«Еще? Дарят исцеленные больные врачам. Она не учитель и не врач. Кто еще?»
— Коррадо, вот что… Я долго думала и хочу тебе сказать. Не перебивай меня, пожалуйста.
«Дарят друзья на день рождения».
— Нет, стой. Вы с моей матерью никогда не даете мне слова сказать, как будто моего мнения не существует… А вот теперь послушай!.. Нет, слушай меня!
«Дарят влюбленные. Просто так, без всякой причины».
— Я подаю на развод. Мы разводимся, Коррадо!
Юля хватает игрушку и прижимает к себе так сильно, что белеют костяшки пальцев.
— Мы разводимся, Коррадо!
Она валится на диван. Будто ворочала каменные глыбы — от усталости ноет тело.
— Послушай, ты можешь говорить все что угодно. Все что угодно. Надо просто заканчивать этот балаган. Да, наш брак — это балаган, комедия, фарс! Все, я больше не хочу! Что не хочу? Тебя я не хочу, Коррадо! Я те-бя не хо-чу! Никогда не захочу и никогда не хотела. Я не хочу с тобой просыпаться в одной постели годы и годы, я не хочу крестить с тобой детей и внуков тоже не хочу, я не хочу лечить тебя от насморка и слушать твои рассказы о твоем бизнесе. Не хочу, не хочу, не хочу!!!
Нажимает кнопку отбоя. Почти сразу же раздается новый звонок.
— Коррадо, мы разводимся! Понимаешь ты меня? Я подаю на развод. В моей жизни может все измениться. Все может измениться! Я могу быть счастливой.
Она швыряет трубку в стену. Та рассыпается на составные части. Юля плачет, прижав к своей груди игрушку.
В глубочайшем недоумении Эдуард смотрит на трубку сотового телефона в своей руке. Пожав плечами, бросает на приборную доску.
— Странно. Случилось что-то, — говорит он Валерке.
— Поехали в клуб, — предлагает Димон. — Ну, занята девушка. Ничего не попишешь.
— Вообще она талантливый модельер, — говорит Эдуард, словно оправдываясь перед друзьями. — Неприкаянная какая-то. Я даже думаю, может, в нее денег вложить. Перспективный бизнес…
Юлька заснула, всхлипывая. Она даже во сне твердила:
— Все изменится… Я буду счастливой… Надо только взять свою судьбу в свои руки.
Проснулась утром, продрогшая, крепко прижимая к груди символ своего будущего счастья. Хрипло трещал телефон. Юля скатилась с дивана, подобрала обломки телефона, собрала кое-как, щурясь от яркого солнца и придерживая обеими руками, и сказала тихо:
— Да…
— Юля? Юля, это вы? — спросила балерина Александрова.
— Я…
— Не узнала вас. Разбогатеете.
— Хорошо бы…
— Что вы хрипите? Вы что, «браво» вчера перекричали?
— Да, и «браво» покричала…
— Юль, ладно. Времени мало, а мне нужно себя в порядок привести. Приходите сегодня в театр. У нас прием по случаю премьеры. Там будет много тусовочного народа. Будет шанс разбогатеть.
— Лиза! Премьера! Простите! Не поздравила спросонья. А вчера не стали с девочками вас дергать, подходить за кулисы. Простите великодушно. Я даже проснулась от ужаса…
— Ну, понравилось хоть?
— Очень. Мне — очень.
— Вот и приходите. Как-никак, я вам обязана кой-каким успехом.
Едва Юля успела сделать шаг из парадного на улицу, под ноги упала роза. Она остановилась, задумавшись. Сверху полетел еще один цветок. «Это ведь мне», — кричало у нее внутри. Задрала голову посмотреть, откуда упали цветы. Ничего не обнаружив ни вверху, ни по сторонам, она наклонилась за цветком, но вдруг в непосредственной близи от ее руки упала еще одна роза, потом вторая, третья… И тут целый дождь из роз обрушивается на Юлю, больно царапая, впиваясь шипами в кожу через тонкую ткань куртки. Юля кричит, пытается отбиться от нападения взбесившихся цветов. Она случайно нажимает на кнопку автоматического замка, и машина отзывается оглушительным воем сигнализации.
— Ёшь!.. Мать!.. Блин!.. А!..
Наконец цветочный ливень иссяк. Юля стоит посреди горы цветов — исколотая и расцарапанная. Прохожие, наблюдавшие эту сцену, преодолев оцепенение, двинулись дальше по улице — бесплатное шоу закончилось.
Лосевское кафе утопало в цветах. Так бывает после юбилеев, свадеб и похорон. На каждом столе по розе, и везде вазы, банки и бутылки с цветами. Хозяйка заведения стояла над Юлей и, зажав ее голову между спинкой стула и собственной гигантской грудью, ватным тампоном обрабатывала царапины. Вместо привычного кофейного натюрморта на столике — перекись водорода, вата, зеленка.
Юля жалобно пищала:
— Ой, ой, щиплет!
— Терпи. Ты же…
— Только не говори, что я должна терпеть только потому, что я женщина.
— Так и есть. Ты — женщина.
Лосева потянулась за склянкой с зеленкой.
— Ой, может, не надо зеленкой! Мне сегодня на прием. Там мои потенциальные заказчики, а я зеленая.
Лосева, макая ватную палочку в зеленку, спокойно говорит:
— Это боевые раны. Гордись ими.
— Это вражеская диверсия. Специально, чтобы я была изуродована, чтобы не встретила мужчину всей моей жизни, чтобы заказчики избегали меня, как будто я прокаженная.
