При этом сметная стоимость мероприятий всё время завышалась, а Маславскую настойчиво просили суммы не перепроверять, а просто обналичивать средства. То есть бухгалтерскую отчетность она даже не вела, только контролировала обналичку. Обналиченные деньги шли на покупку недвижимости: квартир, загородных домов.
Наташа дрожащими пальцами опустила на стол показания лже-Маславской и отодвинула подальше от себя.
Уланов сидел спокойно и как будто вообще не обращал на нее внимания. Сергеев прокашлялся:
– Наталья Г’риг’орьевна, с вами всё в порядке? Может, водички?
– Это бред, – сказала Наташа. – Чушь какая-то. Никто не поверит, что главный бухгалтер не будет знать, сколько денег через него проходит.
Начальник посмотрел на нее из-под темных с проседью бровей. Между его пальцев всё еще как будто вился душный дымок от выкуренной сигареты.
– А вы что же, деньги не обналичивали? – прохрипел Романов. – И «черную кассу» не вели?
Наташа запнулась и сложила руки перед собой; в комнате как будто стало холоднее.
– Обналичивала, – нахмурилась бухгалтер, после чего пробормотала: – Конечно, обналичивала. А как иначе работать? Вы вообще представляете себе, как устроен театр? По этому вашему 44-ФЗ нормально вообще же невозможно работать. Представьте – порвалось платье у актрисы, нужно срочно покупать новое. И по закону я должна разместить заказ на сайте госзакупок, спустя десять дней принять решение, кого я выбираю из тех, кто согласился сшить его, – выбрать, мол, лучшее коммерческое предложение, – потом внести в систему эту закупку, оплатить, потом дождаться поставки… А у этих артистов – спектакль через неделю! И так – на каждый чих: в декорациях сломалось ли что, или запчасти какие нужны им технические… Даже если затраты – копеечные! Мне что, на пару досок, если они сценографу понадобились, заявку государству оформлять? При том, что этому пьянице они нужны «прямо сегодня», иначе скандал… Вот и обналичивали, и проводили задним числом, и оформляли все мелочи скопом на одного поставщика одной закупкой… Иначе работа бы просто встала, поймите. Но «черной кассы» – не было! Всё тратилось только на театр. И спектакли – были. Я сама их видела!
– Наталья Григорьевна, – Уланов впервые улыбнулся, и лучше бы он этого не делал: улыбка вышла натянутая и какая-то казенная, будто выделенная в рамках бюджетного финансирования, – ну а вы сами-то этот, с позволения сказать, «театр» – как оцениваете? Все эти лекции там, или как их, «перформансы»…
Он задумался, как бы вспоминая, какие перформансы он в жизни сам видел. Скорее всего, никаких.
Наташа опустила подбородок на раскрытую ладонь. Воспоминания пришли сразу, но урывками: вот актеры прыгают через полицейские ограждения, вот перекрещиваются световые шахты софитов, белые и синие, как на мигалке; кто-то кричит, друг в друга врезаются обнаженные тела, а вот те же тела лезут вверх по колючей проволоке, а потом задник загорается красным, и вот один из актеров лежит в луже крови, а его обнимает актриса и говорит что-то из Овидия, а вот что именно – это уже поглотила в свое обширное черное нутро Наташина память, и извлечь оттуда содержание и смысл спектаклей не было никакой возможности.
– Ну, это было… странно, – проговорила Наташа. – Я такое не очень понимаю.
– Вот! – Романов хлопнул ладонью по столу так, что пепельница чуть подпрыгнула, а Наташа вместе с ней. – Ну, бегают какие-то сумасшедшие, орут, за ними ряженые с дубинками… Вот выйди на улицу, то же самое ведь увидишь, да? Только тут с тебя денег попросят, и еще возникнет вопрос: а вот эти миллионы, которые, – он постучал кольцом на безымянном пальце по бумагам, – которые якобы на спектакли там и на проекты тратились… Они где? Разве вот это стоит таких денег? Вы проверяли, куда расходуются средства, Наталья Григорьевна?
– Но ведь это дорого всё сто́ит… – пробормотала Маславская. – Зал оформить, поставить оборудование, техники куча, они еще видео и аудио с каждого спектакля записывали, и зарплаты артистам еще…
– Да кто ж в нашей стране студентам зарплаты платит-то! – рассмеялся Романов. – Вы как не в России живете! Вот, товарищ Сергеев, сколько ты получаешь?
Следователь как-то глупо захлопал глазами, а потом отчеканил:
– Тридцать пять тысяч рублей, если без премии, товарищ старший советник юстиции.
– Вот! А товарищ Сергеев по двенадцать часов в сутки работает, глаз над делами не смыкает, даже зрение испортилось. А, Сергеев?
Сергеев энергично покивал. Наташа посмотрела на его глаза, но особых признаков утомления не увидела.
– А эти попрыгают, подрыгают ногами вечером, и это… – Романов махнул рукой.
– А еще они там хуями машут, товарищ старший советник юстиции, – брякнул Сергеев.
Романов вздрогнул, как ошпаренный, и ошалело глянул на следователя.
– Кто машет? Где?
– Ну, эти, – Сергеев махнул рукой. – В театре.
– Вы о чем?
