Интересно, сколько часов в день она спит, подумалось Олегу. Судя по мешкам под глазами – не больше четырех. Он вдруг почувствовал себя мучителем, несмотря на то, что мучали тут как раз Двоеглазова, даже если не очень-то хотели этого делать и просто отыгрывали свою роль.
Еще одна ошибка: забыл продумать, о чем именно стоит ходатайствовать. Разумеется, ни в чем не повинный человек должен оставаться на свободе безо всяких ограничений, – но тут и статья тяжкая, и правила действуют другие: вроде как, ты должен предложить компенсацию за то, что человека не отправят в тюрьму. Парятьев уже запросил домашний арест, но это не выход (за что арестовывать-то?), поэтому возможностей остается немного, а думать надо быстро.
– Поскольку, как я уже сказал, мой подзащитный ни в чем не виновен, а доказательств представлено не было, – да, пожалуй, это единственный вариант, подумал Олег, – я хотел бы заявить о готовности внести залог за моего поручителя.
Двоеглазов медленно повернул голову и диким взглядом посмотрел на Олега, но тот уже не мог остановиться:
– Мы ведем список поручителей, а средства в размере пятисот тысяч рублей готовы внести семья и друзья подзащитного.
Из зала доносился только перестук клавиатур журналистов. Больше ни звука, только кто-то сильно дергал полу Олегова пиджака. Это был Двоеглазов. С размером залога он махнул, конечно; даже стыдно стало. Но что ему было делать? Требовать справедливости до конца, донкихотствовать? А меньше пятисот тысяч за особо тяжкую статью вносить нельзя.
– Подсудимый, встаньте, – сказала Ростропович, помечая что-то себе в блокноте. Если бы она вела список участников процесса, которые повели себя по-идиотски, то напротив Олега ставила бы уже десятую зарубку. – Ваше слово?
– Ну, всё уже было сказано, в общем, – сказал Двоеглазов, почесав в затылке. – Скрываться мне некуда, давить на свидетелей – нечем. Я же просто правозащитник и просто людям помогал! Поэтому всё, что говорит обвинение, для меня звучит, ну… Поэтому я даже не знаю, что сказать. А просить… Я не знаю, о чем принято просить. Садиться в тюрьму я не заслужил, на залог у моей семьи, – тут он косо глянул на Олега, но тот предпочел сделать вид, что у него в телефоне возникло срочное дело, – денег нет, хотя я могу понять доброту защитника. Поэтому оставляю судьбу невиновного на усмотрение суда.
– Всё у вас?
– Теперь да.
Ростропович опять что-то себе записала, после чего поднялась и объявила перерыв для вынесения решения. Бледная секретарша, лицом смахивавшая на Сашу Грей (Олег старался не подстегивать воображение в этом направлении), строго попросила всех выйти из зала, и зрители с участниками не отказали ей в удовольствии наблюдать исполнение единственного приказания, на которое у секретаря есть полномочие.
Как только Олег с Двоеглазовым оказались в коридоре, не дожидаясь адвоката Парятьева, правозащитник схватил Олега за локоть – хватка оказалась удивительно крепкой – и шикнул:
– Пойдемте отойдем?
Олег с некоторым испугом кивнул, и они прошли чуть дальше по коридору, в закуток за поворотом, где, спрятавшись за газетой с объявлениями, сонно дремал старичок в старом потрепанном пиджачке.
– И всегда вы так чужими деньгами распоряжаетесь? – бросил Двоеглазов.
– Э…
– Ладно, всё окей, апрешиэйт ёр хэлп и всё такое, но защитник из вас так себе, – хлопнул его по плечу Двоеглазов.
– Я лишь делал то, что считал разумным, – сказал Олег. – А если не нужна была помощь, не надо было обращаться к адвокатам и…
– Ладно, проехали.
– А вы вообще это делали?
– Что? – встрепенулся Двоеглазов.
– Ну, схему. Мошенническую.
Двоеглазов зашелся смехом. Олега пробрал холодок.
– Ладно, смотри. Можно на «ты»? – Олег промолчал, но Двоеглазов продолжил: – У тебя есть начальник. Начальник подмял под себя все процессы в твоей организации. Все подчиняются ему, все его слушаются, только он знает, что такое правозащита, а что нет, трахается с сотрудницами комитета и так далее. Потом что происходит? Он уходит в Совет по правам человека – и забирает с собой всю кассу. Ну, в смысле, вообще всю, будто она ему только принадлежит.
– А так можно, что ли?
– Ему – да, – грустно улыбнулся Двоеглазов. – При этом твоих коллег упекают в изоляторы, пиздят на митингах, не пускают в суды и так далее. Существуете на дошираке. Должен ли я был закрыть наш любимый комитет? – Двоеглазов развел руками. – Ну, наверное, да! Но, видишь ли, я плохо понимал, в какой стране живу, и решил продолжать помогать людям. Да, за деньги! Ну а как работать-то – и без денег?
Олег промолчал.
– Так что нет, ни в чем я не виноват. Но ты не дрейфь, – Двоеглазов хлопнул его по плечу. – Для первого раза у тебя очень даже неплохо выходит.
Они вернулись как раз вовремя – когда участников начали запускать в зал. А пока шли, им навстречу провели высокого мужчину среднего возраста в синей рубашке с коротким рукавом и прической горшком. На типичного уголовника он похож не был: куртка «Zegna», часы «Armani», дорогая обувь. Непростого человека вели.
