огозначность, метафоры и метонимии. Регулярная многозначность характерна для лексики[122], более того, ее можно отнести к языковым универсалиям[123] и связать с главной из этих универсалий — тем, что язык является системой, состоящей из знаков-символов (ср. замечание Уэнди Сандлер, исследователя жестовых языков: The critical features that make sign languages languages are the creation of symbols — something that no ape can do… and their manipulation in a rule-governed grammatical system «Главные характеристики, которые делают языки жестов языками, — это создание знаков-символов (человекообразные на это не способны) …и манипулирование ими в грамматической системе по определенным правилам»[124]; как известно, знак-символ, в отличие от иконического или индексального знаков по классификации Чарльза Сандерса Пирса, не имеет мотивированной связи с обозначаемым предметом или явлением).
Многозначность не мешает точному пониманию: контекстом обусловливается то, в каком из значений употреблено слово[125]. Убедительной представляется гипотеза, объясняющая всеобщий характер многозначности тем, что в процессе когнитивного развития ребенка «совокупность базовых концептов отражает концептуальное представление окружающего мира», и в этом представлении элементарными единицами выступают «целостные поименованные концепты и их референты: реальные предметы, живые существа, качества и действия»[126]. В возрасте около двух лет у ребенка скачкообразно начинает формироваться смысловое представление мира: он начинает делить прежде целостные базовые концепты на отдельные, гораздо более мелкие части, а также манипулировать ими, по мере необходимости разделяя их или объединяя (как друг с другом, так и с целостными концептами)[127]. Дифференциация проявляется не только в языке, но и в поведении, в частности в стремлении разделить физический объект (игрушку, цветок, лист дерева и т. д.) на составные части, которое начинает проявляться примерно в этом же возрасте[128].
Следствием из этого является наличие в языке композитов и фразеологических единиц (устойчивых словосочетаний, для которых характерна идиоматичность, т. е. переинтерпретация, определенная степень непрозрачности и усложнение способа указания на денотат[129]). Впрочем, провести грань между словом и фразеологизмом не всегда легко, ср. кит. дюсаньласы ‘забывчивость’ (букв. ‘забыть три, потерять четыре’) и самоназвание пираха híaitíihí (букв. ‘он/она[130] есть прямой/прямая’).
К следствиям из регулярной многозначности мы можем отнести и энантиосемию — наличие у слова двух противоположных значений, как в пираха xibipíío ‘появляться; исчезать’. Д. Эверетт объясняет этот пример энантиосемии принципом непосредственности восприятия: этим глаголом объясняется любое изменение в поле зрения говорящего (с точки зрения предикатной логики — квантор существования и его отрицание). Интересно, что подобную энантиосемию и, возможно, отражение эвереттовского принципа (ПНВ) мы вполне можем увидеть в некоторых индоевропейских языках: так, в ирландском (гойдельская ветвь кельтской группы) родственными словами являются предлоги do ‘к (кому-л./чему-л.)’ и de ‘от (кого-л./чего-л.)’, а наречия «всегда» и «никогда» (квантор всеобщности и его отрицание) совпадают. Более того, «всегда / никогда» разделено во времени: riamh ‘всегда/никогда в прошлом и настоящем’ и go deo ‘всегда/никогда в будущем’).
Грамматические особенности: уникальное, распространенное и универсальное. Как мы писали выше, Д. Эверетт пришел к выводу, что в пираха нет рекурсии. Выражается это, прежде всего, в том, что говорящие на этом языке не могут строить предложения наподобие принеси мне гвозди, которые привез Дэн или дом друга охотника. Вместо этого они строят цепочки простых предложений:
Принеси гвозди. Дэн привез гвозди. Это те же самые.
У охотника есть друг. Это его дом.
В своих ранних работах (таких как обзор 1986 г.) Эверетт склонялся к тому, что пираха в некоторой степени допускает рекурсию, но при этом вместо придаточного предложения употребляется номинализация, ср.: ti xog-i-baí gíxai kahaí kai-sai ‘я очень хочу, чтобы ты сделал мне стрелу’ (букв, ‘я хотеть-это-очень ты стрела-делание’). Кроме того, он выделял суффикс -sai, с помощью которого создаются придаточные условия: Pi-boi-hiab-i-saí ti ahá-p-i-í ‘если не будет дождя, я пойду’ (букв. ‘вода-приходить-нет-если я идти-[несовершенный вид]-[завершение]-[уверенность]’)[131]. В 2005 г. Эверетт пришел к выводу о существовании лишь одного суффикса — номинализатора -sai. Позднее, полемизируя с оппонентами, указывавшими на его прежние наблюдения, он писал о том, что прежде не так хорошо знал язык пираха. Что касается суффикса -sai, то, по Эверетту (с 2009 г. и далее), с его помощью обозначается уже известная информация (old information)[132].
