– Что конкретно вы имеете в виду?
Мидренко кашлянул.
– Давайте встретимся в нейтральном месте, и я вам всё изложу. Могу через секретный чат отправить адрес?
– Ну, если вам и правда что-то известно…
– Да! Дайте пару минут.
Фомин положил трубку. Посидел над раскрытой папкой, подумал.
Потом посмотрел адрес, который ему прислали в мессенджере, и вышел из кабинета.
В шесть утра камеру разбудил шмон.
Не то чтобы их раньше оставляли наедине с полезными передачками и «самсунгами» предпоследней модели – но обычно они знали об обыске заранее. Тюрьма строится на взаимовыгодном сотрудничестве, и обитатели их камеры делали всё, чтобы заслужить расположение руководства. Кроме того, старшая по хате собирала с девчонок еженедельный сбор на «ремонт марафетов», который направлялся администрации (никому не хотелось узнавать, что будет с теми, кто захочет эту десятину «скрысятничать», поэтому платили все, а кто не мог, оставлял в счет уплаты свою часть общака). И когда в хату ворвалась толпа вертухаев и принялась потрошить мешки, тумбочки и полиэтиленовые пакеты, обитатели камеры оказались застигнуты врасплох.
Впрочем, довольно быстро выяснилось: искали что-то конкретное. Наташа высматривала Диану, но ее нигде не было видно.
Командир вертухаев, худощавый мужчина средних лет с землистым лицом и пустыми глазами, слегка прихрамывающий на правую ногу, молча шел вперед, пока его подчиненные наваливались на вещи очередной жертвы. Сзади него причитала старшая, макушка которой едва приходилась командиру по плечи. Она изобретала одну матерную конструкцию за другой и размахивала руками, как будто надеясь, что в какой-то момент надоест надзирателю и он обратит на нее внимание.
Бесполезно, его не интересовали крики старшей по хате.
О том, что его интересовало на самом деле, Наташа догадалась, когда командир поравнялся с соседней койкой, но было уже ясно, что там ничего интересного он обнаружить не собирается.
– Там всего лишь чай. И инсулин, – слабым голосом сказала Наташа, на всякий случай отходя к окну. – Пожалуйста, оставьте мне инсулин. Мне его не выписали здесь, так что пришлось… Пожалуйста…
Командир ее не слушал. Он молча достал мешок из-под матраса и быстрыми движениями развязал лямку. Не человек, а машина. Что ему от нее надо? Почему всегда во всём виновата она и все неприятности падают на ее голову? Почему?..
На едва застланную шконку, прямо на порванное одеяло посыпались пакетики с чаем, инсулин, пакет карамелек и… кое-что еще.
– Какого… – только и выдохнула Наташа.
Начальник цикнул и кивнул сам себе, потом повернулся к Наташе – лицо у него было какое-то сморщенное, пыльное что ли, усталое, а вовсе не торжествующее – и показал маленький целлофановый пакетик.
– Сама сознаешься или по-плохому будем?
Наташа почувствовала, как у нее подкосились ноги и, не спрашивая разрешения, упала на матрас. Только и могла, что беспомощно водить глазами по лицам выстроившихся за командиром соседок. Кто?.. Что за?.. Кто-то ее подставил, но кто именно и зачем?..
У нее тряслись руки. В надежде найти Диану и броситься к ней за поддержкой Наташа оглядывала лица зэчек – и вдруг увидела Ладу. Та смотрела на нее с суховатым прищуром, с выражением торжества на костистом лице.
– Вот она! Сука! – Выбросила вперед палец Наташа и закричала не своим голосом. – Ты мне подкинула это! Ты подсунула! Иди сюда, мразь!..
Забыв о больных ногах, Наташа вскочила с койки и, растолкав пару девушек, схватила Ладу за грудки.
– Ты подкинула мне! Подкинула ночью, мразь, когда инсулин выбросить хотела! Сейчас выбью из тебя срань!
– Ты дура, – сказала Лада сухо, с презрением. Изо рта у нее пахло луком. – Хоть и бухгалтерша, а всё равно дура. Мудозвонка. Тебя наебали, а ты срываешься на тех, кто слабее. Тех, на кого удобно.
– Что ты мелешь?
– А ведь мне было тебя жалко! Такая ранимая и добрая! Пока не оказалась, как остальные.
Наташа хотела уже врезать ей, но почувствовала, как ее схватили под руки.
– Это она мне подбросила наркоту! Она! Я видела! – кричала Наташа. – Детоубийца! Мразь!
– Сами разберемся, кто, кому и чего подкинул, – сухо прокомментировал командир. – А пока посидите обе в одиночке. Придет следователь, решим вопрос.
В одиночке было сыро и воняло тряпками и ржавчиной. Первое время Наташа лежала, положив голову на ладони и свернутое одеяло. Чтобы хоть немного мягче. Не помогало. Потом каким-то образом удалось заснуть.
Голоса дочерей она слышала теперь только во сне.
Наверно, кто-то из ее начитанных и талантливых начальников-театралов ввернул бы сюда какую-нибудь цитатку из Мандельштама или Солженицына, но ей вспоминалось только дурацкое «вскормленный в неволе орел молодой». Вот был пятый класс, и Наташа читала Пушкина со сцены в актовом зале, теребя от волнения красный галстук, а вот – тебе уже пятьдесят семь, одна дочь юристкой работает, другая недавно поступила, а ты сидишь в СИЗО, в одиночке.