– Меня как-то подруг’а с собой потянула, ну а как, не обижать же ее? Пошли на спектакль этот, как его… – Молодой человек на пару мгновений прикрыл веки, как бы задумавшись, после чего очнулся и выпалил: – «Машина Мюллера», вот, да, и там по сцене ходили г’олые мужики в балаклавах и причиндалами трясли, много мужиков и много этих, ну вы понимаете, а потом…
– Избавьте нас от подробностей ваших увлечений, товарищ лейтенант, – поморщившись, махнул рукой Уланов, после чего обратился к Наташе. Горячие протесты Сергеева против того, чтобы называть однократное посещение театра «увлечением», остались без внимания. – Вот видите, Наталья Григорьевна, мало того, что воры и педики, извиняюсь, так еще и фашисты. «Машина Мюллера», мать его. А чё не «Машина Геббельса», зачем шифроваться-то, а?
Наташа промолчала. Несколько минут она наблюдала за тем, как Уланов перелистывает материалы дела, после чего сказала:
– Я не разбираюсь в театре, но билеты хорошо брали. И сейчас берут. Зайдите на сайт, сами посмотрите.
Романов откинулся на спинку стула, заложил руки за голову и шумно вздохнул. Теплый свет лампы взреза́л его анфас, как нож масло. Широкие крылья носа сдувались и раздувались, как маленькие кузнечные меха.
А снаружи было очень тепло. По асфальту каблучки стучали, деревья стлали листья по ветру. Где-то рядом шумела Петровка: ее было едва слышно, но из-за стеклопакета с оторванной ручкой нет-нет да и доносились аккорды какого-то очередного хита Ленинградского рок-клуба, пережившего и сам клуб, и своих авторов.
– У меня ноги больные, – всхлипнула Наташа. – И голова болит. И так плохо. У вас тут так душно…
Уланов издал странный смешок, похожий на «бульк», и протянул Наташе портсигар. Наташа поколебалась, а потом все-таки потянулась за одной: курить хотелось страшно после недели в изоляторе. Грех от такого отказываться.
– А хотите, – прищурился Уланов, – прямо сейчас можете уйти и ничего не подписывать. А? Хотите?
Наташа подняла глаза от бумаги. Вообще, конечно, ей очень хотелось домой, но за неименением дома сойдет и шконка на первом ярусе. Ее шконка.
– А можно?
Сторона обвинения попросила в Тверском суде Москвы отправить под домашний арест до 19 октября режиссера Цитрина. Об этом сообщает корреспондент «Будущей газеты» из зала суда.
Адвокат режиссера попросил отпустить Цитрина под залог в 68 млн рублей. Он пояснил, что у режиссера нет причин уезжать: у него запланирован спектакль на 23 июля, от следствия он не скрывался, загранпаспорта нет.
«Прошу не применять ко мне меру домашнего ареста. Это не позволяет мне работать», – попросил Цитрин.
Суд к просьбе режиссера не прислушался.
Возле суда собралось в общей сложности около пятисот человек. Они требовали выпустить Цитрина и прекратить уголовное дело.
– А фигура у нее ничё, да?
Они стояли у одного из подъездов Верховного Суда. Ремарка относилась к возвышавшейся над фронтоном статуе Фемиды. Марину это слегка удивило: под хитоном, доходившим до пят и перехваченным у груди ремешком, фигуру богини оценить было едва ли возможно. Зато Марина завидовала ее укладке: прямой пробор будто порождал две сходящиеся волны.
– Не понимаю, как ты отсюда видишь, – пожала плечами Марина. – Разве что у тебя нашелся портативный рентген.
Дима хмыкнул и почесал подбородок.
– Знаешь, в нашей профессии учишься видеть людей насквозь.
– Но всё равно не помогает.
– Да.
Вот и Фемиде не помогло. Она вроде и была вопреки канону без повязки на глазах, но в ее случае это означало не принципиальность оценки всех обстоятельств судьбы простого смертного – на что, видимо, намекал скульптор, – но готовность пренебречь формальностями ради желаемого результата. И взгляд был у нее под стать работе: сухой, жесткий, властный.
– Мы идем? – Дима жестом пригласил ее пройтись в сторону Нового Арбата.
Сегодня Марина выглядела как супергерой на пенсии: без костюма, надела светлые джинсы в обтяжку и приталенную розовую блузу. Цвета скорее романтические – но Марина надеялась, что Дима не воспримет это как намек. Сам он был в деловом вельветовом пиджаке и серых брюках с орлом на пряжке ремня. Дима, на взгляд Марины, почти не изменился: суровый донкихотствующий романтик с вечно небритым подбородком и содержавшейся в образцовом порядке совестью, которая, впрочем, не мешала его самоиронии.
– А ты всегда носишь розовый? Очень тебе идет. Подчеркивает… запястья.
– Запястья?
– Ну да. Они у тебя… – Дима завис. – Не знаю, такие аккуратные и белые, им будто не хватает какого-то мягкого оттенка, и розовый хорошо дополняет.
Марина не сдержалась и захохотала в голос. Дима неловко улыбнулся.
– Что? Ну правда же! Лучше же правда, чем неправда?
– Ага, а свобода лучше, чем несвобода. – Она украдкой посмотрела на экран: не писали ли ей Егор или сын. – Плавали, знаем.
Дима усмехнулся. Что-то в нем было такое, что Марину не тревожило, но как бы щекотало на подсознательном уровне. Усталость? Ну да, дежурство по воскресеньям в хозяйственном управлении суда – нелегкая работа, но это было еще не всё. Что-то было еще такое в его позе, что заставляло Марину держаться не так свободно, как принято между бывшими сокурсниками и любовниками. Какая-то нервозность? Тревога? Странно.