– Пф, нашли дебила, – мотая ключами, на ходу бросил надзиратель. – Я, понимаешь, Полиночка, не для того бунты в ИК номер три города Воронежа подавлял, чтобы теперь такой хуйней страдать.
– Но ты ведь еще не дежурил в этом месяце! – с мягким укором сказала она.
Офицер замедлил шаг.
– Хочешь, чтобы я за тебя заступил?
– Ну…
Пузатый фсиновец в ответ закатил глаза.
– Ла-а-адно, – протянул наконец он, махнув пухлой рукой. – Но с тебя гешефт!
– Базару ноль.
Они прошли вдоль длинного ряда комнат для допросов, пустых и распахнутых настежь: в маленькие решетчатые окна было видно, как облака бегут по подозрительно яркому небу.
Комната для свиданий смахивала на большую семинарскую аудиторию. Даже запах в воздухе висел такой же: пыль и мокрые тряпки, а еще почему-то мел. Во всю стену был установлен ряд кабинок со стеклянными перегородками, которые не мыли, кажется, со времен Союза. Саша зашла в одну из них, смахнула со столешницы смятый бычок и приземлилась на стул, который тут же опасно заскрипел. Отца пока не было. На столешнице, помимо недокуренного бычка, лежала и черная телефонная трубка. Последний раз Саша поднимала такую на даче у тети – там стоял допотопный еще дисковый телефон, и маленькая Саша с ощущением, будто совершает таинственный ритуал, вращала дырчатым диском, а в ответ ей шла тишина.
Отца всё еще не было. Сопровождавшая ее сотрудница, кашлянув и достав из кармана жвачку, встала позади кабины и принялась шумно жевать.
– Простите, а вы не позволите нам?.. – повернулась к ней Саша. – Ну, с глазу на глаз.
Та улыбнулась одним уголком рта и молча покачала головой. Наверняка и аппараты прослушиваются, подумала Саша, уже другими глазами взглянув на черную трубку, подсоединенную к толстому металлическому шнуру, который уходил куда-то в пол.
Полчаса Саша провела, глядя в потолок. Телефон мобильный доставать было нельзя, да и связь здесь всё равно не ловила.
В комнату вошла девушка в хиджабе, которая сидела на скамейке в коридоре. Ввел ее по-военному подтянутый фсиновец со вздувшейся на шее жилой. Когда напротив девушки сел мужчина – смуглый, с густыми черными бровями, в спортивном костюме – и девушка заговорила было не то по-татарски, не то по-чеченски, – фсиновец со всего маху ударил кулаком в стенку кабинки. Ударил смачно, слегка замахнувшись, – ему явно нравилось тренировать кулаки.
– Все переговоры исключительно на государственном языке Российской Федерации, – процедил он.
Секунду спустя девушка продолжила уже по-русски, прокашлявшись.
А потом появился отец.
В СИЗО у него был чехол с косметическими принадлежностями, в том числе бритвой. Но станок сломался, так что Саше нужно было купить новый. Каково бриться сломанным станком, было видно по залепленной пластырем ямочке на подбородке. Отец, кажется, догадался, о чем думает Саша, и произнес, махнув рукой:
– Это фигня. Не мог зеркальце нигде найти.
Пришлось читать по губам, но всё было понятно жестами, практически без слов. Он сел напротив и поднял трубку – движения неуверенные, какие-то дерганые: наверное, волновался, и не знал, как начать разговор.
Отец приложил трубку к уху.
– Я хотела купить тебе бритву, – затараторила Саша. – Но позабыла, зато не забыла купить персиков и орешки, как ты и просил.
– Да всё в порядке, – отец махнул рукой. – Я выменял бритву на сиги.
Щёки бледные и синие какие-то, подумала Саша. Надо будет оперативно выяснить, куда его отправят, чтобы вовремя пересылать лекарства. Мысль, что это может быть их последний разговор, Саша старательно отгоняла. Отгоняла – и сказать сама ничего не могла, будто этот синий цвет и бледность запретили ей говорить.
По регламенту изолятора свидание ограничено тремя часами; и хотя поначалу думаешь, что этого мало, иногда оказывается, что всего спустя какие-то минуты у тебя просто не находится слов.
Отец рассказал об условиях в больнице – приемлемых, за исключением того, что на каждую койку в палате приходилось по два человека, но отца обещали перевести в палату поменьше. Куда повезут, тоже пока было неясно: то им прочили Киров, то Ярославль.
– А как подруга твоя? – спросил Шпак как бы между делом.
Саша на мгновение прикрыла глаза и открыла опять. Она-то надеялась, что до этой темы сегодня не дойдет. Но нет, дошло; рано или поздно то, что не было сказано, сказано должно быть.
– Всё в порядке, – сухо ответила Саша, надеясь, что отец передумает. Он улыбнулся.
– Ты так похожа на маму. Помню, когда мы с ней познакомились, еще когда я был в училище, у нее были точно такие же веснушки, и говорили, что она ими все свои борщи в техникуме перчит…
Хотела бы Саша усмехнуться в унисон, но она понимала, что будет дальше. Плавали – знаем.
– Жаль только, характер тоже мамин… – вздохнул отец. – А наклонности… В кого это только, ума не приложу…
– Пап, ну ты хочешь, чтобы я ушла отсюда? Так и скажи. – Саша чувствовала, как у нее теплеют щеки. – Не для того я приходила, чтобы опять поднимать эту тему. Генетика…
– Да знаю я, что генетика. – Впервые за весь разговор отец посмотрел ей в лицо. – Знаю, не тупой. И чё мне теперь, по стариковской доле вздохнуть нельзя? Что внуков понянчить не придется?
