женился в их доме, где теперь был номер под названием «Медовый месяц Рона Гранта», и, конечно, в честь Бена и Ирмы, которые так долго здесь жили. Но главным образом в честь Лаки, их старушки Лаки, и ее брака. «Мы никада не забыть ето, мой Ронни, — сказал Рене, хлопнув Гранта по спине, и слезы навернулись на его выразительные галльские глаза. — Ни-ка-да!»
Длинный стол протянулся от одного конца длинной комнаты с баром до другого. Сначала подали знаменитое рыбное суфле (его Рене готовил сам), затем огромные блюда золотистой жареной рыбы с картофелем по-французски (рыба была превосходнейшей даже здесь, где хорошая рыба вовсе не в новинку), потом была утка в апельсинах, которая и в самом деле таяла во рту еще до того, как ее начинали жевать, затем сыры, все лучшие импортные сыры, все превосходно выдержанные, и, наконец, мороженое, мороженое на сиропах, привезенных из Франции. Стол ломился и стонал от яств, а в конце концов застонали и гости. Рене был во главе стола, Лаки сидела слева от него, а Рон — справа, и Рене сопровождал каждый аперитив, каждый бокал вина или ликера длинным тостом, стоя, в их честь, в честь их брака, это слово он произносил по-французски. А после этого, после ужина, была выпивка в баре, тоже за счет Рене. Это был длинный вечер.
— Пачти невозможна, Ронни, видать, как ты уезжать, — сказал Рене в баре, обнимая его за плечи. Он не скрывал слез, текущих по сторонам острого галльского носа, по круглому лицу. — Вы возвратиться. Канешно, возвратиться, а? Мы всида готов для вас номер «Медовый месяц Рона Грант», в любой время, в любой-любой время.
— Конечно, — ответил Грант. — Конечно, мы вернемся, Рене. Как мы можем не вернуться?
«Черта с два, — грубо подумал он. — Черта с два вернемся. Пока тут будет болтаться в поисках клиентуры этот поганый ныряльщик. Черта с два». А потом в пьяном мозгу бесшумно взорвалась мысль о Рауле. О Рауле-южноамериканце и этом — как его там зовут, он не мог вспомнить его имя, — о Жаке Эдгаре. Он вспомнил, как Рауль-южноамериканец вырвал Лаки отсюда и быстро отвез в Нью-Йорк, и как тогда же, сразу после рассказа Лаки об этом, он, Рон Грант, сказал себе, что никогда не позволит себе ничего подобного, его гордость не позволит это сделать.
Когда они добрались до своего номера, времени никто не помнил, Лаки сонно и лениво снова вытянулась на постели. «Я бы хотела к тебе, — прошептала она. — Но, вероятно, не смогу. Слишком пьяна. Может, ты мог бы». — «Да уж постараюсь, черт побери», — услышал Грант свой ответ.
Упаковавшись, они — и почти все остальные — большую часть следующего дня провели, лежа у бассейна и оправляясь от предыдущего вечера. Потом около трех тридцати приехал Бонхэм — в машине, взятой напрокат Кэти Файнер, — и начался исход. В значительной степени благодаря вечеринке, которую устроил Рене, бремя предстоящей поездки очень облегчилось, но стоило Гранту увидеть, как Кэти Файнер укладывает вещи и садится в маленькую машину, взятую напрокат, вместе с Элом Бонхэмом, как дурное ощущение вернулось.
Образовался целый караван: машина Кэти с Бонхэмом, джип Джима Гройнтона, джип отеля, а поскольку Лиза, Ти-Рене и другие дети тоже хотели ехать, то и большая машина отеля, и еще две машины гостей отеля, которые просто захотели посмотреть на отплытие корабля. В одной из них сидел актер с женой, который очень восхищался Грантом после того, как тот начал охотиться на акул. Грант попросил Рене, чтобы тот взял их с Лаки в джип отеля. «Думаю, нам следует ехать со стариной Рене, не правда ли?» — так объяснил он свое решение Лаки, и в результате с Джимом ехали только Ирма и Бен. Лиза, Ти-Рене и малыши поехали в большой машине с шофером (Лиза не умела водить машину, а Ти-Рене был слишком молод для этого), туда же поместили и большую часть багажа. Бонхэм ехал впереди, а замыкали шествие две машины гостей отеля. Из обоих открытых джипов и из окон машин время от времени на обочину, да и на шоссе вылетали пустые бутылки.
