– Это не газета, – попыталась возразить Саша. – В интернете всё больше историй о несправедливо осужденных, и если бы удалось…
– Александра. Давай закроем эту тему. Ты ничего не будешь писать и найдешь нормальную работу. А когда я вернусь, там посмотрим. Хорошо поняла? – Он поднял на нее глаза.
– Я добилась для тебя больницы, – ответила Саша. – И ничего с тобой не было, хотя я много, много писала начальнику колонии.
– Здесь Москва. И это изолятор. Это не бузотерство на зоне, которое ты предлагаешь. Знаешь, как будет? – Отец откинулся на спинке стула. – Вот ты напишешь свою статью. Начальник увидит. Тут же перепишут мне рак со второй стадии на третью. Справочку черканут. Мол, в нашем прохладном воздухе пациент пошел на поправку. И всё. И никаких лекарств и процедур. Этого хочешь?
Саша вздохнула.
– Хорошо. Не буду.
– Надеюсь, мы друг друга поняли.
Саша чувствовала себя очень усталой. Словно человек, весь год проработавший без отпуска и вдруг осознавший, что не может подняться с кровати и идти на работу. Ее будто приварили к стулу.
Как попрощались и как отца увели, Саша не запомнила.
На скамейке у подъезда, где принимали передачки, рыдала женщина. Другая, помладше, – дочь, возможно, – пыталась ее успокоить и всё доставала влажные салфетки из маленькой упаковки, и салфетки всё не заканчивались, словно тряпочки из рукава фокусника. Рядом с ними сидел мужчина – кажется, не имевший к обеим женщинам никакого отношения. Словно почувствовав на себя Сашин взгляд, он полуобернулся – лицо у него было рябое и какое-то квадратное, с широким носом, – и посмотрел прямо на нее. У мужчины не было одного глаза. Саша вздрогнула и поторопилась уйти, больше не оглядываясь.
Ближе к мосту Саше показалось, что пошел снег, и она даже попробовала ловить снежинки языком, словно героиня какого-нибудь романтического фильма нулевых с рейтингом шестьдесят пять на «томатах» – но потом поняла, что это не снег, а тополиный пух.
А следом пришло смс от Олега. За этот час – уже третья. Влюбленная, конечно.
Саша облокотилась о парапет моста – и заплакала.
Фомин вышел из кабинета начальника за пять минут до обеденного перерыва, хорошенько выматерился – достаточно громко, чтобы маты услышал весь коридор, – и направился прочь, к лифту, где ждали еще двое коллег.
Теперь лифт ждали втроем. В неловкой тишине было слышно, как по линолеуму медленно ползут солнечные лучи.
– Не лучший день, да? – робко спросил молодой следователь. Он был моложе Фомина лет на пятнадцать.
Фомин глянул на него поверх прямоугольных линз и сказал:
– Лучше и не спрашивать. – Лифт всё не приезжал. – Вы давно на службе?
– Второй год. – Молодой сотрудник показал синий томик дела у него в руке, корявенько подшитый. – Вот, над убийством работаем.
– Угу. А теперь представьте, что вот вы расследуете убийство, и у вас всё получается: вещдоки есть, свидетели, дело вот-вот можно прокурору отправлять, – а потом у вас забирают дело.
Молодой следователь захлопал глазами.
– В каком смысле – забирают?..
– А вот так. Сегодня дело у тебя, а завтра – в ГСУ по Москве, а ты изволь встать по струночке, отдать честь и идти шить мундиры долбаным кадетам, или чем там сейчас вместо расследования дел занимаются.
Фомин почувствовал, что закипает, и замолк.
– Н-но я служил в кадетском…
Оно и видно. Форма тщательно выглажена, прилизанная прическа. Интересно только, сколько дел он сможет раскрыть. Вот серьезно.
– Лучше забудь то, чему тебя учили в кадетах, – вздохнул Фомин. – И чем скорее ты это сделаешь, тем будет лучше.
Другая следовательница, полноватая, похожая чем-то на Прасковью, подчиненную Фомина, не проронила ни слова.
Фомин вышел на своем этаже и, бормоча под нос ругательства, направился к себе в кабинет, с трудом удержавшись от того, чтобы въебать по кулеру с водой кулаком.
Теперь средний срок службы стал три года. Через три года молодой следователь идет на повышение или уходит куда-нибудь на вольные хлеба – успел-то связями обзавестись за это время. А Фомин пахал-пахал, нюхал говно алкоголиков по ночам, и что? А ничего. Спина болит, печень лечит таблетками, – да две медали и погоны. Всё. А с криминальной техникой что устроили за одиннадцать лет? Теперь ты не просто должен фотокамеру и фототаблицы предъявлять, ты еще должен длинные обоснования их применению описывать. Протоколы-протоколы, а я маленький такой.
Главное – бумагой обложиться, чтобы не наругали. Пытался вот Фомин сказать, что нельзя так молодых нагружать, что нельзя на одну душу спихивать материалы по стольким делам – ну и что, послушали его, Фомина? Нет, зато строить кадетские корпуса готовы, кто во что горазд. Недавно вот по ящику сказали – будут следственные казачьи кадетские корпуса делать. И школы юного следователя, блять. Скоро вокруг все следователи будут, нехорошо усмехнулся Фомин, только преступления раскрывать будет некому. И всё в таком духе: подшефные детские дома, приюты для животных, участие в параде на 9 Мая, сходить всем на выборы (и членам семей!) и доложить до полудня, участие в рассмотрении представлений… Конечно, всё это куда важнее предварительного следствия.
Дело как-то раз третий месяц расследовалось по невыплате заработной платы на предприятии. Назначали экспертизу. Молодой следак вопросы эксперту задает один тупее другого. Выплачивалась ли заработная плата. Как? Ты разве не в курсе? Ты уже дело возбудил – но до сих пор не разобрался, платили зарплату или нет? Сидит и глазами моргает. А если бы Фомина рядом не было? Выяснял бы, в какой валюте зарплату платили? В монгольских тугриках, блин.
Мало таких осталось, как Фомин, мало. Идейные уходили в адвокатуру или там в прокуратуру, хотя тоже без особого успеха. Кто-то – в бизнес. Один Фомин вот – сидит, как лох, перепрыгивает с одного дела на другое. Играют с ним, как с куклой.
Вот у него было дело с девелоперами. Один из них оказался мужем судьи – ну мало ли, бывает, хотя Фомин не любил вести дела против родственников людей при должности: сразу начинается – а кто копает, кто вам заплатил, давайте я перебью и проч. Но это терпимо, это можно вынести. Тут получилось хуже: на следующий день после того, как второй подозреваемый перекантовался ночью в отделении, и когда первому надо было продлевать срок содержания под стражей, дело внезапно забирают у Фомина – вполне зарекомендовавшего себя следователя – и передают столичному главку. В ответ же на вопросы Фомин получает одни «Не ну чё ты, Леша», «Леш, ну ты же понимаешь…».
Нет, он не понимал.
Фомин зашел в кабинет, прошагал мимо уставленных архивными папками полок, сел за стол. Игрушечная собачка возле монитора вопросительно трясла головой.
– Они охуели, – сказал ей Фомин. Собачка понимающе кивнула, высунув язык.
Вместе с порывом ветра в кабинет влетела Прасковья. Постриглась по какому-то случаю: вместо кос у нее теперь было каре.
Фомин открыл верхний ящик стола и извлек оттуда пачку «Pall Mall».
– Будешь?
– Нет, спасибо. Тут у меня для вас папка…
Фомин поднял голову.
– Что еще за дела?
Прасковья поежилась, опасаясь очередного взрыва шефа.
– Когда вы ушли, начальник попросил меня к себе и велел вам передать. Вроде как что-то срочное.
Фомин протянул руку, открыл папку с очередным делом, пробежался глазами. Сильно удивился, но не подал виду.
– Ничего не понимаю. – Он отбросил папку на стол, снял очки и выпустил воздух из надутых щек. – Сначала они забирают у меня одно дело, какое-то простенькое, фиговое, наверх в ГСУ. Теперь они присылают вот эту вот хуятень… Понимаешь, что это, Прось? Хуятень, и никто мне ничего не объясняет! – Он швырнул папку на стол. – Тебе хоть сказали, откуда оно взялось?
Прасковья отрицательно покачала головой. Фомин затянулся, прокашлялся. Стол вместе с раскрытыми материалами дела накрыло дымом.
– Если бы кто-нибудь мне сказал, мать его, кто придумывает приключения на мою голову, и показал этого человека, я бы…
Но Фомин не знал, что бы он сделал с таким человеком, и подозревал, что, даже если бы имя этого человека повесили прямо над его кабинетом, над его вотчиной, ему бы и тогда никто ничего не сказал, – а только радостно шептались бы за спиной: как здорово нашего арбатского качка облапошили.
К этой могиле на перепятовском кладбище он приходил раз в полгода, и каждый раз с трудом припоминал, как ее, собственно, искать. Русская культура, созданная в соприкосновении с лесом, любит воскрешать лес – в разных ипостасях: в виде ли новых панельных муравейников, административных управлений и отделов департаментов – и в виде кладбищ, да. Кресты – деревья, ряды могил – рощи, а дорожки между ними – как просеки. Когда идет дождь и иссушенное солнцем дерево крестов намокает, запах стоит почти такой же, как и в лесу: древесный, смешанный с землей и увядшими цветами.
Среди этого запаха и бродил Олег, каждый раз забывая, к какой улице (четвертой с конца) и какому ряду (тринадцатому) ему надо подойти, чтобы увидеть козырек другой могилы, богатой, крытой красной черепицей и окруженной высокой кованой оградой, как будто родители похороненного там подростка беспокоились, чтобы могилу никто не украл. И вот тогда, если пройти чуть наискосок, меж двух безымянных могил, раздвинуть заросли тысячелистника и переступить низкий синий заборчик, можно увидеть тот самый крест без обратного адреса, на котором…
Началось всё задолго до этого. Лет десять назад. Уже больше.
Тогда преподававшая обществознание адвокат, которую пригласили вместо свалившегося с аппендицитом аспиранта педфака, попросила поднять руку тех, кто хотел бы в свободное время сходить с ней и посмотреть суд. С перспективой стать помощником в будущем. Олег любил посоревноваться, особенно посоревноваться интеллектуально, поэтому с готовностью откликнулся.