Читателю уже известно, что на каждом допросе Иванов вначале отказывался признать предъявляемое ему конкретное обвинение или говорил, что такого факта не помнит, а когда эта тактика не проходила, искал смягчающие, а то едва ли не оправдывающие его обстоятельства. Повторяем: осуждать его за это нельзя, Иванов боролся за свою жизнь, и это прекрасно понимали следователи. Впоследствии в обвинительное заключение не были включены эпизоды, в причастности к которым Иванова они не сомневались, но доказать это документами или показаниями свидетелей не смогли. Есть такое правило, и непреложное: каждое сомнение трактуется в пользу обвиняемого. Но и тех доказательств, что они сумели собрать, было достаточно, чтобы 29 января 1957 года предварительное следствие было закончено. В соответствии со статьей 206 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР все материалы были предъявлены обвиняемому.
Ознакомившись с двумя томами дела, Дмитрий Иванов заявил о своем нервном заболевании. В связи с чем по указанию прокурора Калужской области, в соответствии со статьями 63 и 171 УПК РСФСР, Иванов был направлен на судебно-психиатрическую экспертизу в Калужскую областную психиатрическую больницу.
Заключение врачей-специалистов было категоричным: признаков психического заболевания у Иванова Д.И. не обнаружено. Вменяем, влечении не нуждается.
11 февраля после всех положенных по закону процедур дело было передано председателю Калужского областного суда Елене Ивановне Куц, которая и назначила его к слушанию выездной сессией облсуда в Людинове на 10 часов утра 20 марта 1957 года.
А теперь вернемся на пятнадцать лет назад, в первые недели повторной оккупации города. Чудом спасшийся после расстрела, Иванов лечит раненую руку в городской больнице. Здесь теперь работают три военных врача, в результате стремительного наступления немцев наши не успели полностью эвакуировать госпиталь, и поэтому вместе с ранеными остались: Лев Михайлович Соболев, Евгений Романович Евтеенко и Хайловский (его имя и отчество остались неизвестными). Кто-то донес немцам, что Хайловский еврей, вскоре его забрали и, должно быть, расстреляли. Лечащим врачом Иванова был Евтеенко, до войны работавший на «Скорой помощи» в Днепропетровске. Лечение заняло около двух месяцев, что не помешало Иванову уже официально поступить на службу в полицию и в считаные недели сделать головокружительную карьеру — от рядового полицая до старшего следователя и компанифюрера.
Своим возвышением Дмитрий обязан прежде всего новому немецкому коменданту — майору фон Бенкендорфу. Этот среднего роста, коренастый темноволосый офицер лет пятидесяти с небольшим происходил из прибалтийских немцев и превосходно говорил по-русски. Ходили слухи, что комендант из потомков знаменитого графа Бенкендорфа, шефа жандармов из пресловутого III отделения собственной его императорского величества Николая Первого канцелярии. Его и звали как графа — Александром. Майор Бенкендорф не только изъяснялся со своими подчиненными без переводчика, но даже любил, чтобы в неофициальной обстановке к нему обращались на русский манер по имени-отчеству: «Александр Александрович». Свободно владела русским языком и его жена Магда.
Бенкендорф фактически был хозяином города, он лично курировал и деятельность русской полиции, и работу локомобильного завода, где у него даже был свой кабинет.
Дмитрий Иванов сразу стал любимцем Бенкендорфа и его доверенным лицом. Старший следователь не только ловил налету указания шефа, Но умел угодить ему и по бытовой части: из командировок в населенные пункты района он привозил «Александру Александровичу» лукошки свежих яичек, парную телятинку, душистый — не то что немецкий эрзац — мед, другие натуральные деревенские продукты, а также раздобывал словно из-под земли настоящую «Московскую» водку, которую майор явно предпочитал отечественному шнапсу, хотя пьяницей и не был.
Очень скоро с благословения Бенкендорфа Иванов с матерью, сестрой Валентиной и братом Иваном (они были моложе его на несколько лет) перебрался с улицы Плеханова на новую, куда лучше, квартиру по улице Фокина, ближе к работе.
Постепенно вырисовывались и факты собственно «следственной» работы Дмитрия Иванова.
Как уже отмечалось, он поначалу отрицал, что возглавлял секретную службу полиции, но потом вынужден был признать, что имел тайную агентуру, что именно тайный агент Василий Иванович Глухов, заместитель управляющего локомобильным заводом, выдал ему появившегося в городе из Дятькова Николая Митрофановича Иванова, и по его приказу тот вместе с женой Натальей был арестован. Дмитрий Иванов отрицал, что избивал этого пожилого человека, направленного в Людиново на подпольную работу, били, мол, другие. Подтвердил, что Николай Митрофанович выдержал все пытки, ничего не выдал, только кричал истязателям: «Смерть немецким оккупантам!»
Отрицал Иванов и свою причастность к гибели местного жителя Константина Дмитриевича Шагова, также арестованного по подозрению в причастности к подполью. Но бывший полицай Иван Апокин на допросе показал: «Я лично вместе с Василием Поповым арестовал Шагова по приказанию Иванова. Через два дня его расстреляли».
Кузьма Федорович Титкин, отец бывшего полицейского Ивана Титкина, участвовавшего в опознании Иванова, показал:
«В начале 1942 года Иванов расстрелял жителя Людинова с улицы Урицкого Самошкина Владимира Мамоновича. Я шел в Людиновское лесничество. За переездом, около моста через реку Ломпадь, мне навстречу попались Иванов и еще несколько полицейских. Они вели на окраину, к детдому, Самошкина, которого я знал с детства, мы жили в одной деревне Савино.
Они привели его к разрушенному детдому, завернули за угол, и тут я сразу услышал выстрелы. Я испугался и бегом побежал в лесничество.
Иванов был в штатском, но с пистолетом на поясе. Самошкин в одной рубашке и босиком. За что его расстреляли, не знаю. А вскоре умерла от голода младшая дочь Самошкина».
После освобождения Людинова там нашли много трупов, едва прикрытых землей.
В конце концов Иванов признал, что имел отношение к подготовке засылки к партизанам тайного агента, некоей Натальи Громовой из деревни Березовки, не признать этого он никак не мог. Бывшая машинистка полиции Анастасия Петровна Рыбкина показала:
«Он готовил агентов. Одного я знаю — учительница Наталья[17] Громова. Она несколько раз приходила к Иванову. Однажды я нашла ее донесение на столе, что староста деревни Вербежичи Горбачев помогает партизанам».
Командир Людиновского партизанского отряда Василий Золотухин рассказал, что он своевременно получил донесение из города от Викторина Зарецкого, чья дочь Нина работала переводчицей и в управе, и в полиции, в котором говорилось:
«Из достоверных источников стало известно, что для засылки в партизанский отряд готовится некто Громова, лет 30, темно-русая, среднего роста, одета по-городскому, по характеру вспыльчива, питает страшную ненависть к коммунистам и активистам. С каким заданием пойдет, неизвестно, умалчивает. По логике она должна вернуться вскорости.
Отряд стоял тогда в сорока километрах от Людинова на территории Дятьковского района. Получив сообщение Зарецкого, Золотухин предпринял необходимые меры, и Громова была задержана с немецким пропуском возле деревни И вот. По приговору партизанского суда она как немецкий агент была расстреляна. Позднее Иванов показал, что у Громовой было задание проникнуть в отряд, узнать его численность, вооружение и т. д. Он лично отвез ее в санях за деревню Куява — дальше она должна была идти к отряду пешком. «Ясный» своевременно предупредил партизан о засылке в отряд еще несколько агентов Иванова, дал их приметы.
Иванов неоднократно заявлял, что никогда не избивал арестованных, потом нехотя признал, что только иногда бил их по лицу ладонью, если на допросах присутствовали немцы.
Те людиновцы, что были расстреляны, ни подтвердить, ни опровергнуть этого не смогут. Но немногие, пережившие ад в шести камерах местной полиции, рассказали о том, что испытали, и на следствии по делу Иванова, и на судебном процессе над ним. Дали свои показания и несколько бывших людиновских полицаев. Их доставляли в кабинет следователя и, позднее, в зал суда прямо из дальних лагерей. Кое-кто, правда, к этому времени уже отбыл свой срок наказания.
Авторы уже предупреждали читателей, что в этой книге не будет никакого вымысла, никакой литераторской фантазии. В этом просто нет надобности. Мы располагаем навечно зафиксированными в протоколах подлинными рассказами и жертв, и их палачей.
