была шлюхой. Я действительно была подстилкой, нью-йоркской потаскухой на пару недель. А ты был бизнесменом из другого города, который захотел тряхнуть стариной. Но все обернулось иначе, и я вышла за тебя. Только потому, так случилось, что ты не был женат. Только потому, что ты сдрейфил сказать мне…
— Лаки! Не говори так! Ты же знаешь, что это неправда! — воскликнул Грант.
— Только потому, что ты сдрейфил сказать мне, как сильно ты любишь женушку. Ту, дома. У тебя даже на это смелости не хватило.
— Лаки, пожалуйста.
Не понимая, что она делает, с теми же яркими-яркими застывшими глазами-точками и ужасной улыбкой под ними, она положила правую руку под левую грудь, приподняла ее и покачала, как будто взвешивала.
— Мужчины. Проклятые, жалкие жополизы-мужчины. Жалеющие себя сучьи дети. Жополизы. Могла бы знать. Должна была знать. Никто не свободен по-настоящему, без какой-нибудь свободной подстилки поблизости. Но я просто глупа. Какая-то глупая шлюха. И вот! Получила еще одного Бадди Ландсбаума.
Грант ощутил щелчок в сознании, и странное спокойствие, овладевшее его душой, стало еще больше. В конце концов, что могло случиться? В самом худшем случае — застрелят друг друга. Или она разведется и возьмет в алименты половину его добычи, если захочет. Прекрасно. Хорошо. Какого хрена переживать.
— Что ты собираешься делать? — спросил он.
Лаки Грант не отвечала и, расхаживая с отсутствующим видом, продолжала приподнимать рукой левую грудь, лицо стало нормальным.
— Это вовсе не плохая сделка, я думаю, — наконец сказала она. — Все, что я должна делать, это трахаться с тобой, когда ты захочешь, и, может быть, время от времени отказывать. И у меня будет счет у Сакса и у Бонвита. Мне нравятся туфли Манчини. Их в Нью-Йорке трудно найти, ты это знаешь? Я знаю только два места. Полагаю, это не такая уж плохая сделка. Просто буду как все. Ты действительно это говорил? — спросила она. — То, что она говорила, ты говорил обо мне?
— Лаки! — уязвленно воскликнул Грант. Затем взял себя в руки. — Конечно, нет. Ты же не…
— Я знаю, — прервала она. — Я хорошая. Но ты и вправду не мог назвать меня лучшей миньетчицей Нью-Йорка. Вот что меня удивило.
Грант от боли хотел закричать на нее. Вместо этого он взял себя в руки и заставил себя ждать щелчка, который включит покой равнодушия.
— Ну хватит, а? Так что ты собираешься делать?
— Я не хочу оставаться здесь, — сказала Лаки. — Это точно. — Она была так же далеко от него, как и он от нее. Это было ужасно. Но ему все равно, не так ли?
— Мы улетим в Нью-Йорк, как только я достану билеты.
Она повернулась посмотреть на него широко раскрытыми, почти невидящими глазами, но уже не ужасными бриллиантами, и убрала руку с груди.
— Нью-Йорк? Нью-Йорк? Я не хочу возвращаться в Нью-Йорк. Не сейчас. Все мои друзья сразу узнают. И будут смотреть на нас. Я гордая.
Кажется, осталась только ироническая защита, чтобы избежать этой боли, подумал он.
— О'кей. И куда ты хочешь ехать?
— Не знаю. Правда, не знаю. Я должна подумать. Знаешь, все это слегка шокирует. Я должна подумать. Я не знаю, куда мне хочется. Я не хочу оставаться здесь, это я знаю. — Она улыбнулась ледяной улыбкой. — Это не такая уж плохая сделка, знаешь ли. Просто это не любовная связь, а что-то вроде бизнеса. О'кей. — Ужасная ледяная улыбка исчезла. — Но как ты мог привезти меня сюда? Как ты мог?!
— Это было легко, — ответил Грант. — Обдумай все это и скажи, куда ты хочешь ехать, а? Мы туда поедем.
— Ты собираешься везти меня в свой дом в Индианаполисе? — спросила Лаки.
— Нет, — ответил Грант. — Полагаю, отпадает.
— Да, думаю, должно отпасть, — сказала Лаки. — Я хочу вернуться в Кингстон. Вот куда я хочу. Хочу к Рене и к Лизе. Хоть на время.
— О'кей, я поеду в город за билетами. Но я бы хотел сказать… — добавил он, подчеркивая иронию, — что из всех возможных Лиза — наихудший вариант для тебя в данный момент. Она почти так же ненавидит мужчин, как и ты сейчас. Она не очень тебе подходит в такой момент.
— Да, — сказала Лаки и отстраненно улыбнулась, но не так ужасно, как в первый раз. — Да, она ненавидит мужчин. Всех, кроме Рене. Ты действительно дешевый, хлипкий, паршивый хрен, знаешь ты это? Как ты мог привезти меня к ней? Этому ужасному старому мешку. Как ты мог быть ее любовником?
— Я поеду за билетами, — каменным голосом ответил Грант. — Чтобы как можно быстрее убраться.
Она промолчала. Он пошел одеваться. Сил, как выяснилось, когда он вышел из Коттеджа, у него не было. Когда он положил руки и ноги на руль и педали машины, то оказалось, что все; четыре конечности трясутся. Полтора часа донного времени с ломом в руках и наполовину так не истощали. Но все равно он тронул машину с места, заставил силой воли. Итак, это произошло. Возникло отчуждение между ним и Лаки из-за Кэрол. И произошло точно так, как грезилось ему так часто в ужасных дневных кошмарах наяву. Точно так.
