Теперь настала очередь вздыхать Марине.
– Хорошо, Константиныч. Я подумаю.
«Я думаю, что дело театра Шевченко не стоит связывать с политикой. Там речь идет о финансовых махинациях – пусть следствие разбирается, были махинации или нет. Я лично не видел ничего такого, но я же просто наблюдатель. Может, что и упустил. Ну да, я играл в театре, я дружу с Цитриным. И что с того?»
Так говорил не молодой – нет, уже старый повеса, которого некоторые критики всё еще именовали «анфан терриблем», хотя это прозвище шло ему уже не больше, чем Бунину – партбилет.
«Слушайте, ну делали вместе что-то. Дружили, да. Вы думаете, я в кошелек к нему заглядывал? Вы вот можете за каждого из ваших коллег поручиться, что он никогда в жизни ничего ни у кого не крал, никому не изменял или не совершал малейшей пакости? Исповедь умерла вместе с церковью».
Когда-то этот режиссер на одной сцене с Цитриным ходил в платье и отыгрывал роль в постановке одной из старых французских пьес. А до этого – ставил спектакли, в которых обличал ментов и олигархов. Те уходили с его спектаклей, громко хлопая дверьми. Он смеялся им в лицо и продолжал игру.
Теперь же где-то за его плечами посмеивалась московская мэрия, а сам режиссер – поседел, осунулся, вместе с задором ушел эксперимент.
«Роль режиссера переоценена, понимаете? Мы делаем вид, что режиссер может как угодно перекраивать оригинальный текст, что режиссер – свободен. А режиссер никогда не свободен, видите? Как он может быть свободен, если в основе всего лежит текст?»
То, как он сам заменял текст автора собственным, когда лет пять назад ставил «Смерть в Венеции», – режиссер, видимо, забыл.
Олег вздохнул. Ему нужно писать рецензию на новую постановку Черновдовина – «Бесы». Естественно, с аутентичными костюмами и в декорациях под XIX век. Для постановки сняли даже какую-то старинную купеческую усадьбу на Никитском бульваре и запретили публиковать в Сети какие-либо фото, поэтому читателю рецензии пришлось бы рассчитывать только на текст статьи. И текст должен быть хлестким, емким, острым. Нужно было вгрызаться в бок режиссера, словно волком из колыбельной, и не отпускать, так, чтобы ему и в самом страшном сне виделась эта рецензия…
Олег сидел за ноутбуком. В окно дул ветер – неожиданно холодный для середины июня. На экране издевательской черной палкой мерцал курсор. Лист был пустой.
С чего начать? С того, что известный режиссер «отметился рядом спорных заявлений насчет…». Нет, это же рецензия, а не репортаж о суде. «Ранее известный авангардными постановками, режиссер Черновдовин на этот раз выступил…» Нет, тоже не то; при чем тут авангард? Авангард надо Малевичу с Брехтом оставить.
Олег вздохнул и, чтобы отвлечься, переключил вкладку браузера на ленту информагентств. Оказывается, накануне в Томской области стали строить новый железнодорожный мост. Как интересно.
Остальные новости были примерно столь же увлекательными и сенсационными – поэтому уже через пару минут Олег поймал себя на том, что скроллит поисковую выдачу во «Вконтакте» с запросом по имени «Саша Шпак». Возраст Олег помнил очень примерно – девятнадцать? двадцать? – так что год рождения помочь ему не мог; зато он знал, что она учится в МГУ, и это серьёзно сужало поиск. Но – увы: поиск по МГУ выдал только небольшое количество профилей с пятнадцатью или двадцатью друзьями – явно «боты», и пару девушек, совершенно на Сашу не похожих.
Дебил, вы всё равно встретитесь завтра! Саша внезапно согласилась, хотя до этого морозилась и исчезала. Но Олег хотел подготовиться. Узнать интересы, найти пересечения в музыке или кино, общие паблики… На самом же деле – он просто трусил, причем больше, чем перед завтрашним слушанием, на котором ему впервые предстояло сыграть роль защитника.
«Стрематься – нормально», – наставительно заметил психотерапевт в голове; но в том и отличие внутреннего психотерапевта от психотерапевта платного, что внутреннего слишком легко заткнуть.
Олег устало вернулся на пустую вкладку с текстом и попытался набросать пару строк по методу «бля, короче»: представляешь, будто рассказываешь суть истории какому-то другу, начиная с «бля, короче», – и пишешь текст, а потом просто убираешь «бля, короче» из черновика. Но тут тоже далеко не пошло: Олег просто не смог вспомнить, кому бы из его друзей были интересны постановки Черновдовина.
Он решил размяться и еще минут десять мерял шагами квартиру. Заглядывал в шкафы и шифоньеры, пробегал пальцами по корешкам на книжной полке. Вспоминал. Вот эту, о журналистике от первого лица, купил на книжной ярмарке – и так и не прочел; всё собирался – но не было времени, сил, энергии… «Нет ресурсов, милорд». А вот у этой куртки начала заедать молния, когда еще в бытность помюриста опаздывал в суд на гражданское дело, и пришлось тогда снимать ее прямо через голову и швырять гардеробщице, чтобы успеть… И всё равно, кстати, не успел.
