– Это значит «разделяй и властвуй»? – поинтересовался Стригоев, присаживаясь напротив начальника.
– Нет. Это я пытаюсь писать роман, и ищу материал. И кстати, я не приглашал садиться.
Стригоев сконфузился, но не подал вида.
– Ну, я думал, что сегодня мы как обычно…
– Не как обычно. Но ты сиди.
Бобров захлопнул книгу и отправил ее в вечную стопку справа от себя. Стригоев с удивлением обнаружил, что начальник выглядит сонным и очень уставшим – на Боброва с его одержимостью спортом и здоровым отношением к работе это не было похоже.
– Ты уже видел утренние новости?
– Про задержание Мидренко?
– Скорее, про то, что последовало за ним. У нашего томского друга язык без костей. Посмотри, – Бобров протянул ему распечатку.
Стригоев пробежал глазами, откашлялся. Поправил черный галстук, который вдруг слишком сильно стал сжимать ему шею.
– Это неприятно.
– Очень, – кивнул Бобров. – Поэтому Управление расформировывается.
Стригоев замер.
– Подождите, но мы ведь все эти годы… Из-за такой ерунды…
– Не ерунды, – Бобров достал большую кружку кофе откуда-то слева и отпил. Кружка не дымилась. – Я же предупреждал: не надо слишком давить, не надо слишком светиться! Нет, обязательно было делать вот так.
– Раньше работало, – проворчал Стригоев.
– Раньше публика была другая! – воскликнул Бобров. – А теперь что? Ходим, раздаем посылы и угрозы – и вот тебе на?
– И что теперь будет? – после минутной паузы спросил Стригоев. Впервые за многие годы он почувствовал первобытный, животный страх.
– Ну, я буду писать роман и засяду за статьи, – вздохнул Бобров. – Наверное, на какое-то время отойду от политики. А разбираться с вот этими всеми, – он ткнул в распечатку, – будем потом; но этим уже пусть другие люди занимаются.
Стригоев не сразу осмыслил услышанное.
– А что же я?
– А ты, ну, – Бобров почесал подбородок. – Если успеешь, можешь уехать из страны. Тебе препятствовать никто не будет. А если нет, – он посмотрел на Стригоева и улыбнулся. – То тогда как получится.
Стригоев не выдержал и вскочил со стула:
– Погодите, это с чего я должен уезжать куда-то? Здесь вообще-то моя страна, моя родина!
– «А г’де твоя родина, сынок? Сдал Г’орбачев твою родину американцам – шоб тусоваться красиво! А теперь твоя родина две войны и Крым просрала. Русских людей в Прибалтике – сдала! Сербов на Балканах – сдала! Родина… Сегодня родина там, где задница в тепле, и ты лучше меня это знаешь!» Впрочем, нет, вот как раз ты – этого не знаешь… А вот я, в отличие от тебя, всегда работал ради собственной выгоды, а не ради идеалов, – улыбнулся Бобров. – Макиавелли писал: «Нанося обиду, стоит устранить возможность мести». А ты что сделал? Нет бы тонко работать по театру, но нет же – надо размахивать кулаками: я, патриот… – Бобров с грустью посмотрел в окно. – Да, не видать мне почетной пенсии во главе театра Шевченко, спасибо тебе, удружил. Одна радость – хорошо мы все-таки Леонова по носу щелкнули.
Стригоев снял очки и теперь зло смотрел на него глазами разного цвета.
– Ой, давай только без этого, на меня так сегодня уже насмотрелись, – отмахнулся Бобров. – Всё, вахта окончена, свободен.
– Не думайте, что всё так просто закончится, – тихо сказал Стригоев.
– Всё, всё, наслушались, – махнул рукой Бобров, роясь в телефоне. – Освободи помещение, пожалуйста.
Стригоев сжал кулаки, поднялся и вышел, громко хлопнув дверью. Бобров криво улыбнулся, потом полез в телефонную книгу и пару минут спустя сделал звонок Фомину.
Глазок дверной ТЖ-002.
Клей «Момент» для обоев. Смешно: во всех остальных школах «Момент» нюхали, а в их школе – нет. В их школе курили дурь. Наверно, немецкий уклон сработал.
Дрель. Просто дрель: там было обозначение и марки, и какое-то мудреное название, но Саша запоминать не стала.
Звонок дверной. С десятью мелодиями.
…Так она и кружила по строительному рынку на одной из радиальных станций, переходя от одной полосатой палатки к другой, от желтых надписей на мелованной бумаге к подмокшим и полустершимся синим печатным плакатам. Не лучший способ проводить выходной летом, но – тут ей было спокойнее, тут ее не душил хромированный потолок «Леруа Мерлен».
А главное – здесь ее сложнее было отследить. После выхода на «Медиазоне» расследования о Леоновых Саша всерьез опасалась «ответки», поэтому ночевала у друзей и проводила дни в таких вот странных местах.
Случайно увидела себя в отражении зеркала, которое висело прямо на витрине. Перекрасилась в рыжий, надела коричневые линзы – но всё равно слишком узнаваема, слишком. Отвернулась. Привыкла так отворачиваться в детстве, когда жутко стеснялась веснушек. Но теперь она не стеснялась, а маскировалась: когда выпускаешь почти подряд две опасные вещи, начинаешь опасаться каждого прохожего.