В городе после покупки билетов (они снова полетят полуночным рейсом) он зашел в Ганадо Бич Отель и позвонил Рене в Кингстон. В Ганадо Бич Отеле был тихий темный бар с рыбачьими сетями на потолке и поплавками из зеленых стеклянных шаров. Это успокаивало, а ему нужен был покой. Он заказал двойной мартини. Когда все так плохо, что хуже быть не может, это почти приятно, почти успокаивает. Рене сказал, что у него, конечно же, найдется для них комната.
— Ты хотишь та же номер? Сичас есть номер Джон Гилгуд, номер Шарль Аддамс, и типерь номер Медовый Месяц Рона Гранта. Я всех переведу. Ч за дело, Ронни? Тибе плохо?
— Нет, ничего не случилось, — ответил Грант, — а что?
— У тибе голос такой, — сказал Рене.
— Нет, немного простудился, вот и все, — ответил Грант.
— Усе будит готова. Я встречу в аэропорт. Цилуй Лаки за мине.
— Конечно, — ответил Грант, горько усмехнувшись: Хансель и Гретель, дети в лесу… Допив, он пошел к Бонхэму.
Большой ныряльщик сидел во вращающемся кресле, задрав ноги на стол, а рядом лениво развалился Орлоффски.
— Только погода и дает парням передохнуть, — ухмыльнулся Бонхэм и опустил ноги.
Грант решил сразу же выложить карты на стол.
— Мы улетаем, Эл. Я и Лаки. Мы на несколько дней возвращаемся в Кингстон.
— Погода в Кингстоне такая же, — ответил Бонхэм. — Ты и там не сможешь нырять.
— Знаю. Но мы едем не из-за этого. Лаки хочет повидаться с Рене и Лизой до отъезда в Нью-Йорк. Так что, похоже, спасательная операция для меня закончилась.
— Осталось достать пять пушек, — сказал Бонхэм. — Надо думать, за пять-шесть дней управились бы.
— Это уже не со мной. Мне нужно в Нью-Йорк. Присмотреть за новой пьесой. Начало репетиций. — Странно, когда ты так себя чувствуешь, даже разговаривать тяжело. Все дрянь, все чепуха.
— Что с тобой, парнишка? Видок у тебя, будто потерял лучшего друга, — грубовато спросил Орлоффски.
— У меня нет лучших друзей, — живо выдавил из себя Грант. — Я думал, ты это знаешь, — Ему снова разонравился Орлоффски, когда исчез первый отблеск успешного вояжа поляка. Он был убежден, что «Икзекту» украл Орлоффски. — Ты можешь помочь Элу закончить работу, — добавил он, как бы подумав.
— Шутишь? — заревел Орлоффски. — Многократные погружения на сто двадцать футов и сорок семь минут на декомпрессию? И не собираюсь. Мне не надо шукать приключений. И я не работяга. Я простой подводный охотник.
Гранта это позабавило.
— Это так опасно, Орлоффски?
— Ты знаешь, как это опасно, — быстро вставил Бонхэм из-за стола. — Все в порядке. Я сам доделаю. Просто дольше будет. А может, мы с тобой доделаем, когда придем сюда с первым плаванием «Наяды». А как насчет твоей доли в тех семи, что мы уже подняли?
— Мне все равно, — сказал Грант. — Вложи их в шхуну. Пришли мне бумагу, но все деньги вложи в шхуну. — Он встал. Он ощутил, что теперь не может спокойно сидеть. — Но есть еще кое-что, что я… — мямлил он в смущении. Он понял, что не знал даже, что хотел сказать. Он поразмышлял. — Ах да! Как насчет… Как насчет возможности найти золото и серебро, знаешь, другое барахло могло же быть на том корабле?
— Ни шанса, — ответил Бонхэм и пожал плечами. — Понадобилось бы оборудование, как у Эда Линка на «Си Дайвер», чтобы хоть что-то найти под песком. Когда все засыпало, то найти что-то могут только такие, как Эд Линк, а не мы. Да и для Линка, может, слишком глубоко. — Он встал из-за стола и вышел с Грантом на улицу. — Слушай, мне сообщили, что «Наяду» вскоре доделают. Может, через пару недель. Значит, как только приедет Сэм Файнер, мы можем плыть меньше чем через месяц. Если это правда, глупо было бы возвращаться в Америку и тут же лететь сюда. Почему бы не остаться? Ты бы смог прожить на сэкономленные на авиабилетах деньги.
— Не могу, — сказал Грант. — Я должен возвращаться в Нью-Йорк из-за пьесы. А Лаки хочет слетать до отъезда в Кингстон. Ну, у тебя есть мой нью-йоркский адрес. Пошлешь телеграмму. Да и… э… Лаки, может, не захочет плыть с нами.
— Что-то случилось? — спросил Бонхэм.
— Нет. А что?
— Вид у тебя странный, — сказал Бонхэм. — Я подумал, может, какая-то неприятность на вилле.
— Нет, — ответил Грант. — Ничего, — Он ощутил, что едва способен думать, и хотел уйти. — Слушай, пошли телеграмму. Наверное, мы неделю в Кингстоне пробудем. О'кей?
— О'кей, — ответил Бонхэм. Они (довольно печально, отметил Грант) пожали друг другу руки.
Затем Грант обнаружил, что не может сосредоточиться. Последовательность исчезла. Мысль, внимание скакали. О чем он все-таки мог думать, так это о том, как взбесилась Лаки, более чем взбесилась, — абсолютно отстранилась и оледенела. Куда бы он ни сворачивал, он все равно упирался в ту же каменную стену. А по другую ее сторону осталось все солнце. И ничего не поделаешь. На вилле он зашел к Эвелин.
— Лаки и я уезжаем.
— Я думала, что это возможно, — Эвелин вышла с ним на веранду.