— Кошелек? — предполагает Юля.
— То, что вылезает наружу, милочка, — с видом игривой старушонки из какого-то английского фильма отвечает Сонька.
— Ты уверена, что это именно то, что ей нужно? — Юля с сомнением смотрит на Нонку.
— Он громко ест, шумно спит, а когда бодрствует — все время говорит о себе и пытается прибить гвоздь к стене, в которую даже кнопку нельзя воткнуть, — ворчит Нонна.
Юля не видела в этом ничего ужасного.
— То есть решил показать себя с лучшей мужской стороны.
— Сваи подбивает, — добавляет Соня.
— А мне-то что? Мне надо работать. Мне нужно уединение!
— Может, он очень одинок?
— Зря я, девочки, согласилась.
— Не любишь ты людей, — говорит Юля шутя.
А Нонкина совесть грызла ее изнутри: а вдруг это действительно так? Вдруг она уже превратилась в гадкую мизантропку? Похоже, все признаки надвигающейся предстарческой сварливости налицо. Может быть, у нее ранний климакс или что-то в этом роде? Нужно любить людей! Нужно быть терпимее! Но почему, почему она должна идти против своей природы?
— Я должна признаться. Меня раздражают посторонние люди в моем доме, — кивнула она.
— Мне кажется, ее раздражают иностранцы, — говорит Юлька.
— Ну и что? Тоже мне, фея одиночества. Тебе заплачено? Заплачено, — сурово отчитывает Соня. — Отказаться ты не можешь, так как деньги ты благополучно где-то посеяла. А даже если бы не посеяла, то всё уже — ты приняла на себя некие обязательства.
— А что делать? — теряя надежду, спрашивает Нонка.
— Тебя же никто не просит все время торчать дома, — говорит Юля. — И он, наверное, тоже будет куда-нибудь ходить.
— Бог его знает. Пока он спросил только, где ближайший пункт анонимных алкоголиков.
— У-у-у… — тянет Соня.
— Ты, кстати, не знаешь? — Нонна легонько пихнула Юльку в бок.
— Ну почему я? Почему всегда я? У меня не алкоголизм, у меня бытовое пьянство.
— Да я так просто спросила.
— Купи карту, покажи ему Эрмитаж, — предложила Соня.
— Карту! Вот еще карту ему с Эрмитажем, — ворчит Нонка.
Юля хлопает в ладоши, призывая к вниманию:
— Миф первый: иностранцы приезжают в Россию за великой русской культурой.
Подошла Лосева и поставила на стол увесистый пакет.
— Девы, нимфы, обратиться хочу.
— Свободу Нельсону Манделе?
Но Лосева то ли не знает, кто такой Нельсон Мандела, то ли знает, что его давно выпустили.
— Парня же кормить надо. Принесла.
И она достает банки с солеными огурчиками и грибочками.
Араксия Александровна сварила настоящий черный кофе. Как там они сговорились о вечернем гадании? Араксия Александровна не говорила по-английски. Дональд хоть и мог строить простые предложения по-русски, но понимал с трудом. Однако кофе разлит по чашкам, и Дональд с опаской пьет черный и густой, как смола, напиток. Морщится. Потом Араксия Александровна рассматривает кофейные разводы, и выгнутые кавказские брови ползут еще выше.
— Да, дружок… Это странно. Такие, как ты, становятся писателями, великими художниками или путешественниками. А ты? Сколько тебе лет и что ты сделал? Ты задавал себе эти вопросы? Одна картина. Ты автор одной картины. Тебя не путает эта статистика? Я вижу, вот тут — скорое разрешение твоей проблемы. Но сейчас кризис. Ты понял? Кризис.
Дональд во все глаза смотрит на Араксию Александровну. Единственное, что он понял, было: «Кризис».
— Кризис — явление, чреватое большими открытиями, — убеждает его Арк. — Но его надо пережить… Сейчас посмотрим, как будем переживать…
Когда Нонна вернулась домой, она застала мать и рыдающего американца уже за гаданием на обручальном кольце.
— Она ему такого наговорила о смысле бытия, что он впал в ступор и всю ночь просидел на кухне, разглядывая решетку вентиляции, — обреченно рассказывала Нонна, обмахиваясь журналом «Фильм». — И курил свои вонючие сигары!
— Миф второй, — поучала Юля. — Иностранцы не курят и сплошь следят за своим здоровьем.
Нонна с криком отчаяния:
— А… Яду мне!
Лосева подает Нонне кофейную чашку с сердечными каплями.
— А ты тетю Араксию спрашивала, что она там нагадала? — осторожно спрашивает Юля.
Нонна опрокидывает лекарство, будто рюмку водки, и занюхивает рукавом.
— Ты мою мать не знаешь?
Соня поддерживает:
— Да, она нагадает. Так припечатает… Ты мне гораздо больше нравишься как гадалка.
— Я нагло лгу.
— А она нагло говорит правду. Спрашивается, что лучше — наглая ложь или горькая редька?
— Вот и Доне это, видимо, не понравилось, — предположила Юля.
Юля и Соня протягивают Лосевой свои кофейные чашки, чтобы получить свою дозу капель.
— В очередь, дамы, в очередь.
Она достает из сумки эмалированный таз с дымящейся, только что сваренной картошкой, посыпанной мелко нарезанным укропчиком, а по окружности обложенной домашними котлетками.
