— В Озерки.
Водитель кивает, не глядя на пассажирку:
— Вы пальто наизнанку надели, а еще у вас чепец на голове.
Соня осматривает себя, потом хватается руками за голову и под кружевным чепчиком старинного образца нащупывает бугорки бигуди.
— Чепец старинный, остался от пиковой дамы, — пытается отшутиться она.
Юлино утро тоже началось со звонка. И это была Овчарка. Вечно бодрая и бдительная.
— Юля, добрый день.
Пытаясь разлепить веки, Юля взглянула на часы — блин, полдевятого утра.
— Добрый, — простонала она.
— И где вы? — требовательно, как прокурор, спросила Евгения Евгеньевна.
— Я?
Юля оглядела спальню.
— Дома…
Овчарка ехидно хмыкнула:
— Хорошо, Юленька, что я застала вас дома. Вы срочно нужны. Срочно, слышите?!
— Я не могу срочно. У меня водная аэробика, — простонала Юля. Она всегда трудно вставала по утрам.
Но Овчарка чеканила слова:
— Юля, срочно! Для вас это выдающаяся возможность проявить себя и положить начало самостоятельной коллекции.
От неожиданности Юля свалилась с кровати:
— Врете?
— Вам надо срочно ехать в Мариинку и снять мерки с Александровой.
Под кроватью Юля нашла гантели от какого-то давнего сожителя и пустую винную бутылку.
— Кто это, Александрова?
Бутылку откатила, а за гантели взялась. Давно хотела заняться утренней гимнастикой. Лежа на ковре и подперев щекой трубку, Юля сгибает и разгибает руки с гантелями. Но разве даст Овчарка воплотить мечту? Она неумолима, когда дело касается дома «Воропаев».
— Александрова — прима-балерина, звезда нашей труппы. Капризная, склочная старуха, которой давно пора на пенсию, а она все пляшет — карга каргой. Ей нужно платье к премьере Хофмайстера.
Юля встает, роняя гантели.
— Какой Гофмейстер? Кто это? Масон?
— Почему масон? Что там у вас за грохот? Не масон, а знаменитый балетмейстер. Впрочем, вам это все равно. Завтра у них прием по случаю премьеры. И эта старая мерзавка позвонила в шесть утра, решила платье у нас заказать. Губительница талантов… Эта дурища ненавидит всех модельеров и называет их портнихами. Представляете, Юля?! Невзирая на пол! Представляете, Воропаева назвать портнихой!
Юля искренне удивляется:
— Ну, портниха и портниха, а что такого? А зачем мне ей платье-то шить, раз она такая сволочь?
В голосе Овчарки слышатся уже нотки истерики:
— Неужели не ясно?! Госпожа Александрова — очень ценный клиент для нашей фирмы!!! Вы представляете, что значит заполучить саму Александрову?
— А можно, я сначала синхронно сплаваю, а потом в театр для вас сгоняю?
Евгения Евгеньевна кусает кроваво-алые губы от фирмы Л’Ореаль — чтоб не прибить эту мерзкую девчонку, не обругать последними словами, не уволить сегодня же. Она стоит между портретами обожаемого Воропаева и ненавистной Ларисы и вынуждена быть сдержанной. Кроме этой ленивой негодяйки никто не придумает и не сварганит платье для Александровой. А если никто не сделает, репутации дома «Воропаев» будет нанесен ущерб. А этого Евгения Евгеньевна допустить не может. Она влюблена в красавца Воропаева, ревнует его ко всем подряд и потому всех же и ненавидит. В особенности Ларису Артемьеву — эту акулу капитализма с лицом боттичеллиевской Венеры. Ненавидит не за лицо, а за то, что, будучи ее, Евгении Евгеньевны, ровесницей, она закрутила когда-то роман с молодым Воропаевым, который был чуть старше Юльки. Закрутила походя, между прочим, а затем так же между прочим и бросила его, хотя денег на модельный дом отвалила. Тоже как-то легко и между делом. А ее, Евгению, Воропаев фамильярно звал Евгешей и трепал по щеке. И теперь она собрала всю свою волю в кулак, чтобы не обрушить на младшую Артемьеву ответственность за свою любовную драму.
— Юля, срочно! На ваше имя оставлен пропуск. Она ненавидит, когда опаздывают. Ненавидит. Приходит в ярость, понимаете?!
— Понимаю…
— Помните — это ваш шанс! Воропаев вам доверяет! Фирма вам доверяет! Ваша мама смотрит на вас!
Овчарка кладет трубку и смотрит на портрет Ларисы.
— Будь моя воля, я б тебя знаешь куда послала… Вместе с мамочкой твоей.
Утро Нонны, как правило, начиналось позже. Но сегодня из-за ночного инцидента она так и не смогла заснуть. Отправила Мишку в школу и решила компенсировать ночной кошмар каким-нибудь радикальным действием. К разряду радикальных относилось, например, требование заработной платы у редактора эротического журнала Хомякова, задолжавшего за пару месяцев и, кажется, позабывшего об этом.
И вот Нонна шагает по коридору старинного петербургского издательства, расположенного в центре города, в мрачном сером здании. Со стен пристально и ревниво взирают классики русской словесности. В коридоре полумрак, со всех сторон давят величием тяжелые дубовые двери с табличками: «Издательство „Эвридика“», «Издательство „Русская проза“», «Книжный дом „Буква“». Нонна толкает одну из таких дверей — без таблички.
