Потом была «сборка». Как раз там на Наташу вырулил, двигаясь по своим делам, таракан.
В небольшой комнате десять на десять под тусклым светом лампочки копошились женщины самого разного возраста. Дымом заполнена вся камера, форточки плотно закрыты. Вместо приветствия навстречу раскрытой двери понеслось:
– Воздух! Откройте окно! Откройте дверь! Дайте воздуха!
– Тихо тут, – буркнул заспанный надзиратель. – Не положено.
– А задохнуться положено? Тут лежат уже некоторые!
– А если кто-то болен? Перезаражают всех!
– А что я сделаю? – не выдержал надзиратель и развел руками. – Вас много, а камера одна. Ждите, скоро позовут.
И запер дверь на ключ.
Наташа глотнула воздуха, закашлялась и схватилась за стену. Ее начало мутить. Где-то пиликал комар. В голос рыдала женщина. Наташа сползла по стене к плинтусу, попыталась закрыть глаза. Воняло нечистотами. Так сильно, будто прорвало канализацию. Потолок облепила плесень. Смуглокожая женщина обнажила золотые зубы и чему-то захихикала. В спортивной куртке слишком жарко. Лицо мгновенно покрывается по́том. Наташа пытается отереться рукавом, но это не помогает. Страшно кружится голова. Она бы с удовольствием сейчас просто прилегла прямо тут (жаль, что сумку отобрали, была бы вместо подушки), но места на полу почти нет. Голоса сливаются в гул. Ноги стонут, словно Наташа поочередно пробежала марафон и спринт на сто метров. Суставы ноют так, что не пошеветься. Попыталась глубже дышать – нет, не помогает: чтобы глубоко дышать, нужен воздух, а вместо воздуха в комнате остался дым, один лишь дым. Наташа склоняется над полом, и из нее вырывается нечто среднее между рвотным позывом, плачем и воплем.
Вчера ты – главный бухгалтер, и засыпаешь в своей постели, на свежем белье, с цветочками и бегемотиками. А сегодня ты – уголовница (пока еще неподтвержденная, но кого волнуют детали), и спать будешь на холодном полу – и это если повезет. На полу можно отморозить яичники, между прочим. Не хватало еще застудить себе там всё. Как будто диабета и сердца мало. А все-таки мало: отдавать, говорят, надо всё, а если не отдавать всё, то…
Дым.
Иногда дверь в коридор открывалась, ярко вспыхивал проход, и новенькую встречали дежурным требованием открыть форточку, а надзиратель отвечал таким же дежурным хрипом. Потом Наташа узна́ет – надзиратели сами очень мало спят, почти всё время проводят в таких же вот комнатках, разве что форточки у них открыты и с бытом получше, да туалеты отдельные, а не прямо в камере. Наташа предпочла бы обойтись по жизни без этого знания, но – что поделать, что поделать…
Господи, Господи.
Потом в тусклом свете лампочки появилась рука. Сделала несколько мановений в воздухе, и на раскрытой ладони – будто из воздуха – появилось яблоко. Наташа сначала разглядывала семиренку, словно цветок, пробившийся из-под бетона, и опомнилась только, когда другая рука щелкнула у нее перед носом.
– Бери, а то другой отдам.
В следующий момент Наташа почувствовала на языке сладковато-медовый сок, смешанный с горьким дымом. Яблоко забрала, а как – не обратила внимания. Схватила, пока другому не досталось.
А потом рука исчезла и появилось лицо: узкое, треугольное, с темными глазами и черными вьющимися кудрями. Молодая, моложе Наташи лет на двадцать, выглядит аккуратно, но без косметики. Первая же мысль: когда-то такие же волосы были у самой Наташи, но это было так давно, что не имеет смысла вспоминать точный год. Потом она появилась целиком: субтильная, с ломкими руками, родинкой на левой лодыжке. Кто в СИЗО надевает юбку, спрашивается? Кто надевает юбку, отправляясь в тюрьму?
– Диана, – она протянула руку. Наташа пожала ее, всё еще как бы рефлекторно, как пожимают руку при встрече там, на свободе, в смысле, на воле.
– Какая беда? – кивнула ей Диана, снисходительно улыбаясь. Понятно: все в таком виде попадают на «сборку» и ведут себя не совсем адекватно.
– Бе-беда? – не поняла Наташа. Ей-то казалось, что хуже происшествий, чем сегодня, в ее жизни не бывало.
– Статья какая?
– А. Сто пятьдесят… – Наташа зажмурилась и покачала головой. Забыла. Уже забыла. Да и какая разница, какой номер статьи, если теперь между ней и соседкой-убийцей или карманницей уже нет никакой разницы?
– Девятая, – с улыбкой докончила за нее Диана. – Понимаю. Тут половина такие. Бухгалтера, финдиректриссы, чьи-то бывшие жёны, на которых долги списали… Я сразу подумала, что ты бухгалтерша.
Наташа всё еще жевала яблоко, поэтому ответила ей только прищуренными веками. Да и не факт, что в ближайшее время она будет готова общаться как-то по-другому.
– У вас у всех вид такой сосредоточенный. Будто сейчас придет главный и попросит дебет с кредитом свести, – усмехнулась Диана. – Но дебет с кредитом теперь сводить будут за вас.
Фраза явно звучала двусмысленно, но Наташе сейчас было не до метафор. Яблоко было вкусным, и после него как-то неожиданно сильно захотелось спать. Лучше бы ее оставили в покое. Но из вежливости она разлепила губы и спросила:
– А… А ты… По какой… статье?..