Вот что показал уже упоминавшийся нами полицай Иван Апокин: «Также я арестовал учительницу Воронкову Марию Петровну. Я сам водил ее на допрос из КПЗ к Иванову, по возвращении видел у нее на лице ссадины и кровоподтеки.
Примерно в апреле 1942 года я видел, как Иванов и начальник полиции Сергей Посылкин били резиновой палкой подростка лет 13–14, били зверски. Фамилии его я не помню, он был неродным сыном Екатерины Стефановны Вострухиной…
Летом 1942 года меня подсаживали к партизанке в камере предварительного заключения, она ничего не сказала. Я доложил Иванову, он ее вызвал и избил. На другой день ее при мне расстрелял Сахаров Сергей. Ей было лет девятнадцать, из деревни то ли Будочка, то ли Бобровка».
О том, что Иванов не просто бил, а пытал неизвестную девушку партизанку, говорил и бывший следователь полиции Иван Сердюков.
Полицейский Сергей Сухорукое показал: «Я лично видел, как Иванов избивал арестованных в полиции и в КПЗ».
Бывший писарь полиции Василий Машуров, знавший Иванова еще по школе, где работал инструктором по труду, показал: «Иванов избивал резиновым шлангом пленного лейтенанта, ломал ему пальцы. Потом по его приказу лейтенанта били полицейские.
Летом 1942 года он при мне избивал девушку до бессознательного состояния, она валялась во дворе, потом ее увезли».
Клавдия Васильевна Смирнова была арестована весной 1942 года по подозрению, что ее муж — в партизанах, а она вообще не имела о нем никаких вестей. Она показала:
«Иванов приказал полицейским избить меня. С меня сняли штаны, положили на стол, били чем попало, пороли, а Иванов кричал: «Бейте сильнее!» Вечером на допросе опять уложили лицом вниз, избили ремнями и резиновой трубкой. В камере велели стоять, не давали сесть. На допросах били также учительницу Воронкову».
Семнадцатилетняя девушка Галя:[18]
«На допросе Иванов велел мне раздеться, снять рейтузы и повернуться. Полицейский Стулов[19] десять раз ударил меня по ягодицам резиновой плеткой.
На следующий день вечером Иванов пьяный пришел в тюрьму, вызвал из камеры, завел в служебную комнату и изнасиловал».
Екатерина Хрычикова, жена лейтенанта Красной Армии, впоследствии партизана, мать двоих детей:
«Меня арестовали вместе с детьми. На первом же допросе Иванов ударил меня в лицо, потом ударил ребенка, так что тот по лестнице скатился со второго этажа на первый. Потом велел ребенка отдать моей сестре, а меня отправить в КПЗ.
Иванов вызывал меня на допросы еще два раза, раздевал и бил плеткой. Вся кожа на спине у меня полопалась. Потом, якобы за связь с партизанами, меня по приказанию Иванова избивал Яков Машуров».
Одна из свидетельниц показала, что при аресте ее к тому же и ограбили. Полицейские забрали отрезы ткани, костюмы мужа, кусок хромовой кожи на сапоги, две пары часов. Впоследствии она сама видела одни из этих часов на руке Иванова, другие часы опознали родственники на руке его сестры, когда случайно оказались рядом с нею в церкви. О том, что полицаи при обысках и арестах воруют, знало все Людиново.
Отчаянно отбиваясь от предъявляемых ему все новых обвинений, Иванов утверждал, что такого-то из арестованных он отпустил, кого-то потом даже устроил на работу и т. п. Скорее всего, это было правдой, но ни в коей мере его не оправдывало. В полиции ни одного оккупированного города всех задержанных не уничтожали. Кого-то по разным причинам и освобождали. В частности, либо для того, чтобы, установив слежку, выявить связи подозреваемого, либо по той, увы — бывало и такое, причине, что его, сломив сопротивление пытками и угрозами, скажем, репрессировать семью, завербовывали, делали секретным осведомителем. В таком небольшом городе, как Людиново, где все или родственники, или знакомые, могли сыграть свою роль и личные отношения, и взятки, а то и просто желание похвастаться своей властью, дескать, «хочу казню, хочу милую». Камеры тюрьмы все равно не пустовали, на освободившееся место на другой день уже приводили нового несчастного.
Примечательно, что, в отличие от многих других оккупированных городов, тут сказалась политика, проводимая лично комендантом Бенкендорфом — в Людинове сами немцы даже в ГФП почти не допрашивали захваченных партизан и подпольщиков, а передоверяли это грязное дело русской полиции. И вовсе не по какой-то доброте или нежеланию запачкать руки. Ими руководил чистый прагматизм, иначе говоря, трезвый, сухой расчет.
Большинство людиновских полицаев были из местных, они, естественно, хорошо знали своих земляков, в частности, догадывались, кто из них может содействовать партизанам или быть подпольщиком, кто, наоборот, готов к сотрудничеству с оккупантами по душевной склонности, из-за корысти или страха. Они были прекрасно осведомлены, кто кем работал до войны, состоял в партии или комсомоле, знали многие семьи тех, кто служил в Красной Армии или ушел в партизаны. Одним словом, они знали в городе все, а чего не знали, то могли предположить со значительной степенью достоверности. Тот же Иванов на допросах показал — ему было прекрасно известно, что командует партизанским отрядом Василий Золотухин, а ударной группой Иван Ящерицын, знал он и другие фамилии.
Арестованные тоже понимали, что допрашивающие их полицаи доподлинно знают многое, и играть в молчанку им было потому гораздо труднее — ничего, мол не ведаю, — чем если бы их допрашивали немцы.
А Бенкендорф… Добрейший Александр Александрович любил позволить себе время от времени дать Иванову или очередному начальнику полиции распоряжение освободить такого-то арестованного, разумеется, перед этим строго-настрого предупредив, чтобы тот помалкивал обо всем пережитом или виденном в полиции.
Этим он убивал сразу двух зайцев: показывал тому же Иванову, кто в городе подлинный хозяин, дескать, не зарывайся, и, во-вторых, демонстрировал счастливчику едва ли не отеческое добродушие.
Майор фон Бенкендорф лучше других немецких офицеров знал Россию и полагал, что не следует полагаться в отношении к русским на одну жестокость, лучше придерживаться политики «кнута и пряника». Это замечали многие сталкивавшиеся с ним. Правда, к кнуту он прибегал куда чаще, чем к прянику… И ни один настоящий партизан или подпольщик из его прикрытых бархатными перчатками когтей живым не вырвался.
Разобралось следствие и с тем «подвигом», за который Иванов получил свою первую медаль.
Произошло это примерно в августе 1942 года. Сам Иванов на одном из допросов утверждал, что его наградили за то, что он якобы лично убил двух партизан, в то время как на самом деле их застрелил полицейский Василий Попов. Названный Попов ничего по этому поводу сообщить следствию не мог, поскольку еще в 1947 году был приговорен к высшей мере наказания и расстрелян. В деле его, в котором хватало всякого, об этом эпизоде не было ни слова. Между тем многие уцелевшие полицаи утверждали — в полиции все знали, что убил этих партизан именно Иванов, а его напарником при этом был вовсе не Василий Попов, а Валентин Цыганков, осужденный в 1946 году к десяти годам заключения.
Цыганкова нашли, и вот что он показал следствию.
Летом 1942 года староста поселка «Красный воин» Илья Антохин, по уличной кличке «Шумов», донес, что в этот поселок часто наведываются партизаны за продуктами. Он, «Шумов», сумел войти к ним в доверие, в такой-то день они снова придут к нему, вернее, в дом его дальней родственницы Марфы Кретовой, за обещанным провиантом.
В засаду направились вдвоем — Иванов и он, Цыганков, вооруженный ручным пулеметом Дегтярева.
В поселок приехали днем. Улицы были пусты, все жители ушли в поле жать рожь. Иванов и Цыганков спрятались в большом чулане. Антохин остался снаружи и дал им условный сигнал, как только заметил направляющихся к дому двух партизан. Едва те вошли в комнату, как Иванов выскочил из чулана с пистолетами в руках и мгновенно наповал застрелил обоих партизан, у которых, как выяснилось, и оружия-то никакого с собой не было.
Когда Цыганков вошел в комнату, то свой пулемет так и оставил в чулане. Стрелять из него в доме все равно было бы немыслимо. Иванов, по словам Цыганкова, снял потом с партизан одежду, простреленную и всю в крови, и отвез Бенкендорфу в качестве вещественного доказательства. Фамилии убитых — Петр Новиков и Сергей Сорокин.
Допросили и отсидевшего свои десять лет Илью Антохина. Тот показал, что когда он вошел в дом, то увидел Иванова с двумя пистолетами в руках, при этом Иванов кричал, что только что убил двух партизан, и велел Антохину убрать трупы. Цыганков, показал Антохин, находился в другой комнате, т. е. в чулане.
