Аня всё барабанила по клавиатуре, словно наполеоновский курсант в парадном расчете, всё так же крякал «ввод», а Уланов стал зачитывать фабулу дела, иногда сбиваясь и громко сморкаясь в платок. Из этого монолога суд узнал, что в 2011 году известный режиссер Цитрин представил министру культуры и президенту проект масштабной творческой платформы, которую должны были реализовывать в театре имени Шевченко. Платформа должна была объединить деятелей современного искусства. В основном, конечно, театра, но не только: планировалось привлекать художников, музыкантов, танцоров и так далее, – но всё, разумеется, только для виду. Детали сообщники обсуждали уже некоторое время спустя, когда президент дал отмашку на старт проекта. Цитрин тогда собрал на веранде одного из модных среди хипстерской буржуазии ресторанов своих подельников, директора Матвеева и бухгалтера Маславскую, – и преступная схема начала свою работу. Получаемые из госдотаций деньги обналичивались через связанные с Маславской фирмы-однодневки и потом выплачивались участникам схемы, а на театральные проекты тратился самый минимум. Координацией преступных схем Цитрин и Матвеев занимались совместно.
Затем началось самое интересное – перечисление примеров мероприятий, которые, по мнению следствия, не состоялись. Среди них оказался и спектакль «Сон в летнюю ночь». Как раз в этот момент на экране телефона всплыло уведомление от Константиныча, но посмотреть его Марина не успела: по залу вдруг прокатился дружный смешок – будто откуда-то набежавшая волна ударилась о хлипкие стены зала заседаний. Марина вздрогнула и рефлекторно повысила голос:
– К порядку, слушатели! – Потом, оценив упавшую тишину, добавила: – Буду удалять из зала заседаний, если будут смешки, хлопки и всякое такое.
Матвеев, сидя в «аквариуме» за решеткой, с улыбкой качал головой. За окном засвистели. Марине хотелось бы думать, что свист был адресован не ей, но она-то понимала, какую роль играет в разворачивающемся представлении.
– Продолжайте, обвинение.
Желание схватить телефон, прочитать сообщение и ответить было настолько сильным, что у Марины тряслись пальцы. Контроль буквально уходил у нее из рук, и его нужно было восстановить – даже если придется перекинуть его на Уланова или цепного Цербера генпрокуратуры Грызлову. Но стоило Уланову заметить, что творческой группой так и не были обоснованы траты на рояль, как терпение Муравицкой, адвоката Матвеева, лопнуло – и она заметила, что говорить о том, что спектакль, который видели тысячи зрителей, не проводился, – как минимум нелепо. Последовали упоминания театральных премий, гастроли, афиши, рецензии…
Тут сидевший всё время с видом поставленного в угол школьника Петя Метлицкий внезапно подался вперед и пробормотал, уперев взгляд в стол:
– Хотел бы обратить внимание, что сам факт наличия рецензий еще ничего не доказывает. Рецензии легко можно опубликовать задним числом, а у следователя может быть свое мнение по факту добытых доказательств.
Марина прикрыла глаза. Она бы предпочла, чтобы Петя заткнулся и сидел так на протяжении всего заседания, или чтобы Грызлова держала его на поводке покрепче, раз уж таскает с собой на заседания. Но было уже слишком поздно: смех в зале перерос в вакханалию. Пальцы сами собой сжались в кулак. Спокойно, Марина, только спокойно. Если кто-нибудь увидит, что ты не умеешь сдержать толпу на резонансном процессе, не видать тебе председателя райсуда. Соберись.
– К порядку, слушатели! – Рявкнула она, метнув в сторону двоих молодых людей в третьем ряду справа указательный палец. – Приставы, уведите этих двоих, пожалуйста.
Двое хорошо сложенных молодых мужчин, один с бородой, другой без, в футболках «FUCK OFF FROM THEATRE», пересмеиваясь, вышли из зала под напряженным взглядом одного из приставов.
– Цирк вам здесь, что ли? – буркнул другой пристав, стороживший Матвеева.
– Похоже, что да, – ответили из зала, и все снова засмеялись, но Марина не стала выяснять, кто это был: всё равно восстановить порядок полностью уже не получится.
За решеткой сидел Матвеев, а казалось, что судят саму Марину, будто она сама назначила себя на это заседание – продлевать меру пресечения человеку, которого впервые в своей жизни видит, – и как будто любой другой коллега на ее месте не сделал бы то же самое.
Воспользовавшись моментом, она наконец-то заглянула в телефон. Константиныч: «Надо поговорить. Это по поводу Егора. И дела с театром». И ни одного смайлика. Не всё так просто с этим театром, значит… Только ее муж-то тут при чем? Он театры не строил. Разве что статья одинаковая, ну так и что с того? Хмурясь, Марина отложила телефон и взяла судейские поводья, чтобы вернуть лошадь заседания, которая было понесла, обратно в колею.
Настал черед прений. Грызлова, опередив Петеньку Метлицкого, встала и сухо, чеканной речевкой поддержала следствие.
