Только теперь им опять нужно было терпеть и намекать. Даже если вы работаете вместе уже пять лет подряд, и все эти пять лет ты должна делать вид, что вы просто очень хорошие коллеги, а его фотки из отпуска в инстаграме с какой-то очередной бабой тебя не очень волнуют.
Вообще-то здорово было бы это сделать прямо сегодня. Прямо вот сейчас. Если бы он тоже пришел пораньше, если бы не вошла секретарша судьи и скрипучим своим голосом не стала задавать всякие вопросы, если бы у них были лишние пять минут, если бы, если бы… Она с детства ненавидела ту новогоднюю песенку Гурченко про пять минут: казалось, словно и без того сладкий и фальшивенький праздник намазали патокой, и получилось настолько приторно-сладко, что есть невозможно. Но вот теперь, глядя в окно на крыльцо суда и ожидая, когда там появится Андрей – как всегда безупречно подстриженный, с аккуратными височками, в плотно застегнутом кителе, словно на дворе февраль, с дергаными немного движениями, словно у куклы-марионетки, как поздоровается с приставами, как с немного отрешенной улыбкой поздоровается с ней, и вот тут-то, и вот тут-то, – о, она многое отдала бы за эти пять минут без кухонных сплетней и начальственного коньячка.
Но мама учила: сказок не бывает. Мама всё об этом знала: ее пятнадцатилетний брак, казавшийся сказкой, закончился слишком уж не по-сказочному, – и мама была права. Даже в мелочах. Размышления Алисы прервал стук в дверь, вошла секретарша и – вовсе даже не скрипучим, а очень миленьким, но резанувшим по самому сердцу голосом – сообщила, что сейчас тут будет заседание, так что Алисе надо на время выйти, чтобы зал проветрился; как будто одна маленькая Алиса могла этому проветриванию помешать.
Потом они, конечно, все пришли: сначала адвокаты подсудимого Матвеева скандалили, что их подзащитного всё еще не привезли из тюрьмы, хотя вторая подсудимая – Маславская, они оба проходили по тому же самому делу, по сто пятьдесят девятой, – уже была тут, вот ее уже посадили в клетку, угрюмую, помятую и рыжеволосую, и она всё просила воды, а ее растерянный адвокат с пыльным лицом партийного работника семидесятых обещал решить вопрос, как только в зале заседания появится судья. И Алиса уже не любила эту Маславскую, хотя и не успела подробно почитать материалы дела и понять, можно ли ее не любить за что-то конкретное, – потому что не любить просто за то, что она не дала ей остаться наедине с Андреем, было как-то глупо.
Потом пришел и Андрей, только не улыбчивый, как обычно, а какой-то смурной, и попытка разговорить его успехом не увенчалась. Алиса многое бы отдала, чтобы эти глаза цвета форменной сорочки хотя бы чуть потеплели, но, видимо, не сегодня. Ей как-то и в голову не могло прийти, что Андрей мог расстроиться из-за дела, которое они готовились слушать: мера пресечения – дело обычное, она слушала такие по два-три раза на неделе, а Андрей – и того чаще, и Алисе захотелось даже написать, как в школе, на клочке бумаги вопрос и тайком передать его под столом, чтобы никто не запалил, ну или быстренько воспользоваться смартфоном, но…
…Но всё пошло не по плану, как обычно. В зал попытались набиться журналисты, а с ними – какая-то толпа крикунов, зрители театра, который Матвеев когда-то возглавлял, – и многие из них собирались стать зрителями и в суде. Алису прошиб холодный пот: давненько ей не приходилось обвинять при полном зале, да под фото- и телекамерами.
Вот тебе и любовь: ты даже не знаешь, что в голове у человека происходит, а уже себе что-то про него придумала.
Потом вошла судья Костюченко – почему-то в первый момент Алисе показалось, что она заплаканная, но нет, просто тени странно легли, – подождала, пока фотокорреспонденты сделают свое черное дело, и открыла заседание. Бодрый следователь Сергеев зачитал фабулу обвинения, напомнил, что вина подсудимых в мошенничестве подтверждается показаниями свидетелей и признанием подсудимой Маславской, и потребовал продлить срок содержания под стражей. Защитники – молодой человек в шляпе и женщина, нервно перебиравшая что-то в ноутбуке, – заерзали на кресле и покачали головами, почти синхронно, пока Матвеев наклонился к Маславской и что-то прошептал ей. Прошептал, видно, что-то не очень приятное, потому что Маславская резко сказала ему что-то в ответ, и тот отшатнулся; больше они не общались.
Потом в атаку пошла защита. Парень в шляпе, по фамилии Руцкой, стал запальчиво объяснять, что в деле нет ни одного доказательства вины их подзащитного; более того – и самого дела нет, поскольку ни на одном листе тома Матвеев в качестве обвиняемого не фигурирует. Алиса заметила, что в этот момент следователь Сергеев что-то активно набирал в телефоне, пока Руцкой продолжал разглагольствовать о недопустимости доказательств, а за ним, уже более спокойным тоном, вступила адвокатесса. Она терпеливо стала перечислять поручителей, которые заручились за Матвеева (и ни один из них – за Маславскую), посулили большой залог и перечисляли справки о болячках бывшего театрального директора, которые помешали бы ему сидеть в изоляторе. Ни один из поручителей Алисе знаком не был.
