— Началось…
— А здесь!.. — Соня решительно тащит любовника к пестрой абстракции. — Это же настоящий Фернан Леже.
— Вот я и говорю — лажа.
— Фернан Леже, между прочим, большой мастер и поборник так называемой «эстетики машинных форм» и механического искусства.
— Да не буду я смотреть на этих, квадратно-гнездовым способом намалеванных.
— Художник всего лишь подражает Леже. Это, между прочим, и понятно: в советском искусстве шестидесятых-семидесятых годов происходило формирование нового стилистического движения. Ты понимаешь?
— Ага.
— Господи, ну почему ты такой серый? — мечта Сони тускнеет на глазах. Мужчина опять не соответствует, зато остается любовь к прекрасному.
Роман не по-доброму щурится, и вдруг тихо и отчетливо произносит:
— А ты просвети меня, давно что-то никто не парил.
Но Соня не слышит провокационных интонаций. Она оседлала любимого конька.
— Наше искусство искало для себя опоры в определенных традициях — чаще всего советского же искусства начала двадцатых годов: мощь конструктивизма, экспрессия динамизма… Обращались, конечно, и к мировым достижениям. Искусство — это огромная копилка, и черпать из нее может каждый.
— Из копилки воровать? Нехорошо.
— А вот взгляни сюда.
Голос Сони гулко звучит в полупустых залах. Соня подводит Рому к большому полотну с революционными солдатами и матросами и пролетаркой с младенцем промеж них.
— Посмотри на эту пролетарскую мадонну в окружении апостолов и ликующей революционной толпы. Посмотри, как бесстыдно и в то же время невинно кормит она грудью своего младенца. А этот солдат, сидящий у ее ног, словно на паперти церкви… Он устало опирается на свое ружье… Скольких буржуев он заколол этим штыком? Посмотри, любимый, как он похож на апостола Петра Эль Греко.
— И этого стибрил, — не одобряет народ в лице Ромы теорию постмодернизма.
Но не весь народ. Одинокие посетители и редкие пожилые пары, несколько студентов и орава школьников выглядывают из-за перегородок огромного зала, прислушиваясь к словам неожиданного экскурсовода. А Соня уже входит в искусствоведческий транс. Этот вид оргазма чуть ли не круче традиционного. Если секс в ее жизни — явление регулярное, то музей воплощается только в хоромах заказчиков с их безумными вкусами. После стольких копий Айвазовского и Шишкина, сколько перевидала Соня на своем прорабском веку, появляется водобоязнь и отвращение к медведям, а робкий Волков кажется революционером.
— Композиция полотна как бы приглашает переступить грань реальности, шагнуть внутрь картины. Цветовое решение не только призвано подчеркнуть аллегорию…
Рома медленно берет Соню за плечи, разворачивает ее к себе и долго, не мигая, смотрит на нее.
— Ликбез закончен?
Соня глядит на него, не понимая, и медленно выходит из транса:
— Неужели тебе не интересно?
Но вместо Ромы отвечает густое контральто:
— Интересно, интересно! Вы такие слова говорите… Аллегория…
К ним подплывает необъятных размеров женщина, пахнущая ядовитой «Красной Москвой», и глядит из-под очков с невероятно толстыми стеклами, будто вдавленными в глаза. Очки ей совсем не идут и кажутся чужеродными на ее большом лице.
— Извините, мы с мужем приехали из Донецка.
Из-за плеча женщины чуть подпрыгивает, чтобы быть обнаруженным, низенький тщедушный мужичонка.
— У нас тут дочь в институте учится. Может быть, вы нам расскажете еще что-нибудь, — она просительно морщит лицо и трясет головой вместе со всеми подбородками, — а мы ей перескажем? Ну, еще! Ну, расскажите… И этой харе поганой… Так интересно, так интересно…
Сморщенное, высохшее, как урюк, лицо мужичка показывается на миг из-за необъятного плеча и снова исчезает за могучими формами жены.
Соня ликует. Нет, не умер в ней искусствовед! Жив, несмотря на многолетнее голодание. И вот лучшее доказательство — вокруг этого, запертого в прорабской оболочке, ценителя живописи образовалась группа любознательных энтузиастов, человек десять.
— Вообще, это действительно очень интересно. Я вас понимаю. Я сама, знаете, иногда думаю об аллегориях и символизме. Вот возьмем море. Вы заметили, как важна морская тематика для этого художника? И каким разным оно представляется ему? Меня прямо оторопь берет!
Соня подходит к картине, полтора на два, где крупные и грубые мазки вызывают воспоминания о соленом запахе моря, тогда как Айвазовский — об одной только сырости.
— Вот мирное море, из которого, как Афродита, выходит возлюбленная художника. Помните Вознесенского? «Из моря ты вышла и в море вошла?…» Это… это как зарождение жизни из пены морской! А вот совсем другое море.
Неужели? Даже профессиональные жесты возвращаются сами собой. Она показывает на другое полотно.
— Что здесь важно? — сдержанно улыбаясь, спрашивает она, словно воспитательница малолетних несмышленышей.
«Поганая харя» высовывается из-за плеча жены и робко предполагает:
— Дельфин?
— И дельфин тоже! Но дело не только в дельфине. Дело и в обнаженной хрупкой фигурке женщины, и в мячике, символизирующем связь природы и человека, и в этом большом и симпатичном мужчине, который излучает покой. И даже в этой безобразной бетонной тумбе, на которой они сидят. О чем эта картина? О хрупкой доверчивости и могучей надежности. То есть…
— Про любовь… — шепчет жительница пыльного Донецка.
