– За пенсию стремается, – шепнул Сергеев сержанту. – И премиальные. А ишшо за фазенду в Швейцарии.
Максимов понимающе кивнул. Очередная абсолютно чистая салфетка полетела в мусорное ведро.
Закончив сеанс самовнушения, полковник скомандовал:
– Сергеев, покажи, что удалось изъять у них в дирекции.
Сергеев извлек из сумки пачку документов и протянул Романову.
– Это всё? – спросил полковник.
– Шо делать, – сказал Сергеев. – Еще техника.
Романов оценил на глаз объем папки (небольшой), но просматривать ее не стал.
– Что нам даст изъятая техника, пока не понятно, а вот эта вещь, – Романов хлопнул ладонью по роялю, на что тот ответил густым возмущенным гулом, – куплена за похищенные средства, и не для искусства, а для собственного развлечения!
– Но ведь у них же здесь тятр, – пробормотал Сергеев. – Херовый, конечно, но музыка в тятре – это же…
– Собственного. Развлечения, – процедил Романов тоном, не терпящим возражений. – Поэтому мы эту вещь конфискуем и, – тут он зыркнул на Сергеева, словно подозревал того в неискренности, – тщательно опросим обвиняемых на предмет того, какое она отношение имеет к украденным вещам. Всё ясно?
Романов вытянулся; в такие моменты ему нравилось представлять, будто на портупее у него висит наградная шашка с георгиевской лентой, ну или как минимум наган. Сергеев с Максимовым обменялись понимающими взглядами, но вслух ничего не сказали.
– А шо делать с актерами, товарищ полковник? – кашлянув, уточнил Сергеев. – Они вроде как собирались вечером спектакль иг’рать.
– Ага, – буркнул Максимов. – С голыми…
– Знаю-знаю, – замахал руками полковник. – Пусть проводят, что мы, искусство не любим, что ли? – Он выразительно обвел глазами подчиненных, как бы подчеркнув, что ответ «нет» будет воспринят негативно. По крайней мере, сейчас. – Просто перепишите у них телефонные номера и домашние адреса.
Он посмотрел на рояль, словно на рядового, к которому у него осталось неоконченное дело. Сергеев угадал ход его мысли и сыграл на опережение:
– Разрешите идти, товарищ полковник? – и, не дожидаясь ответа, выскользнул в коридор, а за ним, приговаривая что-то про дурацкий запах, вышел и Максимов.
Романов не заметил их бегства. Оставшись один на один с роялем, полковник достал из сваленной в кучу мебели круглое раскручивающееся кресло, кряхтя, с трудом на нем уместился и поднял крышку рояля. Провел рукой по клавишам, стараясь не стучать по ним так резко, как лейтенант ФСБ в приступе гнева. Носок опустился на педаль.
А дальше пошел кругом известных мелодий – как его когда-то учили на сольфеджио.
Потому что русский дворянин должен уметь играть на фортепьяно. Даже если фортепьяно стоит как его годовая зарплата.
И только актеры в зале не могли взять в толк, почему их паспортные данные переписывали под звук «Собачьего вальса».
…Когда известный Романову репертуар закончился, он поднялся, захлопнул крышку рояля – и на входе в подсобку встретил незнакомую ему следственную группу. Во главе ее стоял мощный очкарик в водолазке и буравил его взглядом так, что это не сулило Романову ничего хорошего.
– А вы, господа, кто такие?
– Алексей Фомин, – представился качок. – А к вам, товарищ полковник, у нас будет пара вопросов.
Романов хотел что-то сказать, но так и застыл с разинутым от изумления ртом. Фомин лишь пожал плечами – такая, мол, у него работа.
Марина в СИЗО никогда не бывала, но, если бы ее спросили, как себя чувствуют заключенные, она бы дала ответ.
Будто тебя залили в бетон и оставили небольшую щелочку подышать. Не из милосердия, а чтобы продлить пытку. Когда есть, чем дышать, еще можешь на что-то надеяться, – а надежда чаще всего бьет по тебе самому.
Егора оставили в отделении до утра, но и утром не отпустили, а, наоборот, предъявили обвинение: ему инкриминировали участие в мошеннических схемах, которые он якобы проворачивал вместе с Артемом. Дескать, жилой комплекс на месте бывшего цирка строили вяло, сроки сдачи в эксплуатацию уже вышли. Договоры с дольщиками заключены, деньги в карманах, а объекта всё нет. Попытки адвоката Артема доказать, что компания урегулирует кредитную линию с банком, плюс от мэрии дожидались разрешений, без которых объект мог превратиться в сползающую в болото бетонную махину, на суд впечатления не произвели.
Вот так бетон застывший затаскивал семью Марины в бетон российского правосудия, и сама Марина чувствовала себя примерно так же, как рабочий из песни группы «Кувалда», который занимался своим рутинным делом, пока его не засосало в бетономешалку.
Марина допила двойной эспрессо и забросила трехочковый в урну – прямо к свежему номеру «Будущей газеты», которую, едва развернув на злополучной полосе и увидев заголовок, Марина разорвала на несколько неравных частей. «Расколдованное правосудие. Как на заседании по делу о митинге с судьи упала мантия».