Небольшая комната, увешенная плакатами со знойными девицами, — это и есть редакция эротического журнала. Кроме девиц с плакатов, в кабинете полным-полно и живых голых девушек всех мастей.
Нонна пробивается вперед и сквозь части женских тел различает маленького, с зализанными назад волосами, похожего, согласно фамилии, на грызуна, совладельца журнала Хомякова — бывшего майора Вооруженных сил. Он-то ей и нужен. Финансами заправляет он. Но навстречу поднимается другой совладелец журнала, сексолог и сибарит Дроздов, а он только по части идеологии.
— Нонночка, душа моя. Вот кого я мечтаю увидеть на фотографиях в нашем журнале! Как вы провели ночь, дорогая? Спрашиваю как сексолог.
— Прекрасно провела, видела вас в ночном эфире. Вы какую-то чушь несли про интимные прически.
— Да полноте… Эфир — залог земной славы.
— Она быстро проходит. Вы не знали?
Дроздов смеется, а Нонна сохраняет ледниковое спокойствие. Она пришла за деньгами. В России это исключает кокетство.
— А что здесь происходит? — тем не менее, спрашивает Нонна.
— Хомяков пригласил девиц фотографироваться, но наш прежний фотограф не пришел, потому что Хомяков не заплатил ему за предыдущую съемку. А новый фотограф впервые имеет дело с обнаженкой. Он забился в дальнюю комнату и не выходит. Девицы здесь всю ночь. Требуют прибавку к заработной плате, и поэтому их даже разогнать невозможно. Хомяков денег не дает по причине того, что они тусовались тут всю ночь и пили наш коньяк, а вовсе не позировали в игривых позах.
Дроздов вплотную подступает к Нонне:
— А вы как думаете, платить или не платить? Нонна отстраняется, но спиной упирается в какую-то девицу. Девица нервно оглядывается, словно в переполненном вагоне метро.
— Простите, — говорит Нонка девушке, а потом и Дроздову: — Простите.
Но сексолог — опытный ловелас:
— Ну только одна фотография… Ваш роскошный бюст…
Нонна переходит к угрозам:
— Потребую прибавку к заработной плате.
Дроздов ей грозит коротким пальчиком:
— Дорогая, а вы продажная женщина. Я знал, что все женщины в душе продажны. Нонна Владимировна, это вас возбуждает?
— Мне кажется, это вас возбуждает.
Девицы неожиданно начинают петь, а из человеческой «кучи-малы» раздается истошный вопль Хомякова:
— Нонна, вы здесь? Е-мое, Нонна, спасите меня! Вы главный редактор или кто?
Нонна перекрикивает девичий хор:
— Зарплату за прошлый номер!
Хомяков страдальчески заламывает руки.
— Хорошо…
По рукам девушек, на живой волне, от Хомякова к Нонне приплыла тоненькая пачка долларовых купюр.
Соня, архитектор, несколько рабочих и сам незадачливый заказчик, любитель экзотических животных Боря оторопело смотрят на то, что осталось от спальни. То, что вчера было роскошным потолком, еще не полностью готовым, но все-таки уже вполне эрмитажным, сегодня представляло собой руины на полу и кровати. Масштаб бедствия усугубляется тем, что из-за этого надземного толчка сорвало трубу и теперь дымящиеся глыбы бывшего потолка покоились в воде.
Соня, архитектор и рабочие смотрят на пол, прикидывая, какая работа им предстоит, а Боря глядит наверх. Архитектор нервно покашливает.
— Борис Михайлович…
Боря продолжает рассматривать дыру в потолке.
— Боря… — зовет Соня.
Но Борюсик не реагирует. Пролетариат первым чувствует грядущую бурю и торопится уйти от ответственности.
— Софья Викторовна, мы пойдем? — спрашивает самый смелый — Виталка.
— Внизу подождите, — коротко приказывает Соня.
Рабочие спешат к выходу. Нависает пауза, готовая обрушиться хозяйским гневом, равным по мощи рухнувшему потолку. У Сони сдают нервы:
— Боря, что ты туда пялишься, как будто хочешь обнаружить звездное небо и нравственный закон?!
Боря опускает на нее полные крови глаза.
— Чтобы завтра было так же, как вчера!
— Боря, ты в своем уме?! Я ведь ни в чем не виновата!
— Ты меня поняла?! А послезавтра чтоб было так, как никогда! Потому что если через два дня я не увижу положительной динамики, то ты увидишь такой нравственный закон — суровый и справедливый!
— Боря, что ты говоришь, Боря? Ты только вчера спал со мной здесь!
— Я не спал. Я кувыркался.
Боря выходит из комнаты. Остановившись в пустом дверном проеме, он оборачивается:
— Я же не виноват, что у твоего умного не стоит…
Соня швыряет в стену кусок гипсовой лепнины. Отведя таким образом душу, она решает оценить степень ущерба. То, что от этой работы не будет прибыли, уже совершенно ясно. Главное теперь — подсчитать убыток, чтоб понять, сколько и у кого занимать денег. Но у Соньки всегда не как у людей. Вместо того чтобы на клочке обоев начать умножать и вычитать, она достает из грязной жижи пустое ведро и трясет им, угрожая обвалившемуся потолку или той силе, которая обрушила его. И неожиданно по-бабьи голосит на блатной мотив:
Сонька страстная, Сонька властная