Изучение ассортимента стройрынка прервали два мужика, будто сошедших с тех самых фоток в тиндере, где «я и мой железный конь» и «содержанки и шлюхи мимо». Помятые, за сорок, в кожаных куртках, какие носили бандиты на излете эпохи всеобщего накопления, они молча перегородили Саше дорогу. «Александра Шпак?» – спросил тот из них, что был в футболке с надписью «Русская смерть» и скрещенными костями на обширном брюхе. «А это так ваша организация называется?» – хотела пошутить Саша, но шутки как-то сами собой исчезли из головы, когда ее тренированными движениями ухватили под локотки и потащили к «Мазде» красного цвета, припаркованной аккурат напротив рынка и совершенно не привлекавшей внимания на фоне всеобщего летнего гудения людей-пчелок и людей-стрекоз. Хорошо хоть отправить геопозицию Олегу она успела; главное, чтобы он увидел – и чтобы телефон не разрядился.
Прошла минута, две, три – и вот не было на строительном рынке уже никакой Саши, и не было никакой «Мазды», только черные сумерки и пустота.
Комната Вениамина Кондратьева располагалась на последнем этаже театра: там, где хранился лишний реквизит и куда даже сотрудники редко заходили. Может быть, и одиноко, но Кондратьеву здесь нравилось: в окно было видно фонари и улицу, видно было, как листья слетают с деревьев в теплый вечер. У стен пылились старые декорации: замок из «Тайн мадридского двора», станция метро из «Мастера и Маргариты», будка стражника из «Гамлета», в которой Кондратьев любил переспать минут пятнадцать-двадцать посреди рабочего дня. Ему казалось странным, что у испанцев есть традиция сиесты, а у наших – нет. Еще здесь был деревянный Буратино в человеческий рост. Настоящий, аж жуть разбирала. Кондратьев выделил ему почетное место у книжного шкафа, и порой вел с куклой задушевные разговоры, – из того рода разговоров, которые больше ни с кем вести не хотелось.
В этот вечер Кондратьев копался в документах по делу театра Шевченко. На его компьютере они грузились медленно, и он развлекал себя тем, что жаловался старому другу Буратино:
– Просят: хотите стать экспертом, а то другие отказываются? Ну я говорю: братцы, старый же совсем стал, я теперь и спектакли даже не ставлю! Говорят: нет, вот человек с вашим опытом, историей публикаций… Ну я сдался, говорю, ладно, дело благородное, надо помочь – помогу. Так кто ж знал, что там такое! Я всю жизнь сценографией занимался – а они мне тут что? Договора подряда, документацию какую-то, бумажки… Да ебись оно всё в рот!
Буратино молчал. Но по глазам было видно – понимал.
Кондратьев подул на чай, отпил из стакана с железнодорожным подстаканником. И не заметил, как в кабинет вошли.
– Чаевничаете, Вениамин Васильевич? – Рыжеволосый человек в черном костюме остановился посреди комнаты, сложив руки в карманы и оценивающе оглядывая комнату.
– Да, балуюсь тут чайком, – ответил Кондратьев, держа стакан на весу. – Вас угостить? У меня кипяточек остался…
– Нет, спасибо, я ненадолго. Я с просьбой по поводу экспертизы вашей.
Кондратьев захлопал глазами.
– Я хочу, чтобы вы удалили все файлы в вашем распоряжении по делу театра Шевченко. Прямо сейчас. И больше к ним не возвращались.
– Но… – Кондратьев непонимающе перевел взгляд на экран с шестью раскрытыми документами, а потом обратно на Стригоева. – Я как раз пишу заключение…
– Да, старик, вот именно, пишешь, а дописывать не будешь, – рявкнул Стригоев. – Ну или будешь дописывать в колонии, в сыром карцере драном, где у тебя даже деревянного друга не будет поговорить. И дописывать будешь прямо на стене монеткой или ногтями своими, пока они у тебя не покроются плесенью и не сгниют. – Он подошел вплотную к столу и навис над Кондратьевым. – Ты меня понял? Удаляй! Быстро.
– Очень уж громкие слова для человека, чье ведомство расформировывают, – не находите?
Стригоев обернулся и осклабился – на пороге стоял Фомин, рядом с ним – Олег Руцкой, а позади виднелись фуражки полицейских.
– Управление никогда не прекратит свою работу, – сказал Стригоев. – Страна развалится, если нас не станет.
– Ну, как сообщил ваш бывший начальник, Управление все-таки закрывается, – с теплой улыбкой отозвался Фомин. – А вот вы нас очень интересуете своим превышением полномочий.
Стригоев не успел возразить – его прямо там же, возле стола Кондратьева, заковали в наручники и вывели из комнаты.
– Вы же понимаете, что это ненадолго? – глядел ему вслед Олег.
– О да. Но зато какое удовольствие! Ни с чем не сравнить, уж поверьте. И да, – он приглашающим жестом показал на комнату, – эксперт ваш.
Олег провел еще час, консультируясь с экспертом по поводу документов, которые нужно было достать для дела.
А потом ему пришел геотег от Саши. Только геотег странный: он двигался куда-то прочь по Минке, в сторону области.
Олег извинился и вышел из комнаты, на ходу набирая Фомина и молясь, чтобы следователь всё еще был недалеко.
Им, конечно, чудовищно повезло: геотег на полчаса замер рядом с заправкой на Минском шоссе, и этого времени Олегу с Фоминым хватило, чтобы добраться до точки.