– Ладно, давайте так. Кто вы такой и что вам нужно? – помедлив, Руслан добавил: – И откуда вы знаете, куда я хожу обедать?
– Ну, мне известно не только это. – Улыбка рыжего могла означать что угодно. – Например, я знаю, что вас лишили должности. Лишили из-за обстоятельств, которые от вас, говоря совсем откровенно, не зависели. Ну, кто бы знал, что наши вездесущие СМИ пронюхают об обыске в театре? Кто знал, что вас там заметят? Да и кто знал, что следственной группой поставят руководить идиота? Вы с ним нянчились, делали свою работу. А теперь вот, пожалуйста, – перспективный молодой человек завис над тарелкой борща и не знает, что ему делать со своей жизнью.
Ну нет, с него хватит. Руслан поднялся, поднял руку, чтобы позвать официантку и расплатиться.
Рыжий усмехнулся и указал на стул:
– Руслан, присаживайтесь. Вам не нужно меня опасаться. Уверяю вас, если бы я хотел вам угрожать, наш диалог бы строился совсем иначе. Садитесь, садитесь, – он замахал рукой, заметив колебание Руслана. – Если у меня и есть какие-то вопросы в этом деле, то не к вам, а к Леонову.
Руслан, заинтригованный, сел обратно, и попросил у подошедшей официантки воды.
– Так. И что же вам известно о Леонове?
– Вот это уже деловой разговор, – одобрительно кивнул Стригоев. – Но скажите сначала, что знаете о нем вы?
Руслан задумался. Перед внутренним взором возник боярин, заседающий в своей телестудии с видом на Садовое, словно в палатах. У боярина есть свита и пара нужных номеров, добытых благодаря разговорам о русской нации и имперском величии, которое пора возрождать, и – деньгам, конечно, деньгам, полученным в том числе за разного рода услуги. Одним из полезных контактов был начальник Руслана – пока Рус подписывал заявление об уходе, тот с улыбкой разводил руками: ну что ты хочешь, Канабеев, в нашей профессии публично работать нельзя! Ну да, размышлял Руслан, а еще не надо бегать по неслужебным поручениям, особенно когда дело касается монархистов, православных и прочих фанатиков. Вляпаешься в историю и только.
В сущности, Леонова отличало от сумасброда Романова лишь то, что Леонов был стратегом, а не реконструктором. Просто стратег он был – плохой, а Руслан это вовремя не распознал.
– От него одни проблемы, – сказал Руслан. – Но никто этого не понимает. Радостно бегают, виляя хвостом.
– Уже нет, – покачал головой человек в черном. – Нет, потому что поняли то же, что и вы. И ваше увольнение – не единственное последствие истории с театром для вашего бывшего работодателя. Понимаете, Леонов – человек широких жестов, которыми он сносит всё на своем пути. Он думает, что самый простой способ разбираться с тем, что тебя не устраивает, – прихлопнуть это ладонью, как комара. Ну вот не нравится вам театр – давайте закроем! А еще проще – вообще все театры.
– А что, их надо с ложки кормить? Они власть ругают, а мы им денег даем – ругайте еще? – Руслан поморщился. – Куколдизм какой-то.
– Не куколдизм. Надо просто давать людям понять, что им нужно на самом деле. Не то, что они себе придумали по наивным каким-то соображениям, а то, что для них по-настоящему выгодно. И ладно отдельные люди там, мастера культуры, но, знаете, бывает так, что целые регионы – в нашей стране или не совсем нашей, неважно, – не знают, что им нужно делать. Собирается такой парламент, депутаты сидят – и никак не могут понять, какое решение самое выгодное. И тогда появляемся мы и говорим: ребята, вот же решение, чего вы тупите? У них дверь, условно, красная, я говорю: да вы глупые какие-то, ну кто в монохромный минимализм пихает красную дверь? Покрасьте ее в черный!
– Хотите сказать, – хмурился Руслан, – что и этому театру Шевченко можно сделать такое предложение?
– Конечно! Всё лучше, чем раздражать либеральную общественность и закрывать всё подряд. Больше скажу, – рыжий подался вперед, – даже ваше увольнение можно обратить на пользу. И вашу, и стране.
– Надо полагать, у вас есть идея, как это можно сделать? – улыбнулся Руслан.
– Ну конечно! Наконец-то вы поняли! Я же как Дед Мороз: приношу людям то, что они заслужили.
– Что-то у меня пока вместо подарков одни угольки.
Рыжий хмыкнул, достал из кармана сложенный вчетверо конверт и протянул Русу. Тот, хмурясь, развернул конверт и достал оттуда записку, над которой было встроено изображение двух косых синих скобок.
– Это то, о чем я…
– Ну конечно! Зачем пользоваться старыми технологиями поддержания порядка в стране, если есть новые? – улыбнулся человек в черном. – И заметьте: никто и слова не скажет о том, что вы переходите из одной службы в другую. Ну, просто надзирать вы теперь с коллегами будете не за культурой, а за интернетом. Ну, так и что? Да ваши друзья сами попросятся следом! Вот только… – Тут он перегнулся через стол и положил руку поверх ладони Руслана. Рука была чертовски холодная, и Рус едва не отдернулся. – Вот только мест уже не будет, потому что оно – ваше. И только ваше.
Рус повернул письмо другой стороной, ожидая, что там будет написано, что его разыгрывают. Потом серьезно посмотрел на рыжего.
