Они оба делали зарядку, а я сидел на кочке и дрожал. Я был зол как черт, и Бриедис мог еще десять раз кинуть меня в озеро, я все равно не пошел бы выгибаться и корячиться вместе с ними.
Следующим номером программы был бег на лугу.
Наверно, он хотел прожить долгий-предолгий век и протянуть ноги, когда седая борода отрастет на целый километр. Те, кто бегает, живут вроде бы подолгу. Читал про это. Но я не хочу растить седую бороду. Не хочу я быть старикашкой, как те, что сидят в парке на скамеечках, опершись подбородком на клюку. Потому что у них ничего нет впереди, кроме одного. О чем им думать? О том, сколько долгих весен еще увидят, сколько песен Лиго еще услышат?.. Я хочу жить вечно, вечно, вечно, я не желаю так…
…И вдруг я вскочил на ноги, сорвал с себя мокрые джинсы и рубашку, кинул и помчался догонять своих мучителей, пронесся мимо на предельной своей скорости, ноги скользили на сырой тропинке, а я летел и летел по лугу.
Ярко-желтое солнце вставало из легкой, пронизанной светом дымки, окутывавшей зеленый ивняк. Солнце открывалось все шире, больше, гигантское, во весь мир сияние, и я бежал на солнце. Босые ноги мои, словно крылья птицы, сбивали росу со стеблей травы, с донника, маргариток, листиков щавеля, сине-лиловых колокольчиков и ромашек, с одуванчиков и белых цветочков земляники, и комары, мухи, жуки задавали стрекача во все стороны, и голубовато-буро-зеленые стрекозы, как аэропланы, кружили с выпученными глазищами над головой, пчелы и шмели вместе со мной летели на солнце, и кузнечики наяривали Симфонию Желтого Солнца, и птицы среди ветвей деревьев лили звонкие трели.
Я бежал во весь опор, покуда от восторга у меня не перехватило горло, я поднялся на крыльях и розовым фламинго взмыл в поднебесье, все ближе, ближе к солнцу, все вверх, вверх, и солнце становилось ослепительным, белым-белым и пламенело так, что глупое мое сердце от восторга почти перестало биться.
Потом я споткнулся о кочку и упал в море росы и Жизни. И сверкающие капли согнали с глаз моих какую-то тонкую паутину, и я увидел мир словно заново сотворенным. Я лежал, объятый лугом, и миллионы прикосновений зеленой Жизни ощущали мое лицо, грудь, руки, ноги, и пьянящее счастье взяло меня в свои ладони.
Я вскочил на ноги. Бело-золотой диск плыл в небе. Я был осыпан каплями и походил на жемчужного гурами, как будто только что искупался. Я словно заново родился. Свершился Я!!!
Так вот и топал я теперь к Айгару. От станции до санатория надо было пройти приличный кусок. Мне не везло, как обычно. Пока я покупал в лавчонке мороженое — не придешь же с пустыми руками, — автобус тронулся. Чертов шофер прекрасно видел, что бегу, но не остановил свою колымагу.
Санаторий был расположен на реке Лиелупе.
Возле калитки мне попались первые малыши. Такие, лет по десяти от роду. Они из-за чего-то повздорили. Подбежала запыхавшаяся дюжая тетка в белом халате, разняла забияк и принялась меня упрекать за то, что не вмешался. Я искренне удивился: с какой стати мне было вмешиваться? Малыши сами выяснили бы отношения.
— Уважаемая, я тут абсолютно посторонний человек, — учтиво сказал я ей. — Кто-нибудь еще подумал бы, что я сам пристаю к малышам.
— А чего ты мне сделаешь! Подумаешь, какой! — презрительно протянул один из пацанов, у которого два передних зуба были непомерно большие и выдавались вперед, как у крысы.
— Ты как разговариваешь с незнакомым дядей! — накинулась на него тетка. Второй мальчуган тем временем улизнул.
— Никакой он не дяденька! — возразил мальчишка и захныкал.
— Ну ладно, ладно, Эгон, не плачь. — Тетка вдруг подобрела и погладила его по голове.
— Чуть чего, так сразу меня ругаете! — разревелся мальчишка, будто его выдрали, и от рыданий стал уже заикаться. — Чего я ему сделал?! Он сам первый лезет… Чего-о ему от меня на-адо? Янка у меня все равно палу-учит!
Ей-богу, у пацана были не все дома. Тетка уговаривала его всякими ласковыми словами и с трудом утихомирила. Потом посмотрела на меня так, точно я был виноват в этом скандальчике, и сердито спросила, чего мне тут надо. И посоветовала убираться, поскольку никакого Айгара никто вызывать не станет. Мне осталось лишь констатировать, что теперь она вышла на один уровень с крысозубым мальцом, если когда-либо раньше пребывала в нормальных.
Разумеется, Айгара я разыскал, и он был дико рад, когда меня встретил. Дежурная выдала мне его под расписку. Это же смех! Если с Айгаром до обеда что-нибудь случится, меня могут посадить в тюрьму с ворами и бандитами, хоть я не вор и не бандит и не намерен таковым когда-либо стать.
Айгар мне немного поплакался, так как от одного посещения до другого кое-что накапливается, и утащил меня на Лиелупе, где один предприимчивый старикашка подрабатывал тем, что за полтинник давал на час лодку покататься. Его мелкий бизнес, очевидно, процветал, так как нам пришлось изрядно подождать, покуда подошла лодка. Из нее на берег вышел солидный господин с дамой. Они катали своего отпрыска.