Цыганков рассказал еще об одном эпизоде, о котором Иванов предпочитал до того умалчивать. Летом того же 1942 года в деревне Хотня Дятьковского района партизаны убили трех полицейских. В деревню направили карательную экспедицию. Многих местных жителей полицейские и немцы убили, а все дома сожгли. Подобных экспедиций было несколько, и во всех них Дмитрий Иванов принимал участие, хотя по своему положению вовсе не обязан был этого делать.
К слову сказать, старший следователь, т. е. в принципе кабинетный работник, также не обязан был лично ехать в поселок «Красный воин» и участвовать в засаде. С этим вполне могли справиться несколько рядовых полицейских. А вот поехал же, однако… И застрелил двух партизан, которых ничего не стоило пленить. Объяснение тут одно: Иванов хотел выслужиться перед немецким начальством, показать себя героем.
С этой же целью Иванов напросился на разминирование дорог. Его проводили немецкие минеры, а русские полицейские им помогали. Иванов приказал гнать по заминированной дороге бывших своих соотечественников. Это особо отметил в своей лестной характеристике и майор фон Бенкендорф, однако сам Иванов на следствии заявил, что на разминирование его послали… в наказание за недостаточное усердие. Но такового-то как раз в работе старшего следователя было предостаточно, что и было по достоинству оценено оккупантами.
В марте 1943 года Дмитрий Иванов был удостоен поощрения, о котором авторам до сих пор и слышать не приходилось. А именно — он был направлен… нет, не на разминирование, а на экскурсию в Германию! За полтора месяца (!) Иванов побывал в Берлине, Лейпциге, Штутгарте, Мюнхене, Нюрнберге и Вене. Его возили на заводы, в школы, сельские хозяйства, стадионы и — в лагеря для военнопленных.
По возвращении в Людиново по заданию и с помощью офицеров штаба дивизии Иванов написал пропагандистскую брошюру о своих впечатлениях от поездки в Германию. Ее бесплатно раздавали всем желающим. Кроме того, он выступил несколько раз с лекциями перед полицейскими, бургомистрами и старостами, созванными со всей округи.
Не очень-то все это походило на наказание… Походило на другое: у немцев, и лично у Бенкендорфа, явно были большие, далеко идущие виды на этого сообразительного, энергичного, старательного и еще такого молодого русского. Его с очевидностью готовили для какой-то большой работы в будущем на оккупированной русской земле…
Хроника подвига
Людиново снова стало советским… Увы, всего лишь на девять дней. Об этом, правда, никто 9 января 1942 года, когда вместе с частями Красной Армии в город вошли партизаны — несколько отрядов, не только Людиновский, — знать, конечно, не мог. Люди радовались, поздравляли друг друга, срывали со зданий доски оккупационных учреждений и таблички с немецкими названиями улиц. Вернулся в свой, показавшийся родным, словно отчий дом, райздравотдел лихой командир подрывников Афанасий Посылкин.
Хотя вроде бы никто не помышлял о возможности вторичной оккупации города, партизанский отряд решено было не распускать, предполагалось, что, когда прояснится военная ситуация, он уйдет на юг или юго-запад и продолжит борьбу с гитлеровцами на еще не освобожденной территории.
По этим соображениям Василий Золотухин разместил штаб отряда не в бывшем райотделе НКВД, а чуть в стороне от центра города, на сравнительно тихой улице Крупской.
Отряд «Митя» пробыл в Людинове всего три дня, а затем Дмитрий Медведев получил приказ из наркомата вернуться в Москву через Тулу, которую немцы, охватившие город русских оружейников с трех сторон, взять так и не сумели. Перед отъездом Дмитрий Николаевич провел совещание, а точнее — обстоятельный инструктаж командного состава Дятьковского, Бытошского, двух Орджоникидзеградских, трех военных и Людиновского партизанских отрядов.
Из той же предусмотрительности Золотухин встретился со своими городскими разведчиками поодиночке, по-прежнему соблюдая при этом все требования конспирации.
В эти считаные дни пребывания в Людинове Золотухину пришлось интенсивно заниматься и чисто контрразведывательными делами. Читателю уже известно, что партизанам удалось захватить в городе около пятнадцати русских полицейских — остальные бежали. Причем некоторые были так напуганы зримой перспективой понести суровое возмездие за предательство, что скрылись в неизвестном направлении навсегда. Так, первый начальник людиновской полиции Александр Двоенко больше в городе никогда не появлялся, и дальнейшая его судьба не выяснена по сей день.
Но заниматься приходилось не только полицаями — с ними все было ясно: при захвате немецкой комендатуры была обнаружена часть донесений законспирированных агентов фашистских спецслужб. В том числе, например, донесение лесника Монинской дачи Никифорова, в котором содержались данные о численности, вооружении и месторасположении одной из партизанских групп. Этих выявленных агентов требовалось обезвредить.
Потом армейская радиоконтрразведка выявила работу в городе двух коротковолновых передатчиков и сумела запеленговать их. Радистами оказались два местных жителя, в период оккупации явным сотрудничеством с немцами себя не проявившими. Один из них — Мельников, проживавший на Запрудной улице, в Первую мировую войну находился в плену в Германии и был там завербован разведкой, а спустя много лет был активизирован. Вторым оказался некто Щербаков, работавший на немецкую разведку вместе со своей дочерью.
Когда пятнадцатого января стало ясно, что город придется снова оставить, Золотухин вторично переговорил с разведчиками — никто из них и не заикнулся об эвакуации, все подтвердили готовность и впредь продолжать свою опасную работу в оккупированном городе. Правда, однако, причем горькая правда, никто из них не мог предвидеть, что вторая оккупация продлится куда дольше первой: год, семь месяцев и двадцать три дня, и что лишь немногим суждено дожить до дня подлинного освобождения — 9 сентября 1943 года.
Накануне ухода из города дежурный по штабу Павел Ерохин доложил Золотухину:
— Тут к вам какой-то малый рвется, товарищ командир, уж очень настырный.
— Давай его сюда, — махнул рукой Золотухин.
Дежурный впустил в комнату таки настоящего оборванца — одетого в лохмотья грязного подростка с дерзкими глазами, сверкающими на чумазом лице.
Вглядевшись, Золотухин припомнил, что не раз видел этого парнишку в дежурной части райотдела милиции, когда проходил мимо в свой кабинет. Так оно и оказалось. Семен Щербаков — так звали пацана — был хорошо известен до войны местной милиции как неисправимый беспризорник, не чуравшийся и мелкого воровства. Его регулярно пристраивали в детдома, но он сбегал оттуда, пускался в дальние странствия, едва не до самого Владивостока, но неизменно возвращался в родное Людиново, вызывая головную боль у начальницы детской комнаты милиции.
— Чего тебе? — хмуро спросил Золотухин.
— Возьмите меня в отряд, — попросил мальчишка, и впрямь оказавшийся Семеном Щербаковым.
Золотухин по предыдущему опыту знал, что гонять таких ребят бесполезно, они способны приставать, как банный лист.
— А чем ты собираешься с немцами воевать? — осведомился он, вроде бы размышляя вслух. — Каким оружием?
— Так оружия я вам сколько угодно соберу, — ответил Семен, — и винтовок, и автоматов, в лесу всего хватает, а то и у немцев сопру.
— Вот когда соберешь, тогда и приходи, — спокойно предложил Золотухин.
— А снаряды, мины, гранаты сгодятся? — с явным оживлением осведомился оборвыш.
— Сгодятся, — согласился Золотухин и распрощался с пареньком, полагая, что навсегда.
Меж тем семнадцатого января 1942 года части Красной Армии под натиском превосходящих сил противника вынуждены были снова оставить Людиново и перейти на этом участке к обороне. Правда, не на прежние позиции — так, важный во многих отношениях город и транспортный узел Киров в двадцати четырех километрах к северу от Людинова вторично сдан не был.
Фронт здесь надолго, более чем на полтора года, прочно стабилизировался. Причем первая линия обороны гитлеровцев проходила от Людинова в восемнадцати километрах, а вторая — местами всего в семи. Город в прямом смысле слова стал прифронтовым, что определило и особую суровость в нем оккупационного режима.
Людиновский партизанский отряд, значительно разросшийся, отошел в глубь лесов, штаб его расположился близ деревни Волыни, а подразделения в деревнях Курганье, Еловка, Крынки, Косичино, Куява на правом берегу Болвы.