Слушал, как двор сотрясало лаем какой-то большой собаки. Стоял, смотрел на два горящих окна в доме напротив. Там почти ничего не видно было, только форма светильников: один – люстра с плафоном из прозрачной ткани, другой – матовый потолочный круг, из которого сочится пурпурный цвет. Интересно, что там происходит? Почему люди не идут спать? Или ушли спать, но свет забыли выключить? Или кто-то готовится к экзаменам? Или кто-то занимается сексом и не любит делать это в темноте?
Олег вздрогнул, покосился на постель. Это же Анжелика не любила заниматься сексом в темноте. «Хочу, чтобы мы друг друга видели, а то совок какой-то получается». И потом: «Смотри на меня, давай, ну давай, смотри на меня».
Олег зашел в ванную, включил воду. Посмотрел на себя в зеркало. Взгляд бассет-хаунда: с таким большинство журналистов и ходят. Да что уж там: большинство россиян.
А когда Олег вернулся наконец к ноутбуку, сформулировав в голове кое-какую гипотезу насчет Черновдовина и его прочтения Достоевского, телефон на столе зажужжал уведомлением из фейсбука.
Сказать, что у Двоеглазова на аватарке были два глаза, наверно, очень глупо, – но это было правдой. Точнее, не два глаза, а очки: одна линза была синей, другая – красной. В реальности Двоеглазов носил такие же очки, разве что линзы цветными не были, так что Олег готов был поставить один к десяти, что его новый подзащитный по жизни был патентованным душнилой. Но сейчас было важно не это, а то, что диабетику Двоеглазову грозил изолятор. Хотя человеком симпатичным его назвать было нельзя, судя по материалам дела: Двоеглазов работал в правозащитном «Комитете по гражданским правам» и вымогал деньги у подследственных за прекращение дела. Где-то двести тысяч, где-то четыреста. Однажды заломил цену в восемьсот тысяч, но, когда подозреваемых из изолятора не отпустили, деньги им вернул. Теперь в изолятор отправлялся сам Двоеглазов – ну, или не отправлялся, это уж как получится у Олега.
«Завтра всё в силе? Простите, мне неловко спрашивать, но государственный адвокат не берет трубку».
Олег откинулся на спинку кресла, заложил руки за голову и задумался.
Когда он в последний раз выступал в суде? Кажется, что несколько космических эпох назад, но вообще-то на днях стукнул всего лишь год с тех пор, как он бегал по поручениям начальника в рульфе средней руки. Впрочем, ничего серьезного ему отстаивать не приходилось: там работник клиента уволился и совершенно позабыл об одном пункте из трудового договора, тут банкротство нужно было обосновать, – ничего необычного.
Это не вгрызаться зубами за человека, как делали защитники в уголовном процессе. Не сыпать статьями, как они, не генерировать на ходу афоризмы. Да и способен ли он вообще защищать? Олег вспомнил, как оцепенел, когда на остановке увидел прижатую в угол девушку с мужчиной, которого спугнул таксист. Ведь кишка тонка была бы вступиться самому, да?
Да и не сказать, что ты хорошо выступаешь, завел старую шарманку Олегов внутренний «адвокат дьявола»: мямлишь, говоришь тихо, словно боишься, что тебя кто-то на самом деле расслышит, предпочитаешь обходиться жестами и мимикой вместо слов, причем настолько, что кое-что заимствуешь у актеров в кино, иногда неосознанно; а когда наблюдаешь работу адвокатов, не понимаешь, как они умудряются так быстро жонглировать позициями высших судов, примечаниями и практикой; реплики мелькают в воздухе, как сюрикены из рук ниндзя, и летят в обвинение, ломают с хрустом липовые доказательства и подтасовки, и, хотя победитель определен заранее, они – адвокаты – выходят из этой дуэли самураями. Как в фильмах Куросавы: проигравшие, но не сломленные.
А он так сможет?
Олег встал и снова прошелся по квартире; в коридоре споткнулся – не о что-то физическое, а о запах. Запах исходил от маленькой тумбочки, в которой хранилась обувь. Олег наклонился, открыл дверцу и, к своему удивлению, достал оттуда флакон с духами. Духи с игривым запахом абрикосов и жвачки.
«– Анжелика!
– Тебе идет».
Что она имела в виду? Что в шляпе он похож не на защитника, а на Робин Гуда? Что пытается казаться защитником, когда сам на такое не способен?
И зачем она оставила духи в шкафчике для обуви? Забыла? Или специально – поиздеваться? Не забывай о том, что я…
– Хватит жить в моей голове, – прошипел Олег, отправившись на кухню, к разинутой пасти мусорного мешка. На ходу рассуждал о том, как смешно звучит эта патетика – «жить в голове», – но вот духи уже летят в мешок, к смятому пакетику из-под чипсов и бутылке прокисшего молока, и Анжелика окончательно покидает его квартиру, даже щетка и волшебный крем не понадобились.
Он не зависит от ее видения. Он сам может решать, что будет делать.
И вообще, пора себя ставить не на место воображаемых бывших, а на место людей, которые реально попали в беду.
Он вернется к текстам, когда захочет. Спектакли Черновдовина поставлены лишь для того, чтобы о них написали и забыли. А человека спасать надо, даже если он не ангел во плоти; надо спасать человека, говорят тебе, а не прятаться за раскрытой крышкой ноутбука. Даже плохо различимое бормотание на суде – лучше, чем полная тишина.