Но что удивило Олега еще больше – вслед за мужчиной, не отрывая от него взгляда, шла знакомая Олегу судья, Марина Костюченко, сегодня уже без мантии. Под руку она вела мальчика школьного возраста, не старше десяти, в очках с круглыми линзами – немного похож на Гарри Поттера, в руке рюкзак дрожит.
Они почти пересеклись взглядами, но Олег вовремя отвернулся. Не хотел, чтобы она видела, как он краснеет. Встречаться с героями своих репортажей – вроде бы хорошая примета, но меньше всего он хотел бы встретить Марину Костюченко.
Так это кого-то из ее близких сейчас вели в зал? Мужа? Олег озадаченно посмотрел на двери в конце коридора, будто там можно было разглядеть ответ на вопрос, что именно произошло.
На процессе электрика Шпака она казалась такой верной ученицей Хозяйки Мосгорсуда – а сейчас вид у судьи был такой, что становилось понятно: на нее саму эта перемена свалилась неожиданно.
Всегда не так себе всё представляешь, да? Иногда гадают, как там чувствуют себя все те омоновцы, что возвращаются домой, к жене и детям, со свежими пятнами крови на униформе; но фокус в том, что омоновцы оставляют униформу в части, а дома переодеваются в треники и смотрят футбол. Или разгадывают кроссворды. Или… В общем, что угодно, но о работе – не говорят. И домашние их – тоже помалкивают. Знают, что не положено.
Олегу вдруг почему-то стало жалко Марину Костюченко. Может быть, она именно такого унижения не заслужила. Может, от этого количество неправосудных приговоров не убавится, а наоборот, возрастет – кто же знает, на что способен человек, которого прижали в угол?
Но Олег знал, что эта его жалость продлится недолго. Ровно до следующей новости о том, как очередного ученого, который случайно на международной конференции обмолвился о некоторой советской разработке, суд отправит в колонию за госизмену на десять лет.
Дверь зала за его спиной закрылась, и Олег вернулся в другую свою реальность, туда, где вот-вот должно было подойти к концу его первое слушание в качестве не журналиста, а защитника. В такие моменты даже просыпается легкий мандраж надежды: вот все ждут, что правозащитника отправят в СИЗО, а потом бац – и судья присуживает залог, или вообще подписку о невыезде…
– …суд признаёт обоснованными доводы следствия о том, что… – бубнила судья Ростропович таким унылым голосом, будто это ее сторона оказалась проигравшей. Она продолжала прятаться за пышным веером из знаков, омертвевших слов и формул, но суть была понятна. У одного правозащитника в ближайшие три месяца прибавится тюремного опыта. Будет ли от этого польза праву? Едва ли. Но кто говорил о пользе?
Когда выходили из зала, Костюченко с сыном уже не было. Шли другие суды; электронное табло – единственная примета 2017 года в здании семидесятых – показывало длинную желтую ленту идущих сейчас процессов, и приставы, сейчас сопровождавшие Двоеглазова в автозак, уже через два часа наверняка забудут его имя.
– В целом-то, наверно, по-другому и не вышло бы, защитник, – на прощание подмигнул ему Двоеглазов. – Ты хотя бы старался. В отличие от Парятьева.
Согнувшись в руках надзирателей, Двоеглазов вошел в автозак, и скоро железная болванка на колесах исчезла в лабиринте дворов, чтобы влиться в послеобеденные ленивые транспортные потоки.
Олег присел на ступеньки суда, снял шляпу с пером, крутанул в руке. Робин Гуд, говоришь? Скорее уж, Дон Кихот. Все-таки Дон Кихот. Воюешь с великанами – а тебе подставляют ветряные мельницы, и всякий раз, когда пытаешься добраться до великанов, они заслоняются от тебя новыми и новыми ветряками. Получается, что истина – где-то там, за этой стеной из ветряков, и ты бежишь к ней, бежишь и хватаешься за лопасти этих дурацких мельниц, которые порвать бы и смять, – а со стороны выглядит смешно. Власть номер «никакая», которая всё прикидывается четвертой. Со шляпой на голове и свернутой в трубочку газетой в руках.
Захотелось взять и повесить шляпу на ветку, как бы в забывчивости, – но жалко стало. Память все-таки.
Олег отправил диктофонную запись с суда Муравицкой – контроль его тестового задания, – потом посмотрел, как идти до ближайшей остановки, поднялся со ступенек и пошел.
Минуты через три Олег добрался до остановки и присел на скамейку. Старушка, высматривавшая автобус, посмотрела на него сочувственно; он что, настолько плохо выглядит? Только сейчас он почувствовал, как все-таки устал.
Хватит ли его на встречу с Сашей сегодня?
Конечно, всего лишь кофе, но… Нет, не всего лишь кофе. Для него, по крайней мере.
И там, сидя на холодной скамейке, Олег вдруг почувствовал странное волнение – как бы предожидание Саши. Ему почудился ее, Сашин, голос – причем он просил о помощи; но ведь было бы странно, если бы Саша оказалась прямо здесь вот так вот сразу, да? Хотя последние дни и нельзя назвать совсем уж нормальными, они были прям реально странными