китайском), в языках Новой Гвинеи и Австралии[116].
Цветообозначения и семантические универсалии. В своих первых работах о пираха (в том числе в уже упоминавшемся обзоре 1986 г.) Д. Эверетт писал о существовании цветообозначений. Позднее, в статье 2005 г. «Культурные ограничения…»[117], он пришел к выводу, что на самом деле в пираха их нет, за исключением понятий «светлый» и «темный». То, что он (а до него Стивен Шелдон[118], также служивший миссионером среди индейцев) описывал ранее как цветообозначения, было, скорее, описательными словосочетаниями. К примеру, a3hoa3saa3ga1 ‘зеленый’ буквально переводится как ‘незрелый временно’, a bi3i1sai3 ‘красный’ — как ‘крови подобное’ или даже ‘кровеподобие’ (-sai — суффикс-номинализатор)[119]. Соответственно, вместо обозначений цвета индейцы пираха используют сравнения (как в свободных, так и в устойчивых сочетаниях, например, по описанию Эверетта, фонарик в его руках называли «подобным молнии»).
При этом нельзя сказать, что подобная неразвитость системы цветообозначений уникальна (а именно это Эверетт утверждал в «Культурных ограничениях…»). Согласно А. Вежбицкой[120], в языке вальбири (Австралия) нет ни цветообозначений, ни слова цвет. Те слова, которые в вальбири принимают за цветообозначения, на самом деле являются уподоблением какому-либо прототипическому референту — реальному объекту — по определенному признаку: yalyu-yalyu ‘кровь-кровь’, karntawarra-karntawarra ‘охра-охра’, yukuri-yukuri ‘трава-трава’[121].
Здесь мы сталкиваемся с тем, что, хотя наличие в языке цветообозначений, по-видимому, не является языковой универсалией, сам факт семантических переносов и сравнений («трава-трава», «кровеподобие» и т. д.) указывает на то, что в этих языках существуют регулярная мн