Немцы, разумеется, вовсе не собирались мириться с тем, что непосредственно в прифронтовой полосе, едва ли не на окраине Людинова, в каких-нибудь двенадцати-пятнадцати километрах от штаба их 339-й дивизии скрывается партизанский отряд, с тем, что жители окрестных деревень помогают им всем, чем могут, вплоть до того, что выпекают им хлеб. Дело, разумеется, было вовсе не в одном лишь ущемленном самолюбии немецких генералов. Такое положение — нахождение партизан в непосредственной близости от линии обороны — с военной точки зрения действительно нетерпимо. Фронтовое командование справедливо требовало от тылового ликвидировать вооруженные отряды русских у себя за спиной.
Однако без содействия местных проводников не могло быть и речи, чтобы сунуться в здешние глухие леса. Оккупантам требовалась помощь следопытов, и они поручили своим пособникам найти нужных людей. Вот так и получилось, что волостной старшина Гуков вызвал к себе старосту Зайцева и сообщил ему, что назавтра карательный отряд из немцев и полицейских прочешет окрестные леса в районе, где по предположениям находится партизанская база. Ему, Зайцеву, по рекомендации бургомистра господина Иванова, как человеку, хорошо знающему округу на много верст, назначено быть проводником карателей.
Тут-то Гуков и совершил ошибку: не подозревая о связи думловского старосты с партизанами, он разрешил ему вернуться домой, наказав, чтобы с утра пораньше был в полной готовности и встречал отряд на околице деревни. На обратном пути Герасим Семенович имел время навестить двух своих соседей, также верных помощников партизан: старосту поселка Петровский деда Шаклова (именно в этом поселке стоял перед переходом в Людиново последние дни отряд Медведева) и лесника Жудина. Те же поспешили передать эту важную информацию-предупреждение в отряд. Вернувшись в Думлово, Герасим Семенович для страховки отправил в штаб еще и своего связного Ивана Потапова.
Ранним утром в Думлово прибыл целый обоз — около двадцати саней, на них не менее роты карателей, вооруженных не только винтовками и автоматами, но и пулеметами.
Вполне достаточно, чтобы теоретически в случае внезапного нападения разгромить не такой уж многочисленный Людиновский отряд.
Но вот этого-то — застать партизан врасплох — не произошло. Проводник Зайцев точно вывел немцев на уже оставленную ими стоянку, каратели обнаружили здесь лишь пустые землянки и следы костров. А на обратном пути они сами напоролись на засаду. Первые подводы подорвались на заложенных партизанами минах, последующие подверглись недолгому, но интенсивному обстрелу.
Через неделю немцы устроили вторую карательную экспедицию, на сей раз силами уже до батальона. И снова Зайцев вывел их к месту другой уже партизанской стоянки, но точно так же оставленной. И, как в прошлый раз, каратели попали на обратном пути в засаду, понеся довольно значительные потери.
Дальнейший риск со стороны думлевского старосты был уже необоснован. Зайцев успел уйти в отряд раньше, чем гитлеровцы вычислили его роль в провале двух подряд карательных экспедиций. К сожалению, Герасим Семенович не сумел увести с собой семью. Летом на окраине деревни немцы расстреляли жену Зайцева Евфимию Васильевну. Четырнадцатилетнюю дочь Лизу спас, отправив к дальним родственникам в деревню Кургановку, новый думловский староста Иван Калиничев, тоже связанный с партизанами.
Герасим Иванович Зайцев погиб в тяжелых боях с гитлеровцами, которые отряд вел в середине мая уже 1943 года, как и многие другие партизаны. К этому времени он был награжден орденом Красного Знамени, особенно ценимым в войсках и народе вообще. С орденом на груди его и похоронили…
Меж тем людиновское подполье продолжало свою боевую и разведывательную деятельность.
Уже описанный ранее взрыв моста стал первой в цепи эффективных диверсий, осуществленных группой Шумавцова.
Когда немцы вторично вошли в город, в числе прочих трофеев они захватили на железнодорожной станции два паровоза: один среднего тоннажа серии «ЭР» и малого тоннажа серии «OB» — знаменитый по фильмам о Гражданской войне локомотив, издавна прозванный в народе «овечкой». Давным-давно снятый за маломощность с магистралей, он еще долго и исправно служил в качестве маневрового.
Паровоз «ЭР» немцы стали использовать для подвоза дров и вообще древесины на завод — читатель уже знает, что фактически единственным производством тут было изготовление гробов и крестов. «Овечка» же бегала по внутризаводским путям, развозя разные грузы.
Первый локомотив без особых затруднений уничтожили подрывники Григория Сазонкина и Ивана Стефашина. Но до второго локомотива, не выходившего за стены завода, партизаны, естественно, добраться не могли. Его уничтожение было поручено городским разведчикам.
Мы знаем, как осуществлялась эта диверсия, вернее — диверсии, потому что их было две, но не можем с уверенностью утверждать, кто именно их осуществил. Ясно, однако, что это могло быть делом рук только тех ребят группы Шумавцова, кто имел доступ на завод. Таких тогда было пятеро: сам Алексей, Анатолий Апатьев, Александр Лясоцкий, Николай Евтеев и Михайл Цурилин.
Быть может, уточнять и нет смысла: тут работала команда, и которой каждый делал свое дело, и конечный результат был итогом общих усилий.
Поначалу ребята на одном из участков внутризаводских путей — где был довольно крутой поворот — просто вытащили из нескольких шпал костыли и развели в стороны рельсы. Однако локомотив хоть и сошел с рельсов, но не свалился, и его быстро поставили на место, а путь отремонтировали. Тогда было решено злосчастную «овечку» взорвать. Опять же мы не знаем с достоверностью, кто именно — сами ребята или подрывники Сазонкина — превратил с этой целью стандартную толовую шашку в кусок каменного угля, обмазав ее клеем и вываляв в угольной крошке. Теперь оставалось только подбросить замаскированную мину в тендер паровоза и дождаться, когда она оттуда попадет в топку. Заряд тола был взят небольшой — достаточный лишь для того, чтобы разворотить котел, но не причинить вреда кочегару и машинисту.
Читателю уже известно, что заводская электростанция была частично выведена из строя еще летом, при первой бомбардировке города немецкими самолетами. При отступлении ее, вернее, то, что от нее оставалось, взорвали минеры-красноармейцы. Немцы начали работы по ее восстановлению, а пока что приспособили для выработки электроэнергии захваченный ими локомобиль. Командование отрада поручило Шумавцову вывести и его из строя.
На этот раз мина была замаскирована в выдолбленном самими подпольщиками березовом полене, а затем подложена в поленницу дров возле работающего локомобиля, когда истопник на минуту отлучился. Взрыв полностью разрушил паросиловую установку.
В штаб отряда за подписью «Орла» ушло следующее донесение:
«Выведен из строя последний паровоз в заводе. Заодно подорван и установленный для электростанции локомобиль…»
И все-таки главным в деятельности людиновских подпольщиков были не диверсии (хотя они и продолжались, о некоторых еще будет рассказано), а разведка. Ею занимались все без исключения. За очень короткое, в сущности, время совсем молодые ребята и девушки, не прошедшие, кроме Шумавцова, никакой разведывательной и контрразведывательной подготовки, научились скрытно для окружающих вести наблюдение за передвижением воинских частей, выявлять вновь прибывшие или, наоборот, убывающие из города, устанавливать их номера, следить за сооружением огневых точек, расположением зенитных батарей, новых складов боеприпасов, горючего и снаряжения. Даже девушки научились различать калибры орудий, минометов и типы танков, которые раньше все казались им «очень большими».
Сам Шумавцов научился сопоставлять наблюдения разных разведчиков, сопоставлять их, тем самым перепроверять, отбирать важное от случайного, не имеющего значения для командования. А о том, какое значение подчас придавалось этой информации «наверху», видно из следующего документа, обнаруженного в архиве Генерального штаба РККА.
Это — спецсообщение Наркома внутренних дел СССР высшему политическому и военному руководству страны.
«17 марта 1942 года.
Сов. секретно.
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ КОМИТЕТ ОБОРОНЫ тов. Сталину
ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ШТАБ КРАСНОЙ АРМИИ тов. Шапошникову
…16 марта 1942 года по радио командир партизанского отряда, действующего в Людиновском районе Орловской области, тов. Золотухин сообщает: «Карта 1;100 000,[20] координаты 7094, Людиново, на улице от центра на Киров — танки, бронемашины. Южнее территории завода отдельный большой красный дом с вышкой — склады боеприпасов, северо-восточнее завода — склады снаряжения и боеприпасов.
Юго-западнее от центра города на Сукремль в корпусе ФЗУ с трубой — конюшни.