Потопило тебя, Наташа, схватило за ногу и потянуло на дно, а ты виновата лишь в том, что не схватилась за проплывавшую мимо корягу.
«Вскормленный в неволе орел молодой…»
А еще, конечно, никто ее отмазывать не будет. В отличие от этих там, гендиректоров и Цитрина, надежды русской культуры, гениального режиссера и проч., и проч. За них будут подписывать письма, про них будут множиться посты в соцсетях, а Маславская? Да кто такая эта ваша Маславская? Кто-то вообще помнит людей, которые сводят дебит с кредитом целыми днями, чтобы налоговая лишний раз не нагрянула, а менты не устроили «маски-шоу»?
Однажды Даша повела ее на трансляцию спектакля в кино. Ну, странное мероприятие такое: типа как бы смотришь постановку хорошего театра английского, только в кино. И там Камбербэтч играл. Даше нравится этот новый сериал бибисишный про Шерлока Холмса, вот и потянула ее за собой на спектакль. Спектакль Наташа не поняла (может, просто потому, что где-то в середине первого акта заснула, и проснулась только во втором), но она хорошо запомнила, как ведущая перед представлением рассказывала о театре – и не забыла упомянуть: вот, режиссер и актеры – это здорово, конечно, но у нас еще есть бухгалтера и юристы, которые делают работу нашего театра возможной. И тут же показали белозубого юриста театра, который рассказывал что-то про новую систему соцобеспечения для пожилых артистов.
В российском театре ничего подобного услышать нельзя. Есть те, кто на сцене, и те, кто всегда в тени. Но «в тени» ведь не значит, что ты выполняешь ненужную работу! Просто ты не стоишь в свете софитов и не делаешь селфи со звездами с бокалом «Мартини» в руках.
И как раз поэтому, – думала Наташа, глядя в потолок, – заступаются за тех, кто умеет в нужный момент посветить лицом в нужном месте, а потом показать что-нибудь эдакое и обозвать «перформансом». А вот им, таким работягам, как Маславская, только и остается чахнуть над кассой, как над златом. И ведь над чужим златом!
А она как жила на одной из московских окраин со смешным деревенским названием, так и живет, и на все работы ездила одним и тем же маршрутом: утром набиваешься в микроавтобус, потом метро, а вечером тот же маршрут обратно. Ну, оплатила дочерям учебу. Отцу наняла сиделку. На лечение себе денег хватало едва-едва. Но мучениками, конечно, будут Матвеев, Цитрин и прочие театралы. А вот она, Наташа Маславская, будет страдать, потому что на нее всем плевать.
Пыталась спать, но сон всё не шел. Тихо было как в барокамере, а отвлечься – нечем: Наташа пыталась выписать книг из библиотеки СИЗО, но ее просьбы оставались без ответа. Заснуть удалось только под вечер, правда, ночью Наташа опять проснулась: ей всё чудилось, будто в решетку по-паучьи лезут Лада и ее мертвые дети.
Утром к Наташе снова пришли правозащитники, но она не смогла встать с кровати. Полчаса примерно потратили на то, чтобы натянуть штаны, но в итоге Наташа всё равно упала на шконку и зарыдала. Хотела держаться бодрячком и не жаловаться, но тут из нее полилось само: и про то, что дочерей не дают увидеть, и про инсулин, и про отсутствие хоть какой-то коммуникации с адвокатом, и что следователи регулярно вывозят ее на допросы лишь затем, чтобы задать пару дежурных вопросов, и возвращают ее обратно в изолятор. Правозащитницы – одна девушка помоложе и женщина с короткой стрижкой и строгим взглядом прокурора – обещали помочь и прислать врача. Но Наташа уже знала, что без воли администрации правозащитники ничего сделать не смогут, а чтобы тюремное начальство зашевелилось, нужно было давление активистов и общественности…
В общем, никто Наташе не поможет.
– Наталья Г’риг’орьевна?
В камеру вошел следователь Сергеев. Наташа попыталась привстать, но перед глазами тут же поплыли круги.
– Что, опять будете меня допросами мучить? – устало вздохнула она.
Сергеев как будто удивился, большие его глаза словно еще больше округлились.
– Мучить? Зачем же мучить, мы ведь беспокоимся о вашем здоровье! – улыбнулся молодой человек. – Вы уж простите, что приходится вас тягать туда-сюда. Работа такая. Давайте я вам помогу.
Когда ее уже вели по коридору, Наташа увидела Диану: та говорила с надзирательницей и щелкала в воздухе пальцами, как бы подтверждая сделку (ну, или так показалось Наташе). Проходя мимо них, Наташа воскликнула:
– Диана! Почему? Почему?..
Но Диана отвернулась, будто и не знала ее.
За что?..
Ну, а потом – опять: слёзы – наручники – душный коридор-автозак. Сергеев то подбадривает, то помалкивает, сверяясь с какими-то записями в телефоне. Снова утомительные стояния в пробках, в этот раз как будто даже более долгие, затем, наконец, белый дом с двумя флигелями, которому Наташа рада почти так же, как старому приятелю, настолько ей трудно было дышать в автозаке. Снова тот же самый кабинет и унылый филин капитан Уланов.
– Вы всё то же? Хотите, чтобы я подписала показания? – сказала Наташа, когда заботливый Сергеев подвинул ей стакан воды.