Они думают, что в трениках она не может осуществлять правосудие? Что ж, сегодня Марина была в подчеркнуто строгом льняном костюме, в котором – после бессонной ночи и на фоне всех неприятностей – намеревалась рвать и метать, не миндальничая со стороной защиты по пустякам. Они хотят правосудия? Будет им правосудие.
За утро Марина успела отслушать три гражданских дела, а затем и отправить пять человек в изолятор – неплохо для начала. Особенно хорошо получилось с последним обвиняемым в торговле наркотиками, который всё прятал глаза и на все ее вопросы тупо бурчал «Да, ваша честь». Если бы Марину попросили определить ему место в ее мысленной картотеке подсудимых, этот был бы «смиренным» – и оттого скучным. Почему-то хотелось думать, что он-то как раз по 228-й на скамье подсудимых оказался не зря.
Вот со следующим субъектом было тяжелее. И дело даже не в оккупировавших проходную суда операторах с громоздкими камерами, напоминающими бумбокс (некоторых Марина уже узнавала в лицо). Резонансные процессы всегда сложно вести, особенно если претендуешь на должность председателя райсуда: никто инструкций не дает, но за тобой пристально наблюдают, и даже Константинычу в такой ситуации звонить как-то стремно – подумает еще, что ты не можешь сама определиться с решением по важному делу, даже когда речь идет просто о продлении меры пресечения. Одно дело – по поводу митингов звонить: тут даже хорошо, если позвонишь, это показывает твою лояльность и готовность действовать в соответствии с негласными правилами. А вот если речь о политике не идет, то изволь извернуться сама. Трудность была еще и в том, что на подготовку к слушаниям у Марины было всего двадцать минут, за которые ей надо было успеть отписаться Константинычу насчет Егора и убедиться, что с Сашей в школе всё в порядке, и где-то в перерыве закинуться вредными, но почти что жизненно необходимыми батончиком с арахисом и очередной чашкой кофе. Между тем, в отличие от сдавшегося на милость ментов наркоши, субъект по имени Альберт Матвеев, гендир театра имени Шевченко, был из «боевых»: добиться признания у него не получилось, да к тому же он жаловался на гипертонию, и Марина чувствовала легкую панику, размышляя, что делать, если подсудимого хватит удар прямо на заседании. Еще и обвинение ему предъявили новое: не нашли, как подверстать Матвеева к грантовой деятельности в 2011–2012 годах, теперь «обнаружили» новые эпизоды – вплоть до 2014 года, когда обвиняемый активно занимался менеджментом театра.
Так или иначе, когда Марина вошла в изрядно пропотевший зал, она совершенно не чувствовала себя готовой к процессу.
– Прошу всех встать, – грянула Аня как можно бодрее, для того лишь, чтобы самой не клевать носом. Она сегодня была с профессионально уложенной прической, в черном костюме и лодочках с острым мысом. Будущая образцовая чиновница, хоть на интервью зови.
Марина чуть было не начала заседание с ругательства, когда увидела следователя. Уланов, похожий на тощего, сонного филина, был главным лизоблюдом в их управлении, еще когда Марина только стажировалась у Константиныча. И она прекрасно помнила момент, когда, явившись на работу после выезда с трупом девушки, которой незадачливый любовник отпилил голову, Уланов зашел на кухню, залил лапшу в судочке кипятком, добавил туда два бульонных кубика и, поглядев на зареванную Марину, философски заметил:
– Вот поэтому баб на службу набирать и нельзя. Истерите по любому поводу, когда нормальные люди к таким вещам – привыкли.
К тому времени Уланов уже дослужился до капитана, но, по слухам, сам мало что расследовал; дела ему поручали мелкие, а основное его время занимала нехитрая бумажная работа. Потом он вовсе увлекся какими-то политическими движениями, и в управлении надеялись, что вот сейчас накроют всех этих монархистов с фашистами, и уберут Уланова куда-нибудь в другое место или вовсе уволят со службы. Но всё получилось ровно наоборот: как будто в руководстве не хватало самодуров, Уланова повысили до майора, а потом и до подполковника; но внешне это на него почти не повлияло: тихий филин всё так же обитал по ночам в управлении, носил неброские тканевые жилеты и очки с круглыми линзами, а на приветствия коллег всё время отвечал «У-ху». Ну, или так казалось. Как и личина филина была на самом деле маской, которой Уланов прикрывал свою неведомую Марине суть.
Теперь же он будет компостировать ей мозги на этом стуле рядом с прокурором Грызловой, которая с выражением отравившейся выдры взирала на гудящий зал.
Марина нервно посмотрела на экран телефона и открыла заседание. Уланов поднялся и вкрадчивым голосом поддержал обвинение.
– Преступление, в котором обвиняют товарища Матвеева, предусматривает наказание до десяти лет лишения свободы, и поэтому мы ходатайствуем о продлении содержания подсудимого под стражей сроком на три месяца.
Далее последовал обязательный ритуальный набор из знакомых аргументов обвинения. Дескать, и наружное наблюдение, установленное за Матвеевым, обнаружило его связи в «правительстве и министерстве», а значит, Матвеев может давить на свидетелей; и то, что бывший гендиректор театра может убежать за границу, воспользовавшись израильским паспортом (который лежал в сейфе у самого Уланова, но он об этом упомянуть «забыл»). Марина слушала вполуха, глядя на экран телефона, но ни от Егора, ни от Константиныча вестей не было. Саша был в школе.