Интересно, что, подвергая сомнению универсальный характер рекурсии, Эверетт фактически доказывает универсальный характер актуального членения предложения. В самом деле, практически нет языка, в котором не было бы членения на тему (уже известное), рему (новое) и элементы перехода. В пираха тема маркируется морфологически. Кроме того, как и во многих других языках (в том числе, романских — испанском и французском), в пираха субъект и объект дублируются местоимениями, ср.: Hoagaxóai hi páxai kaopápi-sai-xáagahá ‘Хоага’оаи поймал рыбу па’аи (у меня на глазах)’ (глоссу можно представить как «Хоага’оаи 3SG па’аи ловить-NOM/TOPIC-EVID»[133]) или уже упомянутый пример ti xog-i-baí gíxai kahaí kai-sai. В 2010 г. к теме рекурсии в пираха обратился Ули Зауэрланд. На основе экспериментальных данных (чтение предложений исследователем, не говорящим на пираха, и исправление ошибок информантами — носителями языка) он пришел к выводам о наличии в пираха двух разных суффиксов — номинализатора -sai и кондиционалиса -saí (т. е. подтвердил точку зрения раннего Эверетта)[134]. С другой стороны, в 2016 г. вышла совместная работа Эверетта с сотрудниками Массачусетского технологического института на основе корпуса языка пираха. Авторы пришли к выводу, что оба суффикса обозначают уже известную информацию и могут быть не связаны с вложением (например, в двух контекстах употребления нельзя даже предположить наличия придаточных)[135].
Если вывод Эверетта об отсутствии рекурсии все-таки верен, то язык пираха нельзя считать единственным в своем роде. Нечто подобное было обнаружено группой исследователей из США и Израиля, изучавших жестовый язык, самостоятельно возникший в общине с большим числом глухих и слабослышащих в первой половине XX в. и развивающийся по сей день[136]. Этот язык, известный как ABSL (Al-Sayyid Bedouin Sign Language ‘жестовый язык бедуинов из клана ас-Саййид’), характеризуется постепенной эволюцией грамматики. Исследователи успели застать в живых первых носителей этого языка, зафиксировали четыре возрастных страты, отличающиеся друг от друга последовательным усложнением морфологии и синтаксиса. На ранних стадиях развития у них обнаруживается тенденция к использованию цепочек клауз, состоящих из имени (это имя может играть роль агенса, пациенса, экспериенцера и пр., но формально остается субъектом) и глагола или даже одного глагола, ср.: ЖЕНЩИНА СИДЕТЬ; ДЕВОЧКА КОРМИТЬ ‘девочка кормит женщину’, СТОЯТЬ (ПРАВАЯ СТОРОНА ТУЛОВИЩА); СТОЯТЬ (ЛЕВАЯ СТОРОНА ТУЛОВИЩА); ДАВАТЬ ‘он [стоящий справа] дает ей [слева] мяч’[137]. В речи более молодых носителей уже появляется разделение на субъект и объект: МУЖЧИНА СТОЯТЬ-ЗДЕСЬ; ЖЕНЩИНА РУБАШКА ДАВАТЬ; МУЖЧИНА БРАТЬ ‘женщина дает мужчине рубашку’[138]; как видим, в этом контексте используется только прямое дополнение. Отдельные жестовые и мимические единицы приобретают грамматическое значение, появляется вложение (embedding, т. е. рекурсия): например, в предложении СОБАКА МАЛЕНЬКИЙ INDEX.[139] («она») Я НАХОДИТЬ ПРОШЛЫЙ НЕДЕЛЯ INDEXk («там») // УБЕЖАТЬ ‘маленькая собака, которую я нашла на прошлой неделе, убежала’[140], помимо жестов, употреблены дополнительные маркеры: наклон головы (маркировка темы, обозначенная в данном примере двойной косой чертой), движения бровей (‘продолжительность действия’) и глаз (прищуривание ‘сообщение фактической информации’). Фактически они приобретают характеристики служебных слов и морфем в звуковых языках.
Постепенное усложнение ABSL проходило в четыре этапа — фактически с каждым новым поколением:
1) простые конструкции, выполняемые с помощью рук (пример — рассказ человека из первого поколения говорящих на ABSL: короткие фразы из одного-двух слов, т. е. знаков-символов, в сопровождении пантомимы — иконических знаков с участием всего тела[141]);
2) выделение субъекта и объекта, маркеры темы и ремы (движения головы);
3) сложные предложения, выражение иллокутивной силы (мимика, аналоги просодии — положение рук и тела, повторение жеста), вводные слова, вставные конструкции, аналог логического ударения, появление новых грамматических показателей (движения головы, мимика);