Бомбите».
Подписал спецсообщение Нарком НКВД СССР.
Когда много лет спустя бывшего командира отряда впервые ознакомили с этим документом, он, естественно, был поражен, пожалел только, что никогда так и не узнали об этом Алексей Шумавцов и его товарищи. На обороте копии спецсообщения В.И. Золотухин написал следующее пояснение, сегодня для нас крайне важное:
«Это — копия радиограммы, составленной на основании донесения руководителя подпольной группы разведчиков Алексея Шумавцова, действовавшей в оккупированном Людинове. Март 1942 года характеризовался началом длительной обороны противника в районе Людиново — Жиздра — Киров, маневренностью его сил. Такое положение вызывало крайнюю необходимость ударов по противнику с воздуха».
И советская авиация неоднократно бомбила военные объекты, расположенные в самом Людинове и его окрестностях, бомбила выборочно, нанося удары с той точностью, какую только позволяли применяемые в то время бомбардировочные прицелы и профессиональное мастерство штурманов.
Немецкие штабные офицеры не могли не понимать, что воздушные налеты советской авиации производятся не наобум, что кто-то в городе наводит самолеты на цели, что в Людинове есть советские разведчики, располагающие быстрой и надежной связью с командованием Красной Армии. Но почти до конца 1942 года немецкие спецслужбы и русская полиция так и не смогли напасть на след подполья.
Не следует думать, что визуальная разведка — иначе говоря, путем обычного наблюдения — дело несложное: ходи, мол, гляди внимательно вокруг себя и запоминай. На самом деле, такой наблюдатель сам может легко оказаться объектом наблюдения вражеского контрразведчика или просто бдительного часового, а то и просто проходящего мимо солдата. Если разведчик будет слишком долго толкаться возле, скажем, сооруженного дзота или слишком пристально разглядывать танковую колонну, машинально шевеля губами при подсчете боевых машин, он может вызвать подозрение и быть задержан. И можно только восхищаться тем фактом, что эти ребята и девушки, занимаясь разведкой на протяжении года с лишним, ни разу не вызвали подозрения ни у немцев, ни у полицаев и не были схвачены на месте. А в тех случаях, когда их останавливали для проверки — тех же сестер Хотеевых часто опрашивали полицаи в разных деревнях, — то они столь убедительно объясняли свое нахождение в лесу (собирали ягоды) или на дороге (шли менять вещи на продукты), что их тут же отпускали.
Об объеме собираемой информации, ценности не только для высшего, но и для армейского командования, т. е. непосредственно для данного участка фронта, говорит и докладная записка командира Людиновского партизанского отряда В. Золотухина и комиссара А. Суровцева за один только месяц — тот же март 1942 года.
«Разведкой отряда установлены следующие данные о противнике:
а) По г. Людиново противник располагает численным составом до батальона пехоты и кроме того 300 человек различной специальности интендантской службы. 29 и 30 марта через Брянск — Жиздра — Букань в Людиново прибыло подкрепление до 2-х рот пехоты на грузовых автомашинах — национальность главным образом чехи.
б) В городе организованы склады боеприпасов и вооружения — установлено 4 склада, 1 — в здании техникума по улице Энгельса, 2 — в здании рабочего клуба на ул. Ш-го Интернационала и в заводе в здании химлаборатории и пристройке ко 2-му цеху.
в) Грузовых автомашин в городе имеется 90, расположены по ул. Фокинской 39 машин, ул. Ш-го Интернационала — 25 машин, ул. Красноармейской — 5 машин, ул. Пролетарской — 15 машин и ул. Комсомольской — 5 машин.
г) Горючее в бочках по ул. Энгельса от 4-этажного дома до дороги, ведущей в Сукремль. д) Огневые средства установлены на окраинах города по дорогам, ведущим на Киров, Букань, Войлово, Сукремль.
1. Автоматическая пушка и 3 противотанковых орудия в конце ул. Ill-го Интернационала по дороге на Киров.
Ул. Маяковского — 1 орудие ПТО на Сукремль.
В каменных гнездах в указанных выше направлениях устроены укрепленные пулеметные гнезда.
Противником заняты дер. Войлово — 40–45 гитлеровцев, 1 орудие ПТО и 1 станковый пулемет.
Дер. Слободка — 50–70 гитлеровцев при 2-х пулеметах.
Дер. Тихоновка 50–60 гитлеровцев, есть пулеметы…»
Легко заметить, что некоторые из этих данных, например, расположение бочек с горючим, имели значение лишь на считаныедни: сегодня есть бочки, завтра их повезли к линии фронта. Иное дело — расположение долговременных оборонительных сооружений и огневых точек. Такая информация имела непреходящее значение до последнего дня оккупации. Знание точного местонахождения тех же орудий противотанковой обороны или пулеметных гнезд помогло через полтора года командирам подразделений Красной Армии, наступая на город, избежать лишних людских потерь. Так, уже мертвые к тому времени Алеша Шумавцов и его товарищи спасали жизни сотен бойцов и командиров.
Поток информации, поступавшей в отряд из Людинова и других населенных пунктов района, так возрос, что у Золотухина возникла нужда в новых связных.
Однажды в марте партизанская разведка, вернувшаяся с очередного задания близ Сукремля, доложила ему, что в пути ей повстречался подросток по имени Семен Щербаков, который попросил их сообщить командиру, что он, то есть Семен, как они и договаривались, собрал много оружия и боеприпасов. Дескать, пусть командир присылает за ним людей. Ему, Щербакову, одному всего не унести.
Не унесли всего и трое взрослых партизан, которых Золотухин послал в названное место. Оказывается, Семен собрал в местах боев и перетащил к себе десятки русских и немецких винтовок, карабинов, автоматов и множество боеприпасов, включая несколько ящиков с минами и артиллерийскими снарядами разных калибров.
Все это добро, аккуратно прикрытое сверху конскими ногами и головами (в лесах валялось много убитых и замерзших лошадей), он на саночках провозил мимо немецких патрулей и часовых к себе домой. Немцы не возражали, чтобы местные жители ходили в лес за мерзлой кониной — это избавляло от заботы об их пропитании.
Возле своего дома Семен выкопал под поленницей дров большую яму, куда и складывал, обернув в тряпки, все это богатство. Разумеется, постепенно оно перекочевало в отряд. Выполняя данное им слово, Золотухин принял Семена Щербакова в отряд.
Случилось так, что в это время прервалась связь с группой Азаровой, и в отряд перестали поступать медикаменты и перевязочные материалы. Нужно было кого-то послать в город, и Семен, при его щуплой внешности (на самом деле, при малом росте он был жилистым и сильным) и навыках беспризорника проскользнуть незаметно в любую щель, подошел на роль связного как никто другой…
Семен Щербаков стал одним из самых юных разведчиков и связных отряда. Моложе его оказался только Володя Рыбкин, сын людиновского партизана Николая Рыбкина. Семен был дерзок, находчив, до нахальства деятелен и предприимчив. К сожалению, командование не распознало в нем свойственную многим беспризорникам и приблатненным пацанам психологическую неустойчивость, что, в конце концов, привело к трагедии.
Первым крещением Щербакова стала разведка в Сукремль, куда он направился со своим сверстником Женей Кабановым. Болва только что ушла в берега, ребята переправились через реку и достигли поселка. Огородами они незамеченными добрались до нужного им места, но едва вышли на улицу, как напоролись на немецкий патруль. Солдаты окликнули их криком «Хальт!», но ребята не остановились, а кинулись бежать. Солдаты преследовали их и загнали во двор местной жительницы старушки Конюховой, сын которой был в отряде.
Женя решил спрятаться во дворе, что было ошибкой, а более смекалистый Семен вбежал в дом.
— Бабушка, печь топила? — с порога крикнул он хозяйке.
— Топила, топила, а что?
— Давно?
— Давно…
— Тогда открывай заслонку, я там спрячусь, а ты закрой за мной и немцам ни ну-гу.
Старуха приоткрыла заслонку, раздвинула горшки, и тощий Щербаков мгновенно юркнул внутрь и забился в дальний угол.
Едва Конюхова привела все в порядок, как в дом вбежали немецкие солдаты, успевшие уже поймать Женю в сарае.
— Где партизан, матка?
Конюхова стала открещиваться:
— Какой-такой партизан? Я одна в доме…
Немцы обыскали дом, заглянули и на чердак, и в погреб, и под кровать, и в шкаф, и в сундук. Поднялись и на полати. Не обследовали только нутро печи, от которой еще тянуло жаром.