— Про жизнь, — впервые не соглашается с ней «поганая харя».
Соня обрадованно кричит:
— Конечно! В этой незамысловатой картине, напоминающей стилистику мирного Дейнеки, наш художник пытался показать всю свою идеологию. Мужчина должен быть спокойным и надежным. Женщина — хрупкой и целомудренной. Посмотрите, как она прикрывает грудь. А кто ее видит, кроме нас!? А взгляните на ее белую беретку! Гармония на фоне моря. И белый пароход, как символ мечты, которая хоть и далеко, но вполне реальна.
Роман отходит от Сони и ее благодарных слушателей и присаживается на банкетку у стены. Достает сигарету из пачки и мнет ее в руках. Ух, как курить хочется! Но на него коршуном налетает худая старуха с тяжелой брошкой на груди и шипит в ухо, как взбесившаяся тигрица:
— Молодой человек, вы в храме искусства! А здесь не курят.
И эта туда же! Если еще раз кто-нибудь произнесет слово «искусство», Рома врежет.
— Да пошла ты!
Старуха раззявила клюв и вот-вот завоет сиреной. Но Роман поднимается с банкетки и уходит.
Соня на мгновение оборачивается, пытаясь разглядеть, куда делся юный любовник, но, воодушевившись вновь подошедшими экскурсантами в лице мамы и долговязой нескладной дочери-подростка, продолжает заливаться:
— А вот другое море. Причал. Белая лестница. Хорошо прорисованные матросы и едва различимые девушки. В руках этого юного морячка раковина, как символ жизни, и моря, и тайны! Да, жизнелюбивый автор! Но в этот гармоничный мужской мир, выдающий в авторе некоторые латентные, скрытые от себя самого гомосексуальные мотивы, вмешиваются роковые страсти. Обратите внимание на красные бусы на шее у женщины и на едва заметную розу, брошенную на ступеньку. Вот видите, здесь, в углу…
— Девочка-то как нарисована… Как живая! На племянницу нашу похожа… — гостья культурной столицы любила не только поесть, но и родственников.
Соня быстрым шагом ведет благодарных своих зрителей дальше — к очередной, намеченной издали цели, но неожиданно останавливается возле странного полотна, на котором изображены три молодые женщины на набережной Невы, у гранитного льва. Толпа послушно замирает вместе с ней.
— Господи… Нонка, Юлька и я… — бормочет Соня. — Пойдемте же дальше! Да, поистине этот художник любил французов. Посмотрите теперь сюда! Здесь на заднем плане Матисс! Видите? Зачем это нужно было художнику? Зачем это многократное удвоение условности? Картина в картине. Образ в образе. И эти три оранжевых плода! Помните «Любовь к трем апельсинам»? Не помните? Жаль!
Группа любуется картиной, где на бетонной тумбе сидит полуобнаженный мужчина.
— А это полотно написано под явным влиянием Пикассо. Это знаменитая «Девочка на шаре». Мужчина, позитура, весь его облик словно перенесены из работы Пикассо.
Орлиный взгляд «поганой хари» выявил неувязочку:
— А девочка-то где?
Действительно, никакого ребенка не было, и шариков тоже. Только мужик и бетонная плита.
— В том-то и дело! — обрадовалась Соня. — Девочка исчезла из картины. Она, как символ, оказалась не нужна художнику. Он не справился с этой зарождающейся женственностью. Он ее просто удалил! Та-там! Еще один звоночек! Если вы помните, то в ходе наших рассуждений уже звучали предположения о латентной гомосексуальности автора. Ох уж эти романтики-шестидесятники! А девочка… — Соня повертела головой и нашла девочку, правда, не на шаре, а с куклами, — оказалась на картине рядом.
Десять голов послушно повернулись к этой кокетливой особе.
— Эта картина похожа на… — Соня вдруг заметила отсутствие Романа.
— На что? — выдыхают десять ртов.
— Вообще, конечно, я вам скажу…
«Куда же делся этот юный пролетарий?»
— Что?
— Художник… Извините, пожалуйста, но я должна идти.
Нет в жизни никакой гармонии. Все выдумки! Она, Соня, женщина решительная и может на многое пойти ради счастья, тем более что для достижения заветной нирваны ей всего-то и нужны — мужчина и искусство. Ну, почему, почему, почему ее постоянно обкрадывают то на одну, то на другую часть мечты? Муж Жорик — эстет и импотент, Роман оказался сексуально активным тупицей. Может, от добра добра не ищут? Пора остепениться и… Нет, пора не настала. Потому что во дворе Соня увидела Рому, стоящего за скамейкой и флиртующего с молодой девицей с темными, почти черными тенями на веках. Девица сидит на скамейке вполоборота к Роману и демонстрирует ему глубокое декольте на своей небольшой, почти детской груди, сдавленной черной кожаной жилеткой. Вот пугало! Ужас, летящий на крыльях ночи. Пародия на кошмар! А Соня не просто ревнива, она может быть отвратительно скандальной. Это тоже заметно отличает ее от сдержанной Нонны и ленивой на разборки Юли. Сейчас она устроит этим детям пролетарских окраин буржуазную революцию. Сейчас они увидят классовую месть интеллигенции в действии.