Айгар устроился на заднем сиденье. Он был одет в серую курточку, клетчатые штаны, и на тонких ножках у него были кожаные сапоги. Он ел конфеты, смотрел на меня карими глазенками и хохотал так, будто через пару часов ему не предстояло вновь очутиться на своей койке в палате, как будто он нисколько не был болен. Впрочем, если глядеть со стороны, никому не пришло бы в голову, что он больной.
Наверно, я и сам был рад ничуть не меньше. После города это было чистое наслаждение — сидеть вот так в лодке и грести.
Я наваливался на весла что было сил и чувствовал, что малость пороху у меня в пороховнице еще есть. Малец совал руки в воду, и мне то и дело приходилось на него прикрикивать. Это было единственным, что связывало меня с окружающим миром, потому что теперь я превратился в лодку. Тело мое было из дерева, и я был корпусом лодки, а мои руки веслами. Словно пущенная из невидимого лука стрела, скользил я вперед, и вся жизнь в эти мгновения была отнюдь не в цели, а в движении.
Я вогнал лодку в песок отмели.
По лугу, заросшему желтой калужницей, Айгар помчался вприпрыжку, как теленок весной. Пока он собирал цветы, я выволок лодку наполовину из воды и улегся в ней. Стал расстегивать рубашку. Хотелось позагорать, потому что весенние ультрафиолетовые лучи якобы самые сильные.
И тут я услышал шорох и хруст камушков.
Кто-то подходил к лодке. Я подниматься не стал. Если кому-то что-то надо, пускай сам подойдет.
Пахнуло духами. Кто-то стоял в нескольких шагах от меня.
— Здравствуйте! — произнес приятный женский голос.
— Здравствуйте! — ответил я, не видя женщину, так как для этого мне понадобился бы третий глаз — на темени.
Лодка легонько дрогнула. То ли волны ее шевельнули, то ли женщина оперлась о борт.
Она молчала. Я молчал, глаза мои были закрыты. Приятно грело солнце.
— Бедняжка! Наверно, он всю ночь не спал, — проговорила она наконец.
— Да, — отозвался я. — С десяти лет сплю исключительно днем.
— Удивительное дело! — Чувствую, что ей смешно. — Ты что же, чудо природы? Говорят, живет один такой в Югославии, тот и вовсе не спит.
— Нисколько. Я вполне нормальный человек, только ночью мне некогда спать. По ночам я разбойничаю.
— Нет, правда?!
— Да, да. Сперва мы грабили вместе с папой, но вот уже два года, как промышляю сам, — травил я почем зря.
— Тогда ты очень богат?
— И опять не угадали. Награбленное-то я продаю, но по воскресеньям мы на Птичьем рынке скупаем птичек и выпускаем на волю.
— Тогда вы настоящие друзья птиц!
— Да-a, так оно и есть, — подтвердил я.
Теперь она, наверно, сочла меня за полного придурка, поскольку я все сказал очень серьезным тоном. Но меня это не волновало. Пускай себе думает. Не хватало, чтобы я с каждым встречным-поперечным пускался в серьезные разговоры.
— Н-да, — с сожалением протянула она, — а я уж было хотела тебя кое о чем попросить.
Все-таки надо было подняться, потому что я, как правило, людям помогаю.
И тут произошло черт-те что. Не берусь объяснить, почему это произошло, мне это самому до сих пор не вполне ясно, но то, что произошло, безусловный факт. Когда я ее увидал, по моему телу пробежал ток высокого напряжения, и я покраснел. Я чувствовал, как пылают уши и краска заливает лицо. Я хотел откусить себе язык за то, что молол всякие глупости, но это только прибавило бы счет глупостям.
У носа лодки стояла молоденькая девушка, стройная и грациозная, как лань. Она стояла и смеялась, очевидно, заметила, как я покраснел, и наверняка смеялась надо мной, поскольку больше не над чем было смеяться. Темные, слегка волнистые волосы доходили ей до плеч, и зубы были так белы и так красивы, когда она смеялась, и глаза так велики и так темны, что, ей-богу, я был потрясен; и глаза такие добрые-добрые, что от радости можно бы их поцеловать. На ней был черный нейлоновый плащик, и в руке она держала сумочку из крокодиловой кожи, а на ноги я даже не смел посмотреть, хоть мне и очень хотелось, но я уже сейчас выглядел дурак дураком, и если бы уставился на ноги понравившейся мне девушки, мой вид стал бы еще более идиотским, и я страшно боялся, не обидел ли ее чушью, которую нес, потому что знаю: красивые девушки моментально обижаются, если им хоть что-то не по вкусу, и еще больше я боялся, что она приняла меня за кретина и смеялась оттого, что не на каждом углу встретишь такого олуха, и это было бы ужасно, потому что она действительно очень мне нравилась, я мог бы попытаться ее описать, но все равно не сумел бы воссоздать для вас ее образ, даже если бы воспользовался для этого языком Диккенса или Толстого. Я могу лишь сказать, что она была очень, очень, очень красива, вот и все. Она была самой красивой из всех, кого я когда-либо встречал, и это тоже все, что могу сказать. Вам никогда не увидеть ее такой, какой видел я, потому что умом я понимаю, что для каждого всех красивей та, которая нравится и в которую он влюблен, пусть даже с первого взгляда, все равно она самая красивая, самая лучшая на свете, и я даже верю, что где-то есть парен