В самом конце, после всех прощаний, рукопожатий, пожеланий и быстрых маленьких личных тостов, вперед вышел ухмыляющийся Джим Гройнтон и достал из-за спины челюсть двенадцатифутовой акулы, которую они вместе убили. Он вырезал ее, когда перевозил акулу к отелю, высушил и теперь дарил Гранту.
— Я подумал, что тебе понравится, — сказал он со своей медленной улыбкой. — Уж в эту челюсть ты, черт подери, почти что голову просунешь. Правда, конечно, ты не совсем сам убил ее, но наполовину уж точно. А у меня куча возможностей убить еще. И раз мы сделали это вместе, я подумал, что тебе, может, захочется взять ее на память обо мне — о нас, — он показал на толпу. — Она не совсем высохла, так что положи на палубу, где нет брызг, и через пару дней она станет, как кость.
Грант взял хрящеватую, еще гибкую челюсть и потрогал пальцами зубы. Он старался, но так, чтобы это было незаметно, избегать Гройнтона, когда они приехали в док, потому что не хотел пожимать ему руку на прощанье. И вот теперь, кажется, он будет вынужден. И все-таки он не мог, хотя это абсолютно ничего для него не значило. Он вспомнил Жака Эдгара и прикосновение его руки. Он просто не мог.
Он вспомнил, как Джим после поездки в Морантс произнес панегирик в его честь (тот самый, когда он вынужден был быстро сесть, чтобы не заметили мокрых глаз! Ха-ха!), а после панегирика мощно хлопнул его по плечу, точно римский солдат, здоровающийся или прощающийся с другим римским солдатом. Намек на римлян должен бы быть сознательным, а? Но даже если он ошибался насчет них, насчет Джима и Лаки, он все равно просто не мог пожать ему руку.
Он смотрел поверх акульей челюсти. Джим, ухмыляясь, все еще протягивал руку. Быстро шагнув вперед, Грант подошел и захватил Джима мускулами предплечья в рубашке с длинным рукавом. «Вот как мы пожимаем руку!» — ухмыльнулся он. Джим уловил намек и захватил его, Гранта, своим предплечьем в римском приветствии. Потом он, ухмыляясь, хлопнул Гранта другой рукой по спине. Грант ответил тем же. Затем они разошлись, и Грант отвернулся.
Все вещи, весь багаж уже занесли на борт, и Орлоффски стоял у крепительной утки на носу, готовый сбросить носовой канат. Почти все уже были на борту. Все, кроме Лаки, которая, как он заметил уголком глаза, прощалась за руку с улыбающимся Джимом Гройнтоном. Ну, какого черта? Почему он не должен улыбаться при прощании, при обычном прощании? Грант повернулся и побежал к кормовому канату. Рене, папаша Рене, помог Лаки зайти на борт. Бонхэм заревел, и они, он и Орлоффски, подняли канаты и запрыгнули на борт. «Наяда» отплыла.
— Поторопитесь к отелю! — изо всех сил заревел Бонхэм. — Поторопитесь! Мы вам посигналим!
Из гавани они вышли на двигателе; отели, подъемные крапы, цистерны и здания вращались вокруг них и меняли место, пока они шли. Значительно легче идти на двигателе, особенно на большом судне, сказал Бонхэм, и особенно в длинной, узкой гавани, набитой кораблями, как эта. Бен и Грант повисли на снастях и рассматривали, как все в гавани изменяется. Девушки сели в открытой кабине, в которой Бонхэм за рулем выглядел таким же мощным и несокрушимым, как древние девяностотонные индийские статуи Будды.