Диана слегка кивнула – вопрос логичный – и, расстегнув пуговицу, молча закатала рукав. Ну да, Наташа тогда сразу, еще при знакомстве, подумала – какой-то взгляд у нее дикий немного…
– Не продавала. Юзала сама, – Диана раскатала рукав обратно, неизвестно откуда достала самокрутку и протянула Наташе. – Хотела завязать, а парню нужны были деньги. Я его послала. А он ментам стуканул, – пожала плечами. – А пацана моего в детдом забрали.
Видимо, в глазах Наташи стоял немой вопрос, потому что Диана докончила – с той же снисходительной то ли к Наташе, то ли к самой себе улыбкой:
– Зачем я всё это рассказываю? Да хуй знает. Тюрьма. Хочется говорить. Ты почувствуешь еще. Я тут уже, – она обвела своей самокруткой воздух, – два дня. Вроде как. Ты закури, легче будет.
Наташа стала отрицательно качать головой, хотя самокрутку возвращать не торопилась. Не бросала же она курить, чтобы сейчас снова начать… Но в следующий момент вспыхнула спичка, и вот в глотку уже потекло отдававшее смолой тепло. И правда – стало легче.
Потом Диана кое-как ввела ее в курс дела. Сказала, что продержать на «сборке» могут долго – сутки, иногда еще дольше. Диабет? Сказать врачу, когда придет. И постараемся выбить нижнюю койку на шконке. Хотя с этим сложно.
– Почему? – не поняла Наташа.
Диана кивнула в сторону девчушки в темно-синем шейном платке, которая чуть поодаль лежала на полу и, свернувшись калачиком, дремала, положив под голову джинсовую куртку.
– В камерах потом то же самое, – сказала Диана. – Ноги под стол не поставишь – там тоже человек лежит, не давить же его.
Нижние койки в камерах, пояснила Диана, предназначались для «заслуженных» сиделиц, ну или тех, кто обеспечивает камеру богатыми передачками. А еще для беременных. Остальных – на верхнюю койку, откуда можно ненароком навернуться посреди сна. И всё равно хуже всего тем, кому приходилось лежать на полу.
Наташа не хотела лежать на полу. Дело было не в том, что пол был грязный, и не в том, что можно было себе застудить что-то. Просто мерзнуть не хотелось. А холод будто это чувствовал: лепился к Наташе, словно скользкая влажная тянучка, которую случайно зацепил пальцем.
Но больше всего ей, конечно, хотелось домой.
– Но мы попробуем тебя определить вниз, – улыбнулась ей Диана и слегка коснулась рукой плеча. – Больным обычно уступают. Всё будет в порядке.
Их продержали не так долго – полдня, может быть; часов у Наташи не было, а на «сборке» часы отсутствовали, как и любой другой привычный предмет цивилизации. Регистрировали. Сначала в картотеку занесли Диану, следом шла Наташа.
– Маславская Наталья Григорьевна, – хмуро печатал на стареньком компьютере полноватый мальчик в мундире. – Сто пятьдесят девятая…
– Мне вот с Дианой Владимировной, пожалуйста, – робко подала голос Наташа. Она уже видела, как заключенные просят отправить их в ту или иную камеры: некоторые хотели быть поближе к знакомым, а у других были статьи, вызывающие отторжение у тюремного сообщества.
Надзиратель глянул на нее исподлобья, потом перевел взгляд на стоявшую рядом офицершу. Та коротко покачала головой, и в унявшихся было ногах Наташи снова запульсировала боль.
– На вас распоряжение особое, – сказал надзиратель, повернувшись обратно к монитору. – Куда надо, туда и пойдете.
Не самое ободряющее заявление. Значит, устроят ей специальный режим… Но всё оказалось не так страшно.
После душа (разумеется, холодного – ручка горячей воды тут уже давно была анахронизмом) Наташа в своем спортивном костюме со стразами, который на фоне изъеденных плесенью кирпичных стен выглядел, словно бродвейский мюзикл в заброшенной сибирской деревне, с матрасом под мышкой неловко просеменила к камере, в которой ютились уже полсотни женщин.
– Привет, – гаркнули у нее над ухом, и Наташа сначала не поняла, где оказалась: это же женская колония, а не мужская, так откуда здесь мужчины? Но голос принадлежал крупной женщине с мозолистыми мускулистыми руками и в белом платке. Выбивающиеся из-под платка волосы слиплись: в камере хоть и было, чем дышать, в отличие от душегубки-«сборки», но и здесь температура была под все двадцать пять. – Кто такая, по какой статье?
Забавно, но первой Наташа вспомнила статью, а уже потом – собственное имя. Неизвестно, с чем в ближайшие месяцы ей придется породниться больше.
Смотрящая к ее диабету отнеслась с пониманием, но селить Наташу на первом ярусе отказалась: мест нет. Наташа охотно готова была в это поверить – несмотря на ночное время, в камере стояла такая суета, что оставалось непонятным, как все эти люди друг с другом уживаются двадцать четыре часа семь дней в неделю. Да и Наташу успокоило уже то, что никто не стал задавать ей всяких каверзных вопросов, как в историях про тюрьму, – про куда мать посадишь и прочее.
Наташе отвели место с видом на окно. Наверно, в качестве компенсации за ее состояние, подумала Наташа, когда в белом блеске луны огнем брызнула возвышающаяся рядом с колонией церковь. Так недолго и в Бога уверовать. Вот только ни одной молитвы, каким учила ее в детстве раскольница-бабушка, она уже не помнила.