— Парню!
Своими регулярными продуктовыми посылками Лосева, сама того не подозревая, спасла Дональда от голодной смерти. Нонна удивлялась: вроде взрослый мужик, сформировавшийся организм, период повышенного аппетита, который испытывают все мальчишки лет в шестнадцать, должен был давно пройти. Но американец хотел есть постоянно. И ел. А между трапезами подходил к холодильнику, заглядывал внутрь, вздыхал, захлопывал дверцу и через некоторое время снова проделывал эту процедуру.
Нонна как раз застала его за созерцанием пустоты холодильных полок, когда явилась домой с тазом котлет от Лосевой. Доня вдохновился и, не стыдясь, ел прямо из миски руками.
Вообще он скоро затосковал, хотя все еще по привычке улыбался. И однажды ночью решительно схватился за телефонную трубку.
— Они милые, славные люди, — говорил он невидимому собеседнику. — Старуха по утрам варит отраву, которую называет кофе. Это — то же самое, как если бы месячную норму кофе «Доброе утро, Америка» всыпать в одну кофеварку. Потом, глядя на следы на стенках от выпитого кофе, может предсказать судьбу. Знаете, я боюсь ее. Мне кажется, что она говорит правду. Днем она пьет бренди, она и мне предлагала.
Квартирка маленькая — чихнешь в одном углу, в другом ответят: «Будь здорова». Слышно было каждое слово. Нонна не все поняла из торопливого английского Дональда, но про мамашин коньячок она и сама догадывалась. И погрозила Араксии кулаком.
— Она предлагала мне выпить, но я сдержался. Кажется, я хочу поговорить об этом, — продолжал Дональд.
— Девочки, у него есть психоаналитик! Он часами говорит с ним по телефону. Не знаю, как я буду платить по счетам, — громко сообщила Нонна подругам.
Соня торжествующе произносит:
— Я знала, что хоть в один штампик он точно впишется! Психоаналитик — это ж самое то!
— Девочки, не в этом дело. Из его телефонных разговоров я многое узнала о своей семье.
— Например?
— Моя мать днем пьет коньяк.
— А что, днем нельзя? — интересуется Юля, хотя после истории с Терезой Обломовой знает — некоторым точно нельзя.
— Да ради бога! — кричит Нонна. — Пусть пьет на здоровье. Но я об этом ничего не знаю!
Лосева слушает рассказы о Дональде с умилением. Вот и сейчас она стоит возле их стола, по-бабьи прижав ладонь к щеке, и мечтательно шепчет:
— Вот это парень…
Подруги оборачиваются. Она, смутившись, ставит на стол банку варенья.
— Брусничное.
Соня хватает банку и деловито осматривает содержимое.
— Сама ягоду собирала? Где?
— Не я, мама. Я только варила.
А ночные телефонные беседы Дональда становятся регулярными.
— Сын моей хозяйки, Майк… Его сейчас нет, но я видел его фотографию. Он где-то у моря со своей подругой. Вернее, с дочерью подруги моей хозяйки… Я что-то запутался… Короче говоря, его сейчас нет. Но когда он был здесь, она дарила ему конфеты. А он не ест конфеты, которые дарит ему мать, так как я видел за мебелью много пыли и много конфет. Неужели она так слепа, что не видит, что ребенок не любит сладкого…
Нонна ринулась за доказательствами. Открытые и еще упакованные леденцы на палочках — штук двадцать — были запрятаны между стеной и шкафом.
— Я плохая мать! — Нонна отвернулась от подруг и, припав к спинке парковой скамейки, пыталась заплакать. Слезы застряли где-то между обидой и ужасом.
— Начина-а-ается, — завыла Соня. — Приступ самобичевания.
Она порядком устала от Нонки, которая предчувствовала проблему даже в крике чайки над морем. Соня курит. На земле валяются четыре окурка. Нонна страдает уже битый час.
— Почему вообще ты слушаешь этого дурацкого Дональда?!
— Этот миф мы уже проходили. Иностранцы — дураки, — напоминает Юля.
Нонна встрепенулась.
— Да он не дурак! Наоборот, ему со стороны виднее!
Но Юля настойчива:
— Это, кстати, еще одно заблуждение, что им со стороны виднее.
— Но Миша же не идиот! — уверенно говорит Соня. — Разве он ел бы эти чупа-чупсы, если бы они ему не нравились?
— А он и не ел! Я вчера за шкафом целый склад нашла!
— Молодец! Правильный мальчик! Не огорчал маму!
— Но я-то! Я-то! Как я могла не замечать! Я же люблю его!
Лучший способ остановить Нонкины метания — влупить по ним непреложной истиной. И Юлька говорит:
— Любовь — слепа. Хватит, Ноник. Донован тебя испил до дна. Этак ты в неврастеничку превратишься.
— Можно подумать, до этого дня нервы у нее были, как стальные канаты.
— Во всяком случае, она уверяла нас в этом.
Услышав последнюю реплику подруги, Нонна разражается горьким плачем. Нервы, действительно, ни к черту. Юля качает головой, теперь Нонну долго не успокоить. Она вспомнит о Феде — виновнике нервного истощения, и вечер превратится в поминки. А они ведь хотели погулять. Куцее питерское солнышко сегодня порадовало постоянством. И Юля тихо попросила Соню:
— Сончик, забери его к себе, иначе мы ее потеряем.