– И что я должен дать взамен?
– Абсолютно ничего.
– Так не бывает. Всегда есть цена.
– Сегодня же ваш персональный Новый год. Позвоните по номерочку и празднуйте. – Рыжий поднялся, застегнул пиджак. – Я рад, что мы нашли с вами общий язык.
Когда он направлялся к выходу, Руслан его окликнул.
– Подождите, но вы так и не представились!
Рыжий человек обернулся.
– Можете звать меня Стригоевым. Но не думаю, что мы с вами еще увидимся.
Он вышел из кафе и исчез за поворотом.
Рус изучил письмо, заказал еще кофе, не спеша выпил.
Потом расплатился за обед, оставив щедрые чаевые, и, слегка пошатываясь, вышел из кафе. Обедать с тех пор он предпочитал в новом офисе.
Микроавтобус – разогретый печкой и яростью пассажиров новенький «мерседес» – подкатил со стороны улицы Казачкова. Отец Дионисий выбрался из принадлежащего епархии авто первым и теперь стряхивал сигаретный пепел на снежок, схваченный паутинкой вечерней гололедицы. Выгружались тягуче, с ленцой, некоторых пришлось вытягивать из телефона, словно бесов из одержимого.
Чертова дюжина молодых людей в черном, которые косили глаза на бородатого мужчину в возрасте с длинной бородой и в епитрахили поверх пуховика. Если бы их кто-то увидел со стороны – подумал бы, что это ролевики-толкиенисты вышли на последний бой эскапизма с реальностью.
У стеклянных дверей театра курили две девушки: одна в бордовой беретке и шарфе, другая в серой дубленке и высоких кожаных сапогах. Нос у нее был проколот. Обе смеялись. Потом первая увидела толпу черных злых мужчин во главе с пузатым священником в белой мантии (что такое епитрахиль, она узнала только вечером в гугле). Тут же перестала улыбаться. Она ткнула локтем вторую, и обе исчезли за стеклянными дверями театра. Почему-то думали, что плексиглас молодчиков удержит.
Не удержал.
– Привет-привет. Да, видел. Нет. Нет, послушайте меня: у меня мало времени, я вам плачу столько, сколько вы за всю жизнь не заработали бы сами, так что будем говорить, когда это мне удобно. Ясно выражаюсь?
В трубке молчали. В офисе было темно: вещание канала закончилось, новостная служба копошилась за стеной.
– Отче, хотите расскажу анекдот? Мой любимый, – и продолжил, не дожидаясь разрешения: – Умирает «новый русский», и, естественно, считает, что попадет в рай: много на благотворительность тратил, церкви строил. Подходит он к райским вратам, и ему говорят, что его в списках нет. Он просит перепроверить – первый раз, второй, третий. Ему говорят: совершенно точно, вас в списках нет, и он в возмущении говорит: да как же так, я столько монастырей восстановил, столько храмов построил, столько денег потратил на церковь! На что апостол Петр ему говорит: деньги мы вам вернем.
Отец Дионисий вздохнул в трубку. Его уже отпустили из отделения благодаря своевременному звонку Леонова.
– Что я могу сказать? Я же действительно старался ради веры. Вы сами просили устроить в театре что-нибудь… такое.
– Но я не просил избивать людей, – отрезал Леонов. – Зачем давать врагам повод лишний раз над собой насмехаться? Разбили двери в театр, привели каких-то пьяниц, один там с дубинкой какой-то, другой с электрошокером…
– Они были трезвые, – хрипло возразил отец Дионисий. – Все.
– Подождите, я сейчас говорю. Вот. Пришли, стали какую-то ахинею нести – вы что, правда думали, они вас будут слушать? Они увидели толпу ряженых, которым только дай возможность – они придут и начнут всё крушить. Разве так ведет себя христианин?
Отец Дионисий хмуро промолчал, потом выдал то, что ожидал Леонов:
– Христу это не мешало.
– Вы что же, отче, уже с Христом себя сравниваете? – ухмыльнулся бизнесмен.
Где-то фоном в трубку было слышно телевизор – Леонов прекрасно знал, что́ сейчас смотрит отец Дионисий; он тоже смотрел этот сюжет. На телике немного журили либералов, но в целом журналисты перешли на сторону разгромленного мероприятия – не в последнюю очередь потому, что под раздачу попали и несколько телепродюсеров. А главным заводилой протеста против «отечественных фундаменталистов» выступил худрук театра Цитрин, который в это время снимал кино в Питере.
«Я сейчас скажу очень странную вещь: я люблю ходить в церковь, – объяснял корреспонденту Цитрин. – Но не в нашу, не удивляйтесь, не в нашу, нет. А когда приезжаю на гастроли в Европу, стараюсь заглядывать. И вот почему-то, когда приходишь в берлинскую церковь или гамбургскую, или католический собор в Вене, – тебе никто не рассказывает о “традиционных ценностях”, тебя не изгоняют за то, что носишь джинсы. Зато говорят о смирении. Было бы здорово, если бы и у нас священники почаще об этом задумывались».
Дерзишь, режиссер! Неблагое помышляешь против православной церкви. Но Господь не любит дерзких. Надо сказать, Господь Леонова и отца Дионисия вообще мало кого любит, – но Леонов, по крайней мере, знает, как его можно задобрить.