И че, его признают за наследника??
Нет конечно))
Кажется, вибрация телефона какой-то звук все-таки производила, потому что один из стерегущих вход омоновцев направился в сторону фотостенда.
«Мне надо линять», – набросала Саша в чат, на цыпочках выскользнула из укрытия и юркнула в тень, отделявшую ведущий в зал коридор от буфета в фойе. Омоновец остановился напротив фотостенда, снял балаклаву и шумно выдохнул.
– Сема, ты куда собрался? – окликнули его со стороны входа.
– Пить хочу, – гаркнул Семен.
– У буфета кулер стоит! – крикнули опять.
– Хрена се, как по заказу прям, – удивился Семен. – А пива тут нигде нет?
Со стороны входа донесся глухой хохот.
– Здесь театр, бля!
– «Театр», – буркнул Семен, напяливая обратно балаклаву. – Значит, письками трясти в театре можно, а пива выпить – нет. Дела-а-а…
Саша кралась по коридору в сторону зала, одновременно поглядывая в чат, где обсуждали полковника Романова.
А нафиг ему приезжать, если можно чуваков помладше отправить?
Ну покомандовать же приятно ☺Ходишь барином, приказываешь, солдатики бегают. Красиво. А на камеру потом рассказываешь, как эффективно ведешь борьбу с преступностью…
А на самом деле рулит тот чувак))
Да. Очень интересно, кто это такой
В основном зале театра было очень светло: работало всё верхнее освещение, а сцену заливало ярким светом софитов. Спрятаться можно было только между рядами кресел – и Саша, пригнувшись как можно ниже, в несколько быстрых шажков перебралась в ближайший ряд.
Странный тип. Полковник ничего ему не говорил?
Говорил. Типа я при советах таких как вы застал, надоело
Черт, фсб что ли? Нахрена им театр?
Да, странно
Актеров рассадили в первых рядах партера в шахматном порядке. Между рядами ходили омоновцы в балаклавах и с автоматами, а также несколько мужчин в джинсах и свитерах, спортивных куртках и бомберах.
Сашу передернуло: вся сцена слишком напоминала сюжет, непрерывно транслируемый в новостях несколько дней, который напугал ее в детстве до одури: театр, вооруженные люди на фоне декораций, люди просят пить и выйти в туалет…
На сцене тем временем выстроились в очередь мужчины и женщины. Они кидали телефоны в большую корзину, которую держал в руках рослый омоновец. На них почти не было одежды – только спортивное белье. Наверно, репетировали тот самый спектакль, в котором нужно выступать обнаженными. Один из перформеров, с крепким спортивным телом и рельефным прессом, опустил телефон в корзину и показал язык омоновцу. Тот не шелохнулся. Можно только догадываться, какие эмоции у него отразились на лице под маской.
– Простите, а нам долго так еще сидеть? – крикнула девушка с ярко-рыжими волосами. Она сидела на первом ряду, закинув ногу на ногу.
– Мы работаем, – ответил ей кто-то из омоновцев. – Будьте спокойны, всё в порядке.
– Да мы-то спокойны, – усмехнулся кто-то в третьем ряду. – Только мы тоже хотим работать – у нас как бы спектакль вечером.
Омоновец не отреагировал.
Сашу вдруг начало мутить. Она ухватилась за спинку кресла, чувствуя, как в груди всё сильнее и сильнее колотится сердце. Попыталась встать – но ее будто прижало к полу пятитонной плитой, да еще казалось, будто ряды в партере вот-вот сомкнутся, зажав ее между собой. Возобновившаяся перепалка актеров с Росгвардией слилась в единый гомон, в один глухой рев, от которого хотелось убежать, спрятаться в ближайшем углу, найти малейшую тень, – но над головой сухо горели лампы, и казалось, что они способны затрещать, если под их бдительным оком шелохнешься хоть на один шажок в сторону. Казалось, что этот рокот украл у нее дыхание. Хотелось закашляться, но кашлять было нельзя – заметят, а подавлять спазм становилось нестерпимо больно, и Саша закрыла рот кулаком… Пальцы перестали слушаться. Мир вокруг онемел, она будто крутилась в том пузыре из прозрачного пластика, которыми развлекали на прудах московских парков: тебя запускают внутрь резинового шара и отправляют в плавание, и город вокруг становится маревом из картин импрессионистов, а вместо воздуха ты будто дышишь самим запахом резины. Тут было так же: нечем дышать и запах пыльных кресел; а еще хуже, что туда-сюда, между коридорами и сценой, всё время ходили люди в балаклавах, и казалось, что вот-вот они отберут все телефоны, запрут все двери в зал, а после этого пустят газ, а потом просто выдадут всё за несчастный случай…
Саша попыталась написать что-то в чат, но пальцы не слушались, и сильно кружилась голова. Она медленно, стараясь не шуршать тканью бомбера, повернулась на спину – и, чтобы успокоиться, сфокусировала взгляд на лампе, светившей тепло, но скупо. У нее почти получилось, когда рядом с лампой она заметила еще и вентиляционную вытяжку.
Через которую удобно пустить газ.