Когда немцы ушли, Конюхова выждала некоторое время, потом открыла заслонку, раздвинула горшки и крикнула:
— Вылезай!
Семен выбрался, едва не задохнувшийся, весь в саже. Немало усилий пришлось потратить и ему самому, и хозяйке, чтобы отмыться и вычистить одежду.
С наступлением темноты Щербаков вернулся в отряд. Впоследствии он не раз ходил и на связь с городскими подпольщиками, и в разведку. Прикрытием ему было обличье беспризорника. Как-то он прошел сквозь весь город, гоня перед собой ногами пустую консервную банку, в которой лежало… очередное донесение.
Однажды он все же попался. Задержали его два полицая и заперли в бане (дело случилось в деревне). Один полицай куда-то ушел, а второй остался сторожить задержанного, но, разморенный жарой и самогонкой, заснул. Заслышав храп за дверью, Семен нашел лаз на чердак, выбрался на крышу, спрыгнул оттуда на землю и, заколов разбуженного шумом полицая его же штыком и прихватив винтовку, благополучно скрылся. Но везенье редко длится до бесконечности. Недолго длилась полоса удач и для Семена Щербакова, людиновского Гавроша…
Потом случилась и первая жертва…
Клавдия Антоновна Азарова увидела на улице Ленина лежащую женщину — молодая или старая, сразу и не поняла, лицо сплошной кровоподтек, глаза закрыты, из уголков рта стекала розовая слюна… Платье на женщине было изорвано, нижнее белье отсутствовало. Все тело тоже было покрыто синяками, на грудях — следы укусов и небольшие круглые ожоги — такие оставляют запекшиеся на коже горящие сигареты… И еще ужаснуло — женщина явно была подвергнута грубому и многократному насилию. Азарова откинула с лица почти бездыханной жертвы пряди слипшихся русых волос и не удержалась от крика:
— Господи, Оленька! Что же с тобой эти ироды сделали!
Да, то была Оля Мартынова, молодая учительница из деревни Заболотье, одна из разведчиц, действовавших в районе, та самая «Весна», что совсем недавно ходила в тогда еще оккупированный Киров и Жиздру.
Лишь позднее стало известно, что Ольгу Мартынову задержал в Людинове полицейский Орлов. Этот мерзавец за что-то с давних пор ненавидел девушку и, видимо, подозревал, что она связана с партизанами. Завидев ее в городе, Орлов решил, что она неспроста заявилась сюда не в базарный день, остановил и препроводил в полицию. При обыске у Оли ничего не нашли, какую-либо связь с партизанами или подпольщиками она отрицала, и обозлившиеся полицаи выместили на беззащитной девушке свою досаду.
Самое ужасное заключалось в том, что Олю Мартынову убили не как оно бывает на войне, когда враг уничтожает в бою своего заведомого и тоже вооруженного противника, а просто так, в сущности, ни за что, лишь бы поглумиться, отдаться низменным побуждениям, отнять самым мучительным и гнусным образом жизнь — беспричинно и безнаказанно. Такое могло в оккупированном городе в любой день и в любой час случиться с каждой и каждым. И случалось. И не единожды…
Азарова знала Олю с давних, довоенных времен, более того, это по ее рекомендации девушку привлекли к разведывательной работе. Потому еще с такой болью восприняла Клавдия Антоновна трагедию с Олей, словно была в том ее личная вина…
Оля и ходила-то в Людиново из своего Заболотья потому, что сама связи с отрядом не имела и собранную информацию передавала через Азарову или Марию Лясоцкую, через них же, как правило, получала и очередные задания. Полицай Орлов был не только негодяем, но и дураком — если бы он незаметно проследил за молодой учительницей, а не кинулся ее задерживать, мог бы зацепить какую-то ниточку, ведущую к подполью.
Не знать о том, что грозит им в случае ареста, подпольщики не могли. Из встреч со многими бывшими партизанскими разведчиками авторы знают, что между собой никогда не рассуждали о том, как поведут себя, если окажутся в пыточной камере наедине с палачами. То была запретная тема. Никто не может сказать наперед, как поведет себя под мучительными, изощренными пытками. Потому-то и существует первая и самая главная заповедь в разведке — знать только то и ровно столько, что необходимо для выполнения задания. Чтобы в случае провала, если и сломают тебя на допросах и развяжут язык, ущерб был минимальный.
Профессиональные разведчики-нелегалы всегда готовы к задержанию, и допросам, на этот случай им заранее даны необходимые инструкции и выработана тактика поведения, причем в нескольких вариантах. Профессиональным разведчикам нет смысла просто отпираться, все отрицать с порога, дескать, произошла ошибка, знать ничего не знаю и не ведаю. Потому что они прекрасно понимают: их, нелегалов-профессионалов, контрразведка противника никогда не арестовывает случайно либо по одному лишь подозрению. Их задерживают только когда располагают неопровержимыми уликами и доказательствами. Часто вообще не задерживают, позволяют работать, но под «колпаком». К тому же к профессионалам по ряду чисто профессиональных же соображений крайне редко применяют грубое физическое воздействие, не из гуманности, разумеется, а из целесообразности. К ним применяют принципиально иные методы воздействия, чтобы склонить к сотрудничеству.
Как бы то ни было, людиновские подпольщики и подпольщицы прекрасно знали, на что шли, они не обманывали себя, не рассчитывали на традиционное русское «авось пронесет». Они пришли в подполье, чтобы бороться с врагами своего государства, своего народа, своей семьи, близких и друзей, себя лично, наконец. Пришли, чтобы бороться и побеждать, но готовы были и к худшему… Как готов к этому каждый солдат накануне боя.
По счастью, по молодости мысли о собственной смерти, даже вполне реальной, легко отторгаются и не отравляют сознание дурными предчувствиями и ожиданиями, от которых у человека в более зрелом возрасте порой опускаются руки, а самообладание может уступить место безысходности и отчаянию. Бурная молодая энергия, помноженная на сознание своего долга, требует выхода в поступках и действиях. И неудивительно, что занимаясь тихим делом — разведкой, ребята не могли удержаться от того, чтобы при случае не устроить хоть и маленькую, но диверсию.
К примеру, Шура Лясоцкий и Толя Апатьев обнаружили, что обыкновенная баня при городской больнице превращена немцами, чрезвычайно и обоснованно опасавшимися всяческих инфекционных заболеваний и, следовательно, того, что на языке медиков называется педикулез, а если попросту — вшивость, в самый настоящий военный санпропускник. Через него в обязательном порядке (исключений не делалось ни для кого) прогонялись все подразделения, следующие через Людиново на фронт, и особенно тщательно солдаты, отводимые с передовой на отдых, переформирование или перебрасываемые на другие участки. При бане, естественно, был устроен склад чистого обмундирования и белья.
Конечно, в те дни, когда в баню доставляли очередную роту, или хотя бы взвод, и речи быть не могло, чтобы сунуться сюда, но в «пустые» дни и по ночам санпропускник и склад фактически не охранялись, и ребята решили, что совершить здесь диверсию особого труда не составит.
Чтобы немцы не заподозрили, что пожар вызван поджогом, ребята решили устроить в помещении короткое замыкание, с чем Анатолий Апатьев», уже овладевший многими маленькими хитростями профессии электромонтера, успешно и справился.
Санпропускник и склад — а ребята выждали некоторое время и устроили замыкание в ночь, последовавшую за днем, когда сюда завезли два грузовика с бельем и новым обмундированием — сгорели полностью.
Немцы провели следствие, их специалисты быстро выяснили, что пожар возник из-за замыкания в изношенной, старой электропроводке. Виновников, естественно, не обнаружили, потому как и не искали.
В очередном донесении об этом эпизоде было упомянуто всего двумя строчками:
«В ночь с 5 на 6 мая уничтожен склад с обмундированием и санпункт обработки немецких войск. «Орел».
К весне 1942 года уже отлаженно действовала вторая городская подпольная группа, впоследствии получившая название «врачебной». Примечательно, что о прямой связи Азаровой с партизанским отрядом знала — и то не с первых дней — лишь Олимпиада Зарецкая. Еще две медсестры — Мария Ильинична Белова и Евдокия Михайловна Апатьева (мать Анатолия), а также оба военнопленных врача: Лев Михайлович Соболев и Евгений Романович Евтеенко о том только догадывались. Однако это не мешало всем им признавать негласное старшинство Азаровой, как нечто само собой разумеющееся.