Как только они обогнули Порт-Ройал, он выключил двигатель — «девочки, зачем жечь дорогое горючее, а?» — и крикнул Орлоффски, чтобы тот поднял главный парус, а затем и кливер. Хирург помогал Орлоффски тянуть фалы, а Бен и Грант возбужденно наблюдали за ними, но не помогали, боясь больше помешать. Теперь они шли под парусами, и Бонхэм направил судно на юго-восток по Главному Восточному проливу. Пройдя между Рекемз-Ки и Ган-Ки, где они так часто ныряли, пока не перешли на места получше, он пошел чуть ближе к берегу. Вскоре перед ними появилось здание отеля, едва возвышающееся над косой.
— Приспустить парус! — заорал Бонхэм.
Орлоффски и хирург отпустили фал, и большой парус медленно, трепеща краями, опал до середины мачты. Они целую минуту шли мимо отеля на одном кливере. Это был красивый жест, и хотя они не видели ответного сигнала из отеля, Грант был уверен, что там все заметили и оценили, и неожиданно горло сжалось. Прощай, Кингстон! — хотелось ему глупо крикнуть. — Прощай, Ямайка! Он с идиотской ухмылкой глянул на Бена и увидел, что Бен ощущает то же самое. Все должно быть хорошо, неожиданно подумал он. Это будет прекрасная поездка. Все окупится сторицей!
Ведомая Бонхэмом «Наяда» отклонилась от берега и пошла на юго-восток, пока они не миновали Плам-Пойнт-Лайт. Уже стемнело. А вскоре Бонхэм развернул шхуну на юго-запад.
Началось долгое ночное плавание, а с ним и первые неприятности. Было ровно семь часов.
34
Через десять-двенадцать минут справа по борту появились крошечные белые буруны у Ист-Мидл-Гранд, а затем низкий кустарник Сау-Ист-Ки. Миновав их, Бонхэм переложил руль на полрумба на запад.
На борту корабля Бонхэм стал другим человеком. На борту своего корабля, потому что, вне сомнений, это был его корабль, во всяком случае, по бумагам он был Хозяин. Казалось, что он растворился в судне и стал доской, веревкой, сталью. И в то же время его авторитет возрос на сотни процентов. Хотя он не предпринял никаких явных усилий для достижения этого положения. Скорее, наоборот. Но ощущение у всех возникало само собой. Он был отчужден и более сдержан с Грантом после того, как Грант «напал на него» в отеле, но на борту это не имело никакого значения. Он всегда был властен во всем, что касалось подводного плавания, учеников и его обязанностей, но его властность как хозяина судна была совершенно иной и по сути, и по форме.
В течение первых часа-двух после отплытия их всех возбуждал сам факт отъезда и пребывания в море, и они сгрудились возле Бонхэма в открытой кабине, где он сидел, как гранитный Будда, и едва заметно поворачивал штурвал на юго-запад, используя вечерний бриз со стороны земли, дувший с правого борта. Он будет держать этот курс, как он пояснил всем им, примерно восемь часов до Педро-Кис. Там они будут около трех часов ночи. Потом он резко развернется на запад, пройдет между рифами, пересечет конец Педро-Бэнк, а затем повернет на несколько градусов северо-западнее, на острова Нельсона. Острова Нельсона появятся примерно в 14.15, а станут они на якорь около 14.40. Утром он проверит расчеты. Он плывет по точному расчету, сказал он, но должен будет все уточнить, когда увидит огни Педро-Бэнк. Здесь все течения северо-западные, так что он сумеет высчитать снос. Спать ему не хотелось, он обожает плыть ночью, но если устанет, его сменит Орлоффски. Грант восхищенно слушал и именно в этот момент решил, что не будет спать всю ночь, послушает и поучится.