Потом поднялась Муравицкая и огорошила собравшихся замечанием, что новое уголовное дело на Матвеева вообще-то заведено всего лишь накануне вечером. Ни защита, ни обвиняемый не успели бы ознакомиться с новым обвинением. По сути, получалось, что Матвеева хотят оставить в СИЗО просто потому, что не знают, что с ним делать. Марина замерла, потом быстро просмотрела материалы у себя на столе. Всё и правда было так: новое дело подшили к старому, присвоив тот же самый номер, и соответствующее постановление было подписано действительно накануне. Уланов и его архаровцы позабыли о такой незначительной «мелочи», как процессуально оформить свои действия.
– И о чем вы ходатайствуете? – спросила Марина.
Адвокат посмотрела на нее с неподдельным удивлением.
– Как минимум о том, чтобы моего подзащитного отпустили из-под стражи, а дальше пусть решают, кому и что будет за подлог.
– Следствие разберется, – улыбнулся Уланов.
«Помолчал бы, умник», – проворчала про себя Марина. За такую халтуру в ее бытность следователем полагались выговоры, а то и увольнение, если дело важное. Но сейчас… Сейчас Марина играла за другую команду, так что она сделала вид, что пропустила вопрос мимо ушей, и спросила:
– У вас всё, защита?
Разумеется, у защиты было не всё, но им пришлось – пришлось, потому что Марина надавила – только в очень кратком виде перечислить возражения: и доказательств у обвинения никаких нет, и израильский паспорт хранится у следствия, а не у Матвеева, и больного подсудимого лучше оставить на свободе, потому что все мы знаем, какая медицинская помощь предоставляется в СИЗО…
Марина вдруг увидела кое-кого, кто во время всего заседания не проронил ни слова, а только смотрел в пустоту, в одну точку, так, словно оттуда вещал невидимый голосовой помощник, который должен был разъяснить, как дальше жить. Женщина с белым лицом, глазами с поволокой и с короткой мелированной стрижкой. Жена. Это Марина поняла без слов: всё и так было ясно – по тому, как она вслушивается в реплики обвинения и защиты, держит сжатыми руки на каком-то предмете на коленях (не то кепке, не то пакете с чем-то), слушает – и боится поднять глаза на мужа, лишь иногда они переглядываются друг с другом…
Марина – теперь – ее прекрасно понимала.
– Подсудимый, согласны с доводами обвинения?
Если подумать, идиотский вопрос. Кто согласится сидеть в душной камере изолятора, где днем жарко, а ночью холодно? А в «Лефортово», где держали Матвеева, еще и все удобства располагаются прямо в камере, не отделенные от жилой зоны ничем, кроме холодного воркутинского ветра, который уже задувает в окна сидельцев.
– Нет, Ваша честь. Даже если бы обвинители не занимались мелким наперстничеством.
– Обвиняемый! – строго одернула его Марина, но он продолжал, не обращая на нее внимания.
– Особенно с тем, что я намерен уехать в Израиль. Наверно, обвинители на моем месте так бы и поступили, но я бы так не сделал, даже если бы мой паспорт и не лежал у следователей. В моих же интересах доказать, что обвинение настолько нелепо и абсурдно, что мне странно слышать то, о чем говорит подполковник Уланов.
– Скрываться не намерены?
– Хороший вопрос. Не знаю. Хотел бы я, чтобы некие «связи в правительстве», о которых говорит следователь, мне помогли, – но я сам впервые о них слышу.
– Следствию, я так понимаю, вы не доверяете.
Матвеев внезапно прыснул. Нервное.
– Что смешного?
– Не сдержался, простите. Но посудите сами, Марина Дмитриевна, простите за каламбур: как можно доверять следствию, которое мелет такую ерунду? Спектакль, который видели десятки тысяч людей и на который вы спокойно можете пойти хоть послезавтра, – он еще идет на сцене! – никогда не существовал? Простите, но это же бред.
– Выражения выбираем, подсудимый, – строго сказала прокурор Грызлова. Уланов жевал губами и стучал ручкой по столу, почти в аккомпанемент дроби Аниной клавиатуры. – Вам здесь не театр. И обращаться к суду нужно «ваша честь» или «уважаемый суд».
Грызлова, ну что ты делаешь? Ты же знаешь, какой будет реакция. Зачем еще больше усложнять?
– А что, очень похоже на комедию, – отозвался Матвеев.
Зал дрогнул от смешков. За окном невидимая группа поддержки Матвеева улюлюкала и скандировала «Свободу!».
– Подсудимый, делаю вам замечание, – проговорила Марина, чувствуя, как на нее навалилась усталость – словно свинцовое грузило, которое ей доверили тащить в гору, и чем дальше, тем тяжелее. – У вас есть, чем еще дополнить свою позицию?
– Нет, Марина Дмитриевна. Простите, что не «ваша честь»: как писал Достоевский, «русскому человеку честь одно только лишнее бремя». Мой защитник уже выразила свою позицию. Вот уже месяц я сижу в изоляторе, обвинение мне так и не предъявили, не дают видеться с женой и моими защитниками, и из этого я могу заключить, что кое-кому очень хочется получить показания на моих бывших коллег и друзей. Это им не удастся. Как и вам не удастся уйти отсюда с чистой совестью после того, как вы продлите мне меру пресечения, Марина Дмитриевна. Простите, что не «ваша честь».