Саша закатила глаза и прикрыла их рукой. Потом открыла и быстро заговорила:
– Я говорила тебе уже раз двести, пап. Мне парни тоже нравятся. Просто сейчас Света…
– Штампа в паспорте никогда не будет у вас со Светой, а значит, и прав на ребенка формально… Как отдали, так и заберут.
– Ты так говоришь, будто мы жениться уже собрались.
Отец постучал по столешнице ногтями, проворчал:
– Спасибо, что не пацана родили, а то записали бы меня еще в обиженные. За такое воспитание…
Начиналась мигрень. Она приходила издалека и ощущалась как предупреждающий грозу спертый воздух и сгущающиеся тучи. Саша зажмурилась, чтобы отогнать мигрень и не закричать. Разбитый сервиз был – в прошлом, запах клея – в настоящем, отцовское дыхание, тихо раскладывающееся на стекле, – тоже.
Саша снова посмотрела на отражающуюся в стекле сотрудницу, но та по-прежнему сидела в телефоне так, будто бы ей было совершенно плевать на их разговор.
Поговорили еще о всяком. Бабушкину операцию решили оплатить, попросив в долг у двоюродного брата отца. Он жил в Питере и держал сеть шиномонтажек. Одно время звал к себе и отца, но тот предпочитал работать честно и безо всякого непотизма – слова он такого не знал, но сам принцип был ему противен. Отцу намекнули, что с его статьей легко «соскочить» на условно-досрочное, но потом не факт, что кто-то его возьмет работать, – это раньше всё равно было, сидел ты или нет, тебя бы приняли на работу. А сейчас, со всей бюрократией и волокитой…
– Даже если выпустят через год, – бормотал отец, – на что жить будем, не знаю даже. Кто возьмет, особенно, – он усмехнулся и показал левую руку; только теперь Саша увидела бинт, плотно стягивающий сразу три пальца, – с таким-то набором инструментов.
– Что случилось?
– Совковая проводка в этих наших СИЗО, вот что. Оно-то конечно, когда привык, то как комарик укусит, но с углями вместо пальцев ходить так себе.
– У них своих электриков нет, что ли?
Отец усмехнулся и глянул на Сашу, прищурившись.
– Свои-то есть, но все бухают. Да и зачем своих мучать, когда есть, – он снова помотал в воздухе перебинтованными пальцами, – чужие?
Саша не помнила, когда они последний раз могли вот так просто поговорить. Чтобы не спорить о Крыме. Не разбирать ее ориентацию. Смеяться чему-то общему. Сейчас между ними была перегородка и металлические провода с подключенным товарищем майором – но казалось, что они стали ближе, чем за последние года три. Казалось, что по этим трубкам можно говорить о чем угодно.
Саша рассказала о Тео – о котенке, которого она подобрала на улице; за полгода тот вымахал до размеров компактного льва. О подготовке документов для деканата, который, впрочем, вряд ли примет во внимание новые обстоятельства ее жизни и, скорее всего, не переведет Сашу на бюджет. А еще ей отказали в работе в «Будущей газете», но она хочет попробовать писать на фрилансе.
– Фри… чем?
– То есть, работать на себя.
– А что, в другие издания не берут?
– Не так много приличных изданий платят зарплату, – сказала она. – Особенно на старте.
Отец нахмурился и почесал подбородок.
– Ну я в таком не смыслю нихрена, но, э-э-э-э… – он почесал подбородок. – «МК» ведь хорошая газета?
Саша вздохнула.
– Я подумаю, пап. Кстати, слышал о театре имени Шевченко?
– Нет. В мое время только о Таганке говорили.
– Там сейчас арестовали гендиректора. И, говорят, будут обыски. Я хочу написать о них! – Саша подалась вперед. – В очереди тут подсказали идею. Написать о чем-то таком громком, чтобы сделать себе имя.
Отец ее слушал, но в то же время был будто где-то очень-очень далеко.
– А потом смотри, материал разойдется, я стану известной и смогу написать о тебе. Это сработает! – Она затараторила, глядя, как отец опускает голову и, качая ей, проводит рукой по несуществующим волосам. – Были случаи, когда истории расходились, и жертв выпускали по УДО. Ну, или дело пересматривали, но это совсем редко. А ты сможешь выйти раньше!
После пары минут молчания отец произнес:
– Ваше поколение, оно же такое. Насмотритесь сериалов и…
– Не такое, пап. Нормальные мы. А больше, чем бабушка, сериалы в нашей семье никто не смотрит.
Отец хохотнул от души, даже хрюкнув, – он этой привычки страшно смущался там, снаружи, но Саше она казалась даже милой. Он сразу становился как будто человечнее, что ли.
– Это да. Как включит телик, так и не отлипает. Хоть за ней его в поликлинику носи. – Однако он снова посуровел. – У меня есть к тебе просьба.
Саша закатила глаза.
– Ты просто не знаешь, – сказал он спокойно. – Не знаешь, что тут происходит. Вообще. Как и что делают с людьми, которые бузят. Точнее, что могут с ними сделать. Ты думаешь, так просто напишешь в газету – и всё? Мне все будут рады, красную ковровую дорожку постелют, ворота колонии откроют…