Партизаны нуждались прежде всего в медикаментах и перевязочных средствах. И не только для лечения раненых, но и болевших обычными, «гражданскими» болезнями, которые в условиях лесной жизни в холоде, зачастую в отсутствие горячей пищи, а то и вовсе мало-мальски чего-нибудь съедобного, протекали в особенно острой форме. Командир отряда Золотухин вспоминал, что иногда из-за отсутствия дезинфицирующих средств партизанской медсестре Каиитолине Калининой приходилось обрабатывать раны… трофейным немецким бензином.
Клавдия Азарова добывала медикаменты, даже обыкновенную марганцовку, с превеликими ухищрениями. Женщина-врач, которой в административном отношении подчинялась Азарова, выдавала таблетки по счету, на учете был каждый флакончик йода и лоскут от разорванных на полосы старых хлопчатобумажных простыней, которые после кипячения и проглаживания использовались как бинты. А в отряде, в котором уже насчитывалось свыше 200 бойцов, нужны были и ланцеты, и хирургические иглы, и шелковые нити для сшивания ран, и инструменты для удаления больных зубов — о лечении их мечтать уже и не приходилось.
Рискуя вызвать на себя вполне обоснованное подозрение Азарова прекрасно понимала, что среди персонала больницы может быть секретный осведомитель полиции (таковой имелся и на самом деле), — она с помощью других медиков доставала все, что только было возможно, и переправляла в отряд.
Более того, она и ее товарищи исхитрялись под, казалось бы, всевидящим оком администрации лечить в больнице раненых и больных беглых военнопленных, а порой и партизан, подделывая учетные карточки, а затем выписывать их… прямиком в лес.
На Азаровой лежала еще одна обязанность: отец Викторин был слишком на виду и у немцев, и у русской администрации, чтобы поддерживать с партизанами непосредственную связь.
Поэтому свои донесения «Ясный» переправлял по назначению через Клавдию Антоновну либо сестру Олимпиаду. Азарова еще до войны поддерживала приятельские отношения и с Викторином Александровичем, и с его женой. Полина Антоновна к тому же помогала ей обновлять ее достаточно скромный гардероб. Потому тот факт, что сестра-хозяйка больницы время от времени навещает семью Зарецких, сам по себе никакого подозрения вызывать не мог. Тем более естественны, разумеется, были визиты к священнику его родной сестры.
Меж тем положение отца Викторина было вовсе не таким уж прочным, как могло показаться на первый взгляд, и это при том, что у него сложились вполне приличные отношения и с бургомистром Ивановым, и с комендантом майором Бенкендорфом, и особенно с женой последнего Магдой.
Очень осторожно, тщательно взвешивая каждое слово, он внушал своей пастве — а в церковь теперь ходили не одни лишь старушки, как в довоенные годы, но и молодые, — что власть оккупантов — не от Бога, что не должно мириться с игом захватчиков, что не смирением, а сопротивлением токмо можно одолеть врага и супостата, вторгшегося в святую русскую землю. Его пастырское слово находило дорогу к измученным сердцам и душам, поддерживало в людях дух и надежду.
И грудному младенцу было ясно, что хотел сказать отец Викторин, когда повторял слова Евангелия: «Всякий убивший мечом от меча и погибнет». Поэтому перед каждой проповедью священник внимательно обводил взглядом свой небольшой храм, дабы убедиться, что нет среди прихожан чужого, злого человека, способного донести, а то и самому арестовать его прямо в церковных стенах.
Впрочем, вкладом отца Викторина было не одно только слово. Случилось однажды, что городская управа, с подачи, естественно, полиции, обложила неимоверным налогом семьи лиц, подозреваемых в том, что их главы или сыновья находятся в партизанах. За неуплату грозили суровые репрессии.
А где было людям взять деньги? В голодную зиму не только скромные сбережения, но все хоть сколько-нибудь ценное ушло в обмен на хлеб и картошку.
Пошушукавшись с церковным старостой, которому вполне доверял, отец Викторин дал Клавиши Антоновне десять тысяч рублей[21] церковных денег, а та — не сама, тоже через верных людей — передала их в партизанские семьи.
И дома Викторину Александровичу приходилось быть начеку. К нему повадились приходить без приглашения в гости двое от которых он бы предпочел держаться подальше, старший следователь полиции Дмитрии Иванов и некто Столпин.
Иванова, Зарецкий, стараясь это всячески скрывать, и презирал, и ненавидел. Меж своими, с женой Полиной, сестрой Олимпиадой и дочкой Ниной, называл его в разговорах не иначе как Митька-Козолуп. Шел до воины такой фильм про Гражданскую войну на Украине — «Дума про казака Голоту». В том фильме был персонаж, бандитский атаман Козолуп…
Иванов тоже почему-то невзлюбил с первого дня знакомства и Викторина Александровича, и сестру Олимпиаду. Более того, он явно подозревал в чем-то священника и не скрывал этого. Допытывался не раз, как так получилось, что большевики репрессировали столько лиц духовного звания, а вот его, Викторина, не тронули. Зарецкий многократно и терпеливо объяснял, что, во-первых, нe всех же репрессировали, а, во-вторых, он ведь оставлял налолгосвященничество, многие годы работал обыкновенным бухгалтером в управлении лесным хозяйством.
Очень скоро Викторину Александровичу и Полине Антоновне стало ясно, что Митька-Козолуп зачастил в их дом из-за дочери, семнадцатилетней Нины, закончившей в предвоенный год семилетку. Не имея возможности указать старшему следователю на порог, Зарецкие постарались все же оградить девушку от его назойливых ухаживаний, отсылали ее под благовидным предлогом то к соседям, то еще куда-нибудь.
Ходил к Зарецким еще один, самый загадочный человек в Людинове, некто Столпин, имени-отчества его никто в городе по сей день не помнит, да и фамилию он носил, скорее всего, вымышленную. До сих пор неизвестно, откуда он объявился в Людинове и куда подевался перед приходом Красной Армии. Поговаривали, что якобы родом Столпин из крымских немцев-колонистов. Какую точно должность он занимал при управе, а может, и не при управе, а у немецкого коменданта, никто толком не знал. Полицейские называли его «господин инспектор». Во всяком случае от Столпина зависела карьера каждого из них, вплоть до начальника полиции. Он мог снять с должности или повысить крго угодно. На допросах задержанных Столпин никогда не присутствовал, в КПЗ не появлялся, в карательных экспедициях не участвовал.
На взгляд Зарецкого, за Столпиным наблюдались и другие странности. Так, он распорядился, чтобы Викторин Александрович повесил в церкви принесенный им портрет наследника-цесаревича Алексея, убиенного вместе со всей императорской семьей в Екатеринбурге в 1918 году. Столпин приводил в церковь вновь принятых на службу полицейских, выстраивал перед портретом и принимал от них присягу на верность.
Выяснив, что Нина Зарецкая хорошо владеет немецким языком, Столпин почему-то загорелся намерением взять ее на службу в управу или полицию переводчицей. Их действительно не хватало. Зарецкому очень не хотелось отпускать семнадцатилетнюю дочь на эту работу, которая, по его справедливым представлениям, была для неокрепшей нервной системы, в сущности, подростка даже и опасной. Отец хорошо понимал, чего может Нина наглядеться в той же полиции.
Терзаемый противоречивыми чувствами, Зарецкий все же понимал возможности, которые могли бы открыться в случае его согласия. Потому и счел нужным послать в отряд такую записку:
«Столпин упорно настаивает, чтобы устроить Нину переводчицей немецкого языка в полицию. Полагаю, что можно будет извлечь пользу для общего дела.
Надо полагать, последняя строчка, свидетельствующая о чувстве долга, далась отцу нелегко.
Ответ пришел такой, какой Зарецкий и предвидел: Золотухин не мог, а с профессиональной точки зрения просто не имел права упустить подобный шанс внедрить своего человека в полицию.
Так Нина Зарецкая стала переводчицей в полиции и управе, а у Золотухина появился еще один важный источник информации. Трудно сказать, зачем нужно было это Столпину — разве что он рассчитывал в лице Нины иметь в полиции на всякий случай еще одно свое «око».
К лету 1942 года на германских предприятиях, в первую очередь военных, а также в сельском хозяйстве все острее стал ощущаться недостаток рабочей силы. Блицкриг на Востоке явно сорвался, русский фронт требовал все новых и новых подкреплений, следовательно, призыва в армию дополнительных контингентов. Восполнить эту нехватку людских ресурсов и решено было за счет «остарбайтеров» — «восточных рабочих»: русских, украинских, белорусских парней и девушек, которых вначале завлекали на отъезд в Германию всяческими посулами сладкой жизни в «культурной Европе», а затем, когда пропагандистские методы не сработали, стали угонять насильно.