Речевка защиты оборвалась только через час, причем к тому моменту адвокатесса по фамилии Муравицкая умудрилась сорвать голос, а Руцкой покрылся испариной и снял шляпу. Алиса прекрасно его понимала: сама бы с удовольствием сейчас сняла форму и облачилась бы во что-то легкое, допустим, платье с открытыми рукавами и лифом, чтобы Андрей… Ой, куда-то не туда ее несет. А процесс продолжался, адвокат Маславской – тот, что по назначению – жаловаться ни на что не стал, только упрекнул следователей в том, что те до сих пор держали его подзащитную в изоляторе в одиночке, хотя у нее больные кости и она во всём созналась. Но не успел защитник завершить свой в целом молельный спич, как вдруг следователь Сергеев вскочил со своего места и потребовал перерыва – следствие захотело дополнить дело какими-то новыми материалами. Андрей, на протяжении всего заседания что-то устало черкавший в блокноте, удивленно глянул на него и нахмурился. Такие ходатайства в суде обычно не проходят, но Костюченко неожиданно согласилась – и всех вывели в коридор, а Сергеев куда-то убежал.
– Андрей, что происходит? – спросила Алиса, когда они оба зашли за угол.
Во взгляде коллеги всё еще не появилось теплоты. Только тревога. И что-то еще.
– Ну, ты смотрела материалы дела?
– Я… Дело в том, что… Я всю прошлую ночь писала отчет и…
– Понятно, – вздохнул Андрей. – Ну ты же слышала защиту?
– Ну, да, но…
– Они молодцы. В деле вообще нет ничего на Матвеева.
– Но Маславская же говорила, что…
Андрей фыркнул. Почти презрительно. Алисе почудилось, что она буквально на мгновение стала холоднокровной.
– Буквально всем понятно, что Маславская оговорила себя, и Матвеева, и вообще всех. Ты лицо ее видела? А дела на Матвеева по-прежнему нет.
– И что нам теперь делать?
– Не знаю.
Следователь Сергеев вернулся так же быстро, как и уходил, почти вприпрыжку. Заседание открылось – и Сергеев сослался на то, что следователи по делу поменялись, в связи с чем необходимо продлить подсудимым срок пребывания под стражей.
Защита – преимущественно адвокатесса Муравицкая, потому что у ее молодого амиго было такое лицо, будто он сейчас блеванет от происходящего, – опротестовала запрос, заявив, что сторона обвинения четыре месяца не проводила следственных действий, не говоря уже о том, что ходатайство о продлении должно подаваться за семь дней до окончания срока содержания под стражей, а срок истекал сегодня, – и потребовала освободить Матвеева в зале суда (сам Матвеев, почесывая бороду, увлеченно читал книжку). Но судья Костюченко защите отказала.
Тут-то и случилось то, чего Алиса ожидала меньше всего – а с ней и весь зал заседаний.
– Ваша честь, ввиду новых открывшихся обстоятельств, – заговорил Андрей (пальцы, ладони, сильные, сильные руки, бумага шуршит о бумагу, ткань мундира шуршит о ткань), – я просил бы… Просил бы продлить меру пресечения подсудимой Маславской, а подсудимого Матвеева отпустить под залог – по ходатайству защиты.
Надо было видеть лицо следака Сергеева, который, казалось, хотел броситься и схватить Андрея за рукав форменного кителя, аж костяшки на пальцах побелели и явно проступил шрамик на среднем пальце, но в последний момент сдержался, отвернулся. Мог бы – выругался бы вслух, наверно, подумала Алиса – и только тут поняла, что сейчас сделал Андрей, ее Андрей, такой надежный и сильный. Он просто взял и сдал процесс защите! Но почему? Что такого сделал Сергеев, что Андрей решил ему поставить подножку? Не может быть, чтобы Андрей просто так взял и поставил квартальную премию под угрозу, а ведь вообще-то он поставил ее под угрозу: ничего себе – отпустить подсудимого в зале суда прямо из клетки! Это же сразу показатели обрушит. Когда-нибудь она спросит его об этом, когда-нибудь, но пока, пока…
Пока Костюченко буркнула что-то и вышла из зала заседания, чтобы вернуться пятнадцать минут спустя к утомившемуся за день залу, который явно не ожидал встретить что-то вроде местечкового аналога «Хорошей жены», и сказать, что все остаются под стражей.
Андрей встал и молча вышел из зала заседания, когда всех отпустили.
Алиса вышла следом – и… И увидела, как побледневший подсудимый мешком лежал у стены и напоминал камень, буквально камень, с недвигающимися глазами, и Алисе стало страшно, так страшно, что она закричала, и уже не помнила, что́ именно кричала, и, кажется, еще были слёзы, потому что кто-то предложил ей салфетку, а она махала рукой и кричала, а потом, когда появились камеры, когда кто-то забегал, кто-то вызванивал «Скорую», – она вдруг споткнулась глазами об Андрея – и сразу упала на него объятиями, словно и не было этих лет недомолвок и бесплодных скроллов инстаграма, и Андрей обнимал ее, и смущенно гладил по спине, пытаясь успокоить.
Это ее же рук дело, да? Ее.
Чьих же еще.