— Разве? Может, это мужчина твоей жизни тебя осыпал розами?
Юля отстраняет нависшую над ней руку Лосевой с зеленкой и спрашивает с тайной надеждой:
— Ты думаешь? Я, знаешь ли, тоже так хотела подумать. Но представила, как надо мной будут девицы смеяться, если я им выскажу эту версию, и сразу решила подумать, что это просто ошибка. Нелепица какая-то, чушь во фраке, злой розыгрыш. Кстати, точно! Это злой розыгрыш!
— Не ври тете Свете Лосевой. И себе не ври.
— Ну а как это все назвать?
— Тебя просто осыпали розами. Все. Какие еще варианты? Не вполне удачно, согласна. Но… Кто бы мог подумать, что розы с такой высоты — опасны? Вот я, например, тоже бы не подумала об этом. Честно.
— Так ты думаешь, что это мне?
— Тебе, а кому же?
— То есть это не ошибка?
— Не ошибка.
— И не розыгрыш?
— Нет.
— И не диверсия?
— Слушай, если бы кому-то понадобилось, чтобы ты на тусу не пошла, то легче было тебя помойным ведром по голове шарахнуть. А шиповатыми цветочками — дороговато. Не находишь?
— Тоже верно… Значит, это мне?
— Опять?! Ты что, по кругу так будешь эти вопросы задавать?
— Да не верится мне!
— Небалованные вы бабы. Во все что угодно поверить можете, а в хорошее не верите.
— Такое воспитание.
— Это не воспитание. Это болезнь. Запрет на радость.
Юля вспомнила, что у Нонны, к примеру, была странная особенность — она икала от смеха. А Федя ее, когда еще человеком был, а не бесплотной гадиной, прижившейся в ее воображении, утверждал, что это у нее запрет на радость. Ведь правда странно: посмеется человек от души и тут же икает. Теперь подруга редко смеется тем заливистым смехом, что после доставлял неудобства.
— Ладно, надо придумать, чтобы не такой расцарапанной на прием пойти, народ не распугать.
— Придумай что-нибудь. Ты девочка умная.
— Я не умная. Сонька умная. Нонка тоже умная, хоть и с придурью. А у меня просто хорошо развитое воображение.
— Вот и вообрази себе, как обыграть множественные зеленые штрихи.
— А нельзя было их вовсе не делать?
— Нет. Столбняк и неминуемая смерть ждут каждого, кто не обработает раны…
Юля придвигается к Лосевой.
— Слушай, давай вступим в преступный сговор.
Лосева заинтересованно поднимает брови.
— Если вечером мои мымры придут, расскажи им в красках про цветы. Ладно? Только обязательно в ярких красках. А то, мне кажется, они меня даже не считают красивой. Сонька любовников как перчатки меняет, думает, что любого мужика может охмурить, а Нонна на своем Федоре рехнулась. Любит его который год и думает, что она Родина-мать. А я у них вроде как несерьезная какая-то…
— Прихвастнем!
По залу циркулировал светский народ. Сверху, с балкона, нависающего по периметру над залом, Юльке хорошо было видно броуновское движение гостей.
Гости разбились на небольшие группы, которые неторопливо перемещаются по залу. Затем одна группка сливается с другой, с тем чтобы, разделившись заново, образовать следующую колонию. Особенное оживление этих светских молекул происходит у фуршетного стола. То и дело кто-нибудь нарушает чинность перемещений — это появляются новые гости. Но пока еще никто не вызвал фурора. Среди гостей Юля разглядела и Шестаковича. «Ага, конечно, — подумала она, — как же без тебя, старый ловелас».
Юля видела и подиум для показа одежды. Интересно, кто будет показываться? Задник, на котором обычно выведено имя модельера, затянут синим бархатом. Юлька не решалась спуститься вниз. Зеленка Лосевой преобразилась на коже в затейливый узор из молодых листьев и весенних цветов и плавно переходила в полупрозрачное одеяние из салатного цвета органзы.
Пока Юля созерцала жизнь знаменитостей «с высоты птичьего полета», мимо нее несколько раз прошел начальник охраны — в подсобное помещение и обратно. На шее золотая цепь, из-под воротника шелковой рубашки видна загорелая грудь. Он подозрительно оглядел молодую женщину, приникшую к балкону. Наконец подошел и хмуро окликнул:
— Артисты внизу ждут, девушка. Здесь артисты не стоят.
— А я, к сожалению, немножечко не артистка, — ответила Юля.
— И модели должны быть внизу. У них установка — показать костюмы и смешаться с толпой гостей.
— Я и есть толпа гостей.
— Пригласительный покажите, пожалуйста.
— Боже, какие меры предосторожности…
Начальник охраны, больше похожий на главу колумбийского наркосиндиката, обстоятельно изучил Юлькин пригласительный билет и вернул.
— Простите, мадам. — Он разве что не козырнул.
— Мадам прощает.
Он хмуро кивает и уходит. Юля сразу же чувствует себя лучше. Глядя на литые плечи главного охранника, она даже жалеет, что не флиртовала. И спрашивает вслед, просто так, между прочим:
— А какой Модный дом показывается?
Не оглядываясь, тот ответил:
— «Воропаев».
Елизавета Александрова восседает в кресле, утопая в цветах. За ней стоит главный режиссер театра — ее патрон и любовник. К ним подходит Шестакович и, низко поклонившись, галантно целует руку балерине, что-то нашептывая ей на ухо. Александрова кивает.