Не стало исключением и Людиново. Началась рассылка по многим адресам мобилизационных повесток…
Полностью сорвать эту кампанию горстка подпольщиков, разумеется, не могла, но спасти хоть часть людиновской молодежи от угона на фашистскую каторгу почла своим святым долгом. Работу повели в двух направлениях.
Клавдия Антоновна Азарова позаботилась о том, чтобы некоторые ребята и девушки, либо уже получившие повестки, либо ожидавшие их со дня на день, оказались в больнице, где врачи ставили малоприятный диагноз, который заведомо отбивал у оккупационных властей желание посылать их в Германию: туберкулез либо другие инфекционные заболевания, вплоть до венерических. Это, конечно, не прошло незамеченным, и через некоторое время в больницу примчался Дмитрий Иванов. Он устроил настоящий скандал и учинил проверку всей картотеки. Но старший следователь опоздал: Азарова такую возможность предусмотрела и подменила часть карточек на новые, где проставила нужные диагнозы задним числом: сороковым и тридцать девятым годами. Иванов, хоть и был разозлен до крайности, ушел несолоно хлебавши.
К сожалению, Азарова, видимо, в разговоре с Ивановым не сумела сдержать своих эмоций, чем-то выдала себя, поскольку старший следователь определенно взял сестру-хозяйку на подозрение, что и сказалось через полгода на ее судьбе. Но дело свое «врачебная» группа сделала: несколько десятков человек были освобождены от мобилизации и отправки в Германию.
Другие подпольщики — Мария Лясоцкая, «тетя Маруся» Воетрухина, Римма Фиреова и Нина Хрычикова, сестры Хотеевы, Георгий Хрычиков распространяли по городу листовки, обращенные к молодежи, с призывом не поддаваться обману властей, укрываться от явки на сборные пункты. Об этом же говорил в проповедях и Викторин Зарецкий. Девушки не довольствовались листовками, они стали как бы случайно встречаться со знакомыми сверстниками, говорили с каждым по душам и в ряде случаев преуспели. Некоторые из собеседников не только отказались от выезда в Германию, но даже выразили желание вступить в вооруженную борьбу с оккупантами.
В этой связи Мария Лясоцкая сообщила в отряд:
«Из сорока человек, предназначенных для отправки в Германию на работу, 28 человек дали согласие уйти в партизанский отряд, что в д. Косичино. Пять человек изъявили желание уйти в партизаны, что в д. Куява.
Попавшего в плен молодого партизана из п. Сукремль Кабанова Женю спасти от угона в Германию невозможно.
В последней строчке речь шла о том самом парнишке, который попал в плен, когда выполнял разведывательное задание вместе с Семеном Щербаковым.
1942 год стал пиком гитлеровской Германии. Под пятой оккупантов пребывала вся Западная Европа; если не считать союзных Германии стран, нацистского ига избежали лишь Швеция, Швейцария и огрызок Франции с марионеточным правительством в Виши. В Северной Африке немецкие экспедиционные силы под командованием генерала Роммеля громили английские войска. Впрочем, одна только Британия по-настоящему и вела на западе борьбу с агрессором.
На восточном фронте немецкие войска, оправившись после зимнего поражения под Москвой, возобновили наступательные действия, вышли к Волге, захватили Крым, на Кавказе егеря-альпинисты из горных частей водрузили флаг со свастикой на вершине Эльбруса.
Нужна была поистине несокрушимая вера в правоту своего дела, безмерная преданность народу и стране, готовность к борьбе до последнего дыхания, личная храбрость и мужество, чтобы не сломаться душевно в условиях жесточайшего оккупационного режима, продолжать сражаться с, казалось бы, непобедимым врагом.
То был не порыв, пускай и прекрасный, но быстролетный, то было долгое и изнурительное сражение патриотов с чудовищной по мощи и безжалостности злой силой, на взгляд иных трезвомыслящих, не оставляющей ни малейших шансов на победу.
И все же миллионы людей на оккупированной территории тогдашнего Советского Союза, в том числе людиновские партизаны и подпольщики, не смирились с предназначенной им участью стать рабами расы господ. Не смирились, потому что были воспитаны, приучены с детских лет считать себя свободными людьми. И хотя на самом деле тогдашний строй в стране вовсе не давал им настоящей свободы, а господствующая идеология — коммунистическая — в конечном итоге оказалась утопией, убежденность тогдашнего поколения в реальности коммунистических идеалов, безмерная любовь к Отчизне, безотносительно к царившему в ней режиму, наконец, воинские традиции российского народа и его армии обеспечили моральное превосходство, следовательно, и боевого духа наших людей над оккупантами. Эта убежденность не только помогала подлинным патриотам в их борьбе, но сама по себе на эту борьбу подвигала. Вот почему Алексей Шумавцов и его товарищи просто не могли не включиться во всенародную борьбу с иноземными захватчиками.
Как уже отмечалось, главным оружием людиновского молодежного подполья стала и оставалась до конца разведка.
Причем, подчеркнем еще раз, поскольку это крайне важно, по конкретным заданиям партизанского отряда, который, в свою очередь, получал их от командования Красной Армии.
После повторного захвата Людинова, ставшего ближайшим прифронтовым городом, немцы начали усиленно крепить его оборону не только на земле, но и с воздуха. Последняя ощутимо мешала нашим самолетам бомбить уже разведанные цели.
Особенно успешно немцы использовали лесной массив и возвышенность в районе Кировских улиц — таковых в городе было четыре. Здесь где-то они установили и хорошо замаскировали зенитные оружия и пулеметные установки. Весь этот район от самого озера и дальше, в глубь леса, тщательно охранялся; появляющихся здесь гражданских лиц немцы рассматривали как партизан и обращались с ними соответственно.
Получив от Золотухина задание разведать этот район, найти орудия ПВО и установить их координаты, Шумавцов поручил его выполнение сестрам Хотеевым. Девушки отправились на задание под предлогом сбора ягод.
Тоня и Шура успели набрать по лукошку ранней земляники, когда налесной поляне их остановил часовой с автоматом, появившийся откуда-то из-за деревьев. На оклик «Хальт!» девушки послушно остановились, иначе бы немец — они это точно знали — открыл огонь на поражение. Главное теперь было как-то объясниться на месте, чтобы не отправили в комендатуру. Часовой свистком вызвал офицера — молодого лейтенанта. На умышленно ломаном немецком языке (слишком хороший в устах по-деревенски одетой девушки мог бы вызвать подозрение) Тоня сказала с испуганным видом, что она с сестрой ходила собирать ягоды, и очень естественно протянула лейтенанту свое лукошко с душистой земляникой.
И офицер поверил… Ягоды взял, поблагодарил и отпустил девушек, посоветовав им больше здесь никогда не появляться. Сестры и не собирались этого делать — все, что требовалось, они уже успели выявить, в том числе и в те несколько минут, что объяснялись с лейтенантом.
На следующий день Шумавцов передал в отряд донесение:
«Победа» и «Отважная» сообщили, что западнее Кировских улиц, 1500–1700 м по северному склону в лесу обнаружены две зенитные батареи с расчетами, замаскированные ветвями. Ориентиры: от станции Ломпадь прямо на север 1500–1600 метров. От западной окраины склона 1400–1500 метров.
Спустя несколько дней советская авиация уничтожила зенитные батареи, а затем уже беспрепятственно разбомбила выявленные военные объекты в городе. В том числе один, обнаруженный самим Алексеем неделей раньше:
«На территории локомобильного завода в сборочном цехе № 1 расположен склад патронов в ящиках, и каждый день машины загружаются легионерами и уходят на передовую. Проникнуть гражданскому человеку невозможно, круглосуточно охраняются усиленной охраной… Ориентиры: западнее котельной 200 метров, юго-западнее отдельного белого здания 50 метров. Заход: северный угол верхней плотины озера.
Советским авиаторам-летчикам нужно было знать не только цели, но и результаты бомбовых ударов по военным объектам врага. Городские разведчики информировали их и об этом:
«После бомбежки нашей авиацией зенитные установки в районе Ломпади замолчали.
И вскоре после сообщения о складе на заводе: «Наша авиация бомбила склады. Первые бомбы упали рядом. Вторым заходом прямым попаданием был вызван взрыв огромной силы. Разрушен корпус. Оккупанты боятся, ищут партизан. «Орел».
Потом Алексей как-то обратил внимание на странные звуки, доносившиеся примерно оттуда же, где были ранее обнаружены зенитные батареи, только восточнее. Это были явно звуки орудийных выстрелов, но необычно гулкие и редкие. Похоже, что било одиночное, но весьма мощное орудие, на перезаряжание которого требовалось большее, чем обычно, время