– Нет, Марина Дмитриевна, вы даже не представляете, какие штуки могут в таких местах теряться. У меня однажды туда ключи упали, всё почему? Потому что опаздывала в суд, на бегу одевалась, они из кармана и выпали – вот прям туда. – Помощница обернулась. – У вас отвертка есть?
Спустя две минуты Марина наблюдала, как разноцветный Анин маникюр мелькает у верхнего угла радиатора, и думала, что видит этот маникюр чаще, чем мягкие, как у маленького, чуть розоватые Сашины пальцы. Как будто у Марины появилась еще и приемная дочь, за которую она в ответе.
Вот только подписывалась ли она на воспитание приемной дочери?
С другой стороны, когда в старости ей потребуется стакан воды или там пуговица…
Пуговица, конечно, опять нигде не нашлась.
– Может, в химчистке потерялась?
Марина тоже думала об этом, но мысль эта была неприятной: как направлять в департамент запрос прислать новую пуговицу для мантии, она не имела ни малейшего понятия. Зато прекрасно представляла себе, сколько времени у бюрократов займет замена пуговицы. Проще новую мантию купить.
– Погодите, есть идейка.
Аня отцепила заколку, распустила волосы, потом продела пластину заколки в петлю на мантии.
– А она вообще будет держаться? – засомневалась Марина.
– О, знали бы вы, сколько эта заколка у меня лет. – Аня тянула пластинку к язычку, всё больше сминая пальцами воротник. – Она всё выдержит.
Наконец заколка щелкнула, Аня дернула на Марине воротник и отступила на шаг.
– Ну? Как вам?
В отражении заколка выглядела странно: будто маленький ребенок игрался с мантией и нарочно ее прицепил. Смотрелось некрасиво, но вроде бы держалось. Марина дежурно осмотрела себя в отражении, осталась недовольна слишком заметными морщинками в уголках глаз и рта; еще и мешки под глазами. «Студенты юрфака бывшими не бывают, у них всегда недосып», – вспомнилась шутка одного приятеля, оставшегося стертой фотографией где-то в фотоальбоме юности. А вслед за ней вдруг пришло, долетело откуда-то из чердака подсознания, там, где прячут когда-то приятные вещи, которых теперь пришлось бы стыдиться, – всплыло:
«Сколько темной и грозной тоски в голове моей светловолосой».
Марина машинально поправила челку, надвинула очки глубже на нос. На секунду перед ней оказалась не Марина-судья, а Марина-студентка кутафинской академии, только постаревшая (но повзрослевшая ли?) на двадцать лет, – зато с такими же толстыми линзами очков и таким же аккуратным светлым хвостом, прихваченным черной заколкой. А за одним стихотворением ниточкой потянулись другие – те, что как прикосновения рук на тонкой шее, те, которые взрослому, устроенному человеку с семьей и домом пристало вспоминать только перед сном в тишине, или перед рассветом, когда розовые от стеснения улицы за окном словно зовут в мечты прошлого, туда, где ее больше не будет.
«В голове моей светловолосой…»
– На клоуна похожа, – пробурчала Марина. – Но вроде бы держится. Только ты-то как – без заколки?
– Зато волосы не секутся, – сказала Аня, изобразив улыбку. Марина сделала вид, что улыбке поверила.
В дверь постучали, и Марина поспешно отошла от зеркала, сделав вид, что не досмотрела присланные из оперотдела бумаги.
В дверной проем просунулась квадратная, с лысинкой, голова Пети Метлицкого – районного прокурора, большого мальчика лет тридцати пяти, метившего в прокуроры округа, но еще не знавшего, что это невозможно, – таких вот Петь оставляют в районе. И все всё понимают, кроме самих Петь.
– Марин, там начинать уже пора.
– Мы сильно задержались?
– Ну… – Петя неопределенно пожал плечами. Форменный синий мундир был ему явно маловат.
Марина схватила первый попавшийся кодекс, тетрадь с записями и ручку, и направилась к двери – но перед самым порогом вдруг вспомнила:
– А ты флешку принес?
– Флешку? – картинно удивился Метлицкий, после чего неловким движением, будто плохой актер, опустил руку в карман кителя и извлек оттуда пластинку чуть толще ногтя. Марина и не знала, что такие производят. – Фирма веников не вяжет.
– Ань, возьми.
– Мне полностью всё скопировать?
– Да, всё обвинительное скопируй, а там посмотрим, – Марина снова с тоской подумала о новых папках у нее на столе, и вздохнула.
– Наши шутку про этого мужика из Мытищ придумали, – сказал Петя.
– М-м-м?
– Украл бы три магнитофона, три кинокамеры заграничных, три куртки замшевых, – всё равно легче отделался бы, чем за митинг.
– Не поняла?
– Ну он же Шпак! Шпак, типа! Сечешь?
Марина усмехнулась.
У входа в зал двое приставов разглядывали дочку подсудимого – свидетельницу защиты. Блондинка в черной куртке, джинсах и бело-черных «конверсах», с треугольной формой лица, чем-то даже на Марину похожая, невидяще смотрела в стену и вертела в пальцах телефон. Спасибо, что не ревет, а то потом читай, как судьи губят судьбы простых студенток. Почувствуй себя героиней Достоевского, светловолосая Марина.
А вот мама подсудимого в безразмерном черном платье с оборками (да чего они все в черном-то? никого же не убивают) и подкрашенными кудрями кирпичного цвета отирала слёзы платочком.
Рядом с родственниками сидел очень известный адвокат в синем костюме, на лацкане – значок адвокатской палаты. Мясистыми пальцами он перебирал по клавиатуре ноутбука, точно по кнопкам гобоя: вероятно, сочинялась кантата адвокатского пиара в социальных сетях. Марина забыла его имя, да и он всё равно не поднял голову, чтобы поздороваться.
– Слушай, а что это у тебя? – Метлицкий с любопытством посмотрел на заколку. – Последний писк моды?
Марина мысленно выругалась. Надежда оставалась только на то, что это Метлицкий такой внимательный, пусть и недотепа, каких поискать.
– Ага. Концепт такой.
– Дела-а-а, – хмыкнул Метлицкий, а потом улыбнулся: – Может, и мне, ну? Моду поменять. Надеть куртку какую-нибудь гусарскую, с воротником соболиным, тут шнуры всякие золотые… Как в «Гусарской балладе»!
– Тебе бы не подошло.
– Прошу всех встать.
Марину успокаивало, что оппозиционер ей попался смирный, не из политических селебрити. Не Яшин или Навальный, которые бы сразу стали постить в инстаграм, какой плохой суд их засудил и как жулики и воры рано или поздно сами окажутся за решеткой. Нет, у нее в «аквариуме» сидел.
– Шпак Анатолий Александрович.
– Дата рождения?
– Четвертое мая семьдесят пятого.
– Место работы, должность?
– Электрик.
– Место?
– Ну в ЖЭКе, где еще.
– Где проживаете, Анатолий Александрович?
– Город Мытищи, улица…
У Аниной клавиатуры западала клавиша «Enter», и если остальные клавиши нажимались мягким «тик», то «Enter» отдавал скользящим, чуть металлическим «кряком». Клавиатуру собирали-разбирали, чистили-починяли, но звук исправить не удалось. Марина подозревала, что это не дефект, и клавиатура была такой всё время, еще с момента производства, и механический клавиатурный дух с самого начала знал, где он окажется и зачем. Теперь этот «кряк» воспринимался такой же частью работы, как запах пота судебных приставов и мыльные разводы, которые медленно высыхают на линолеуме. Порой было сложно отделаться от ощущения, что правосудие исполняет не Марина, а этот стальной «кряк», из-под рук Ани посылающий сигнал куда-то в переплетение компьютерных проводов, словно нож гильотины, ударяющий в перекладину.
«Кряк».
Рядом со Шпаком лежала газета и стояла пластиковая бутылка воды, уже на две трети пустая. Их долго держат в предбаннике – иногда час до суда, иногда два.
Метлицкий, позевывая, перебирал бумаги; рядом с ним сидели двое коллег. Ветеран суда, старший советник юстиции Грызлова, женщина советского покроя и закалки, привела на суд молодую практикантку, которая лишь изредка вставляла кое-какие замечания и занималась тем, чем занимается любой уважающий себя молодой специалист на скучном рабочем месте: ухаживала за ногтями. Известный адвокат стучал по клавиатуре макбука.
Расправившись с основными формальностями, Марина уточнила:
– Отводы у сторон есть?
– Отводов нет, ваша честь.
– Нет, у нас никаких отводов.
Сама она с удовольствием отвела бы инквизиторшу Грызлову, и оставила бы на стороне обвинения только сонного и благовоспитанного Петю Метлицкого, – да что уж теперь поделать.
Шпак просмотрел передовицу газеты, отложил в сторону. Кажется, он листал ее уже не в первый раз.
Марина делила их условно на три типа; постепенно начинаешь их различать.
Оппозиционеры обычно – «борцы»: они всегда будут кричать из-за решетки, какой ты плохой. Что, ничего еще не решил и просто изучаешь документы? Охранитель режима! Возвращаешь дело прокурору (что почти всегда означает освобождение) – проклятый каратель! Для них ты всегда остаешься плохим – ведь ты же не оправдал их с трубами, фанфарами и вспышками фотокамер, как в кино, а значит, априори «судья продажная, козел ты». У «борца» обычно есть деньги на дорогого адвоката, потому что «борец» знает, что только дорогой адвокат будет поддерживать его психологические атаки из-за решетки «аквариума», и только дорогой адвокат в замшевом костюме, пошитом на заказ, будет вставать с места и, светя макбуком за двести тыщ, языком формальной логики объяснять, почему судья обосрался, не особо осознавая, что в глобальном смысле обосрались они все, еще когда выбрали профессию юриста.
Второй тип «аквариумных рыбок»: «ехидные». Рецидивисты, как правило, именно такие. Они знают, что на скамье подсудимых рассчитывать уже особо не на что – если дело попало в суд, то судьба их в общем-то решена, вопрос лишь в обмене пары-тройки лет лишения свободы на хорошее настроение судьи. Его можно обеспечить разными способами, самым действенным из которых было заткнуться и только подтрунивать над толстым прокурором, который с высоты своей должности и квартиры внутри Третьего транспортного кольца просит лишить «ехидного» работы и семьи еще лет на семь. При этом «ехидные» знают, как вести себя с операми и следаками так, чтобы без относительных увечий и отягчающих обстоятельств добраться до окончания производства.