В висках зудела боль. Саша закрыла глаза. Представила, как из вентиляции по залу тянется неразличимое глазом щупальце и обволакивает сидящих. Кроме омоновцев: они уже в противогазах. И тишина, и мягкая невозмутимость стелется вокруг, пока весь мир проваливается в пустоту…
Вибрация телефона вернула жизнь пальцам. Саша сделала над собой усилие, повернула голову и взглянула на экран.
Саш, что происходит? Ты там в порядке?
Трудно сказать, в порядке ли ты, когда только что вокруг была одна пустота и сдавливающий горло страх в нее провалиться.
Вспомнила вдруг, что в сумочке лежит «Золофт», который Саша носила с собой на случай ночевки у Светы. Стараясь шуршать как можно тише, Саша протянула всё еще непослушную руку к сумке, залезла внутрь, начала шарить, ожидая почувствовать знакомое хрусткое скольжение конвалюты.
– Это самое, ну всё понятно, только закрывать их тут – нахуя? – загромыхал почти над головой голос.
Саша замерла, задержав дыхание. Я мышка. Просто маленькая мышка, которая вылезла из норки не в самое лучшее время…
Гвардеец, проругавшись с кем-то по рации, ушел вниз вдоль партера. Актеры стали с ним спорить, но Саша не слышала уже, о чем шла речь: она нашарила наконец-то таблетки, стала тереть ногтем по мягкой оболочке, стараясь ее разодрать.
Вытяжка всё еще угрожающе висела над головой, словно нож гильотины, но Саша вдруг поняла, что никаких противогазов у омоновцев нет. Нет даже подсумков с противогазами, которые обычно надевают военные на учениях. У отца висел раньше такой подсумок в шкафу – как напоминание о том, что всё в этом мире преходяще, даже запрет химического оружия.
Ногти разорвали конвалюту, даже сразу две. Саша где-то задним умом думала, что две таблетки – это чересчур, но зубы уже разгрызали два кругляша, так что рассуждать было поздно. Вспышка лечебной горечи на языке – будто рюмка коньяка, который поначалу кажется отвратительным, а потом тихо унимает внутреннюю боль.
Открыв глаза, Саша увидела, что на нее смотрят.
Саша испытывала на себе разные виды мужских взглядов, которые не сводились к беззастенчивому пожиранию глазами ее лодыжек, ягодиц, груди (из-за чего Саша в какой-то момент перестала носить декольте). Бывало, что эти взгляды сопровождались ухмылкой, которая касалась не фантазий о том, чтобы ее отыметь, а скорее особенного, мужского рода самодовольства: когда ты имеешь право беззастенчиво пялиться и тебе нечем возразить в ответ, потому что – ну, разве можно запретить смотреть?
У мужчины в черном костюме и черных же очках была именно такая улыбка. Мимика власти: я могу сделать с тобой что угодно, и мне за это ничего не будет.
Саша лежала и смотрела, не в силах шелохнуться.
Словно застывшая восковая кукла, молодой человек в костюме всё стоял и смотрел, и по Сашиному предплечью побежали мурашки. Такая реакция, наверно, естественна, когда над тобой нависает нечто, одновременно и похожее на человека, и нет.
Потом он поднял руку, приспустил очки на нос – один глаз у рыжеволосого мужчины был орехового цвета, а другой – голубого, – и подмигнул ей.
Саша всё еще не верила, что происходящее реально.
Потом человек в черном исчез. Кажется, он направился к сцене, а потом за кулисы. Где-то позади зашуршала рация, и два омоновца, патрулировавшие заднюю часть партера, двинулись к первым рядам. Там же началось какое-то движение: на сцену вдруг выбежал актер практически без одежды – на нем были только трусы и оверсайз-майка с огромным пятном крови.
– Это что еще за хуйня? – воскликнул появившийся в зале полковник Романов. – Кто это с ним сделал?
– Товарищ полковник, так он это, того, сам… – отреагировал один из омоновцев, но его прервал сам актер: он сел на край сцены и, встряхнувшись, отметил:
– А это я сам, да, – и улыбнулся. Был похож на ангелочка с дореволюционной открытки, только окровавленного и пиздец злого. – Мы тут спектакль репетируем. И что-то я не помню, чтобы у вас были какие-то роли.
У него было узкое, очень красивое лицо, растрепанные вихры и улыбка хулигана. А еще – Саша только сейчас заметила – немного макияжа: подчеркнутые ресницы, губы в пунцовой помаде, припудренные щёки.
– А ты вообще кто такой? – гаркнул Романов.
– А я Офелия.
Романов, поднимавшийся в это время на сцену, завис на пару секунд, пробормотал что-то вроде «Хуй знает что такое» и вышел обратно в коридор. «Офелия» пожал плечами и, достав откуда-то бутылочку йогурта, стал его неспешно потягивать.
Тем временем на сцену опять поставили корзину с телефонами и позвали актеров их разбирать. Один из омоновцев подошел к «Офелии» и потребовал у него документы. «Офелия» тряхнул вихрами и сказал:
– Документы? Какие документы? Вот мои документы, – и показал на красное пятно. Ругнувшись, мент махнул рукой и отошел.