и все они ненавидели его за деньги, хороший характер и особенно за титул, — что публикации, с которыми связана его семья, — это британские налоговые бланки, отсюда и титул; и что недвижимое имущество, которым он занимался, — это недвижимое имущество ссылки: ему купили фирму (которой руководила его семья, чтобы он не жил в Англии), и в этой фирме он ничего не делал или почти ничего — и это не имело значения, говорили его друзья, — поскольку ему высылали значительный паек, и он был счастлив, потому что был глуп. Рон и Дуг, естественно, сразу полюбили его. Он говорил необычайно высоким голосом с совершенно королевским английским акцентом, но с неуместными вкраплениями сленга Мэдисон Авеню, которые он произносил с сильным американским акцентом. Причиной тому были несколько ежегодных поездок в Нью-Йорк «во время сезона», откровенно пояснил он, когда Рон спросил об этом. Он видел все пьесы Рона и обе пьесы Дуга, и они все без исключения нравились ему. «Умер бы от восхищения, если бы мог что-то написать. Наподобие вашего. Знаете ли, не могу написать и свое имя». Он был примерно одного возраста с ними и был офицером гренадеров в Италии во время пехотной войны. «Могли бы написать об этом, а? Никаких проклятых краснорубашечников».
Именно сэр Джон, как ищейка, вывел их прямо на натурщиц: «Я вам говорю! Я говорю, если вы, котята, по-настоящему хотите пару деньков расслабиться, я знаю где. «Бьюик» или «Дж. М», или другая американская машина привозит сюда высоких «романтических тропических» девочек из рекламы. И они — настоящие цыпочки! Их штаб в «Хаф Мун Отеле». Что, если мы попрем туда пообедать прямо сейчас, как?»
Они поехали в его машине. Войдя туда (на нем были непристойные шорты, которые британцы обожают носить в тропиках, рубашка навыпуск и соломенная шляпа с короткими полями в стиле Мэдисон Авеню) и вежливо потребовав от менеджера, чтобы его представили, он пригласил обедать всю команду: фотографов, художника по костюмам, всех, — и за его счет. «Нет, нет. Я собирался сделать все это сам, — он нервно хихикнул, когда Рон и Дуг предложили разделить счет. Он заржал. — Подождем, пока местный шпион сообщит об этом семье!» И после надменного изучения менеджера («И я уверен, что он один из них!») он снова зашептал: «Я теперь понял, что они будут работать днем в Теннисном клубе. Мы могли бы пойти с ними, поплавать, погудеть со всеми и взять их с собой на вечер. Как?» Он нежно глазел на девушек и сказал с американским акцентом: «Есть в них кой-чего?»
В них это было. Высокие, стройные, длинноногие», с подтянутыми упругими животами, животами настолько плоскими, что они были практически втянутыми, у всех — бедра женщин, и очевидно было, что они хорошо умеют ими пользоваться, и им было наплевать, что все это знают. Всем меньше двадцати или чуть-чуть больше, и они держали весь мир за задницу двумя пальцами, как будто он был их личным, собственным шаром для боулинга, и пока они не бросили развеселую жизнь и не стали примерными женами и матерями, их ничего не интересовало, кроме вечеринок, денег, титулов, путешествий и знаменитостей. То, что им когда-то придется платить за грехи молодости, казалось весьма сомнительным. Все они были слишком красивы, чтобы вообще за что-то платить, и что было важнее всего — они это знали. Если ни одна из них не была особенно яркой, ясно было, что ни одна из них никогда не должна была быть такой.
— Господи, ты и вправду так влип, а? — шепнул Дуг поздно вечером, когда Рон отказался выбрать себе пару. Грант смог только жалко и тупо кивнуть.
Под конец, когда художница-лесбиянка быстро исчезла с той, что была ее личной подружкой, после долгого затянувшегося ужина при свечах и тропической луне в прибрежном ресторане, сэр Джон прихватил оставшихся пятерых и двоих писателей к себе. У него была недавно построенная и запутанная вилла у моря, сооруженная вокруг центрального бассейна, ярко освещенного подводными фонарями. Поскольку все были пьяны от множества бутылок красного вина, которые весь вечер заказывал сэр Джон, то шаг от купанья в миниатюрных, уже ничего не скрывающих бикини на девушках, до плавания нагишом был коротким и легким. Даже Грант в этом участвовал. Но когда дело перешло к следующей стадии: ощупыванию и проныриванию под визжащими девушками, он отплыл к краю бассейна, натянул бикини и нашел бутылку виски, чтобы скрасить свою беду. Это отражало историю всей его жизни. Все остальные продолжали веселиться, а Рон Грант, каким бы все эти годы ни было разнообразие причин, Рон Грант снова не мог принять участия, снова он был в стороне, снова лишь наблюдателем.
Все было великолепно освещено подводными фонарями. После пяти минут у края бассейна он знал все пять юных тел почти так же интимно, как если бы он пять лет был женат на всех пятерых. Их вызывающая беззаботная красота вызывала зубную боль. Соски, пупки, поросшие волосами и сильно выпирающие холмы Венеры, восхитительный провис грудей от угла раскрытых подмышек, — все это бесформенно проносилось в мозгу, как лента экспериментального фильма, и боль, которую они причиняли ему, вызывалась четким пониманием, что никогда больше в своей жизни он не сможет обладать ни частичкой этой зубодробительной красоты. Он мог их таскать, пока на него смотрят, и ничего хорошего из этого не получилось бы. Он останется далеко от них, а они от него, навсегда. Он жаждал обладать всеми ими, всеми ими и сразу. Сэр Джон вынырнул рядом с ним, радостно оскалив огромные зубы: «О! У нас не часто бывает такая везуха, как сейчас. Раз-два в год». Он снова исчез под волнами от непрерывно вертящихся тел, и одна из девушек вполне счастливо взвизгнула. Когда все вылезли из воды, скромно, но с сознанием своей наготы, славной и розовощекой от прохладной воды, Грант сказал Дугу и Джону, что собирается вернуться в отель.
— Ладно, господи, — с пьяной преданностью сказал Дуг. — Я тоже поеду, Рон. Давай, душечка. Давай оденемся.
— В чем дело? — сказала одна из девушек, которую выбрал Дуг или, возможно, она его выбрала. Она завернулась в один из махровых халатов, который сэр Джон задумчиво набросил на ее восхитительное тело. — Вы что, ребята, с придурью или как?
— Ну, кончай, — с пьяной решительностью сказал Дуг. — Этот бедный слюнтяй влюбился. По-настоящему влюбился. Можешь не верить. Я не могу, чтоб он возвращался в отель один, совсем один. Я его старый дружок. Ты и я поедем с ним и составим ему компанию в беде.
— Но мне здесь нравится, — возразила манекенщица.
— Я не хочу, чтобы со мной ехали, — раздраженно сказал Рон.
— У нас в отеле большой номер, — продолжал Дуг, — все что хочешь. И прекрасный вид на залив. — Последнее было чистой ложью. Из отеля Хантурянов никакого вида не было, ни на что.
Сэр Джон предложил сначала выпить на террасе, а потом все обсудить.
— Почему бы тебе не выспаться здесь, Рон? — предложил он, когда Дуг отказался изменить свое намерение. — У меня масса спален. Возьми себе одну.
— Господи, ты с ума сошел? Мне достаточно плохо и в отеле. Дай мне уйти, — сказал он Дугу, — и продолжайте веселиться. — Единственное, чего он хотел, — остаться наедине со своей пьяной болью. Дуг покачал головой.
— Господи, я думаю, ребята, что вы настоящие педики, — сказала манекенщица, — ну, это могло бы быть интересно.
В конце концов в город возвращались трое: он, Дуг и манекенщица. Сидя в машине между манекенщицей и Дугом, Грант ощущал себя очень добродетельным человеком и даже восхищался собой. Когда высокая, славная натурщица фактически предложила, чтобы он шел в постель с нею и Дугом, он только улыбнулся.
(Когда они все же увидели Джона Брейса на следующий день, зубатый англичанин взорвался от смеха. Он так напился после их отъезда, что не мог трахнуть ни одну из четырех оставшихся девушек, и все они невинно спали на полу в большой гостиной перед камином.)
Лежа в гостиничной постели, Грант повернул больную голову от луча ужасного утреннего солнца. Он все еще ощущал себя крайне добродетельным, но немного протрезвев, он чуть больше посмеивался над собой. Он снова глянул на нетронутую, ненадушенную, не испачканную помадой подушку рядом с собой. И здесь зазвонил телефон. Грант глянул на часы. Вместо ожидаемых тридцати-сорока минут разговор дали больше, чем через час.
Телефонная линия с Ямайкой была очень шумной, но сквозь все эти помехи он расслышал слабый крик и тонкий плач. Немедленно у него затрепетал, напрягся и наполнился кровью.
— Что ты делаешь? — хрипло спросил он телефонную трубку. — Что ты делаешь на великом острове Манхеттен?
— Что я делаю? — слабо откликнулся любимый, печальный, как у маленькой девочки, голос. — Я напиваюсь в усмерть. Вот что я делаю. И я напиваюсь в усмерть все эти три проклятых недели.
— А-а, — сказал Грант. Это все, что он мог придумать. Под одеялом он щупал себя другой рукой. — Ты знаешь, что у меня в руке? — неожиданно, экспромтом спросил он. Он неожиданно ощутил себя необыкновенно счастливым в теплом гнезде перистого совершенства.
— Да. У меня тоже, — прошептала Лаки. Но потом ее голос снова запричитал. — Но я вне себя из-за тебя. Я тебя ненавижу. Все мои друзья говорят, что ты бессмысленный хрен и мне нужно полностью тебя забыть.
— На хрен твоих друзей, — ответил Грант.
Именно это она и имела в виду. Она начала рассказывать, какой она была несчастной: ничего, кроме питья, питья с утра до вечера, лежа в постели и плача, и ни единого слова от него. Он этого не стоит. Никто этого не стоит. Довольный и счастливый Грант слушал. Кажется, он все-таки вшивый хрен. Как он мог быть довольным и счастливым, сделав эту девушку такой несчастной? Но он был. У нее есть подруга, у ее друга есть частная авиалиния, они летят в Пальм-Бич на его личном самолете, она собирается с ними. Потом она снимет себе кабину где-то в Ки-Уэст и поживет там одна.
— Ты не хотела бы вместо этого прилететь в Монтего-Бей? — спросил довольный Грант.
— Монтего-Бей! Я думала, ты ведь говорил, что собираешься в Ганадо-Бей. Увидеться со своей проклятой приемной матерью. А потом в Кингстон.