— Вот и я говорю. Жора! Сколько можно?
— Господи! — кричит Юля. — Опять?! А это многосерийное кино?
— Увы! — вздыхает Соня, и неясно, жалеет ли она о том, что фильм будет длинным и мучительнотягучим, как зубная боль, или ее «увы» относится к тому, что фильм скоро будет сделан и Жорик снова уйдет в разгульный творческий отпуск, задумывая новый проект.
— Хорошо, у меня эвакуаторщик есть. Помните моего эвакуаторщика? Звонил.
Юля не только не одобряла Сониных увлечений юными маргиналами, но в глубине души считала их вульгарными. Соне об этом прямо не говорила, щадя ее дочерние чувства, так как всерьез полагала, что в неуемной Сониной блудливости виноват кто-то из ее родителей. Кто именно, предстояло еще разобраться, поскольку эта сторона их жизни была скрыта от Юли, несмотря на многолетнее знакомство. Почему это слух передается по наследству, алкоголизм тоже, а сексуальный темперамент падает с неба? Нет, господа, это гены. Поэтому Соню нужно жалеть, так как вылечить уже невозможно.
— Опять мезальянс. Соня, сколько можно?!
— Говорит, вы — женщина моей мечты, хоть вы и старше меня навсегда.
— Прямо так и сказал? Что, у него чувство юмора есть? Странно, что я не заметила.
— Нет, это я так говорю. А он говорит: «Ты тетка супер. Понравилась мне. Эти мокрощелки… в смысле малолетки, надоели. Все «руки вверх» слушают. Достало…» «Рыбкою, была моей ты рыбкою…»
— Точно! Глава будет называться: «Всегда имейте резервного поклонника». Пиши.
Юля записывает и бухтит:
— Это не поклонник. Это мастодонт на выпасе. Вообще непонятно, что ему от нее надо. Ему, кстати, лет двенадцать-то есть?
Соня обиженно разглядывает Юлин дорогой каблук, раздумывая о том, не сдернуть ли ее с лестницы и надавать тумаков, но сдерживается.
— Да, мне тридцать четыре года, да, я не юная красотка и руки у меня страшные, — говорит она подругам и смотрит на свои грязные, потрескавшиеся от строительной пыли руки. — А он роскошный красавец, во вкусе Висконти. Спасибо тебе, мать сыра земля. Спасибо тебе, подруженька, за правду.
Юля совершенно невозмутимо гладит себя по голове:
— Спасибо мне за правду. Кто тебе, дурехе, еще скажет?
Соня насупилась:
— Ну что? Опять мезальянс?
Юля не умеет кривить душой:
— Еще бы!
— Я не тебя, змеюка, спрашиваю.
Соня с надеждой смотрит на Нонну. Нонна кивает, мучаясь от угрызений совести:
— Причем по всем статьям… Уф, устала…
— Ну да… ну да… Он не знает, кто такой Шекспир, ошибочно полагая, что это имя персонажа, сказавшего «Быть или не быть?» В каком-то, девочки, смысле он прав. Конечно, ведь это действительно сказал Шекспир…
Нонна садится на ворох тряпья в углу.
— Тогда перекур.
Юля у себя наверху оживилась:
— Я тоже выдохлась.
— Молчи, коварная. Мы освободили тебя от работы, сострадая джинсам от «Кельвина Кляйна»! — прикрикнула на нее Соня.
— Не ссорьтесь, девочки…
Нонна внимательно посмотрела на Юлю.
— Слушай, я уже забыла, какого она цвета… Давай ей башку перекрасим?
— Давай, давай, — закивала Сонька. — А то сидит тут и бухтит: «Мужики козлы, мужики козлы»!
Они надвигаются. Нонка умеет скашивать глаза, сдвигая их не к переносице, а разводя в стороны. Это ужасно страшно.
— Девки, не смейте! — визжит Юля.
Она уже стоит на самой вершине стремянки и притоптывает на месте.
— Отойдите!
Соня гримасничает и тянет длинные руки к ногам подруги:
— И стащим с нее дорогие джинсы! И продадим их на базаре…
— Крысы мерзкие! Ошалели совсем!
— Нет, с нее лучше кожу содрать. Сделаем абажур. — Нонна путает косыми глазами. Правый закатился под самое веко. — Он дорогой получится, весь в картинках…
— Они смываются, смываются!!!
— Не все, есть и постоянного пользования, — уточняет Соня.
— Да ладно, не ори. Кому ты нужна — пожар в Зимбабве, — устало машет рукой Нонна.
Юля, успокоившись, садится. Опасность миновала. Но тут эти клячи, ее подружки, подбегают, тянут ее со стремянки и все вместе валятся на кипу матрасов.
Над головами растерзанный потолок Борюсика, хотя они так устали, что он кажется им звездным небом. Это просто мушки перед глазами. И вдруг Соня, как строевой запевала, залилась песней:
Однажды морем я плыла на пароходе том.
Погода чудная была, но вдруг раздался гром.
Песня раскидывалась словами — волнами, и девчонки подхватили:
Ай-яй, в глазах туман,
Кружится голова.
Едва держусь я на ногах,
Но я ведь не пьяна.
И их уже раскачивает, болтает, как по морю, из стороны в сторону, словно на том пароходе, и голова кружится:
А капитан приветлив был, в каюту пригласил.
Налил шампанского вина и выпить предложил.
Ай-яй, в глазах туман,
Кружится голова.
Едва держусь я на ногах,
Но я ведь не пьяна.
И ведь бывают женские судьбы, в которых страсти меняются новыми увлечениями и новым клокотанием души:
А через год родился сын, морской волны буян.
А кто же в этом виноват? Конечно, капитан.
Ай-яй, в глазах туман,
Кружится голова.
Ночь сменилась утром. Досыпали в кафе у Лосевой. Она работала с семи утра.
В семь посетителей нет, одни экономные иностранцы. Они с удивлением разглядывали трех молодых женщин в серой строительной пыли, устроившихся за столиком возле окна. Перед ними чашки дымящегося кофе. Однако ни одна из них не прикоснулась к напитку: рыжая девушка спит на левом плече хозяйки кафе, пышногрудая красавица устроилась на правом, а еще одна большеротая, чем-то похожая на обезьяну женщина с пышной копной волос лежала положив голову на колени одной из подруг.
Официантка шумно убирает посуду со столика рядом, роняет ложку. Лосева подносит палец к губам. Перед ней раскрытая тетрадь шелестит страницами на сквозняке. Лосева осторожно заглядывает туда:
«В юности мы с подругами смотрели на проблему выбора профессии, как на что-то священное. Мы говорили часами о призвании, о том, что в этом деле ни в коем случае нельзя ошибиться. Ошибка — смерти подобна. Неверно выбранная работа, как раковая опухоль, опутает всю жизнь гнилостными метастазами. Она сделает несчастной и вызовет проклятия небес. Как будто профессия — это все, что у нас есть. Как будто профессия — это мы сами! Отчасти это так. Но только отчасти. Мы — больше. Большая сила в том, чтобы уметь хранить верность своему дару — художника, поэта или учителя, неважно. Но не меньшая сила духа требуется, чтобы отказаться от своих амбиций. Ради своих близких, ради своего будущего. А наши таланты у нас никто не отнимет».
Глава 3ВСЕ — В БАНЮ!
Бывают дни, когда действительность очень близко подбирается к Сониным мечтам. Она часто задумывалась над тем, как совместить две своих страсти — к изобразительному искусству и к сильным мужчинам? Пиком этих волнующих размышлений был, конечно, любовный экстаз в зале Рубенса в Эрмитаже. Ей, в отличие от Юльки, не только близок этот сочный эпикуреец, он ее откровенно возбуждает. Она всерьез размышляла о том, как бы подкупить директора Эрмитажа, чтобы остаться на ночь в крупнейшем музее Европы и заняться любовью в окружении великих полотен. Благо директор в юности ухлестывал за Сониной мамашей, тогда веселой и кудрявой искусствоведшей Настей. Он должен понять, он мужик умный. Возможно, и его самого когда-то будоражили подобные фантазии. Кто знает? Соня нашла бы нужные слова, а ее убедительность в моменты возбуждения общеизвестна. Короче, план был вполне осуществим. Проблема состояла в том, что за всю свою богатую авантюрами половую жизнь Соня не встретила человека, с которым хотела бы осуществить эту культурную акцию. И только сейчас, когда появился геркулесоподобный эвакуаторщик Рома, она бросает пробный камень.
Конечно, это не Эрмитаж, а всего лишь выставочный зал Союза художников, и совсем даже не Рубенс, а некий безвестный художник Волков, которого зачем-то вытащили из пыльных запасников. И они с Ромой вовсе не сплетаются телами в экстатических конвульсиях оргазма, а ходят по залам, взявшись за руки. Но Соня примеривается к пространству, приценивается, что и сколько наобещать директору, прислушивается к себе: стоят ли жертвы и финансовые траты Ромы — носителя античных пропорций? Но Рома, горячий в постели, в машине и даже под платформой железнодорожной станции, как-то померк среди искусства. И вместо того, чтобы грезить о рискованном коитусе, Соня, бурно жестикулируя, пытается объяснить Роману основы классической композиции.
— Принцип золотого сечения — этот рудимент академического образования — лежит в основе классической композиции всех наших художников…
Но Роме тоскливо от этих слов. Плотоядный взгляд его скользит по внушительным формам героинь триптиха «Купальщицы».
— Коровы, — говорит он, засмотревшись на увесистую ляжку.
На мгновение в голове Сони проносится шальная идея, что, может, пора перемещаться ближе к Рубенсу. Но Рома быстро теряет интерес к телесам кисти шестидесятника Волкова, написавшего последнюю картину незадолго до рождения необразованного эвакуаторщика. Так где гарантия, что его возбудит классик, чей прах уже обратился в перегной? И Соня, решив сконцентрироваться на любви к искусству, манипулирует пальцами, складывает их в условные прямоугольники-кадры и подносит к глазам Романа.
— Да как же ты не видишь?! Золотое сече…
Но тот раздраженно отворачивается.
— Да нет же! — дергает его за рукав Соня. — Как ты не понимаешь! Это мотивы Сезанна в творчестве обычного шестидесятника. Он не подражает. Нет! Он через голову соцреализма кланяется французскому мастеру и воспевает женщину, природу и саму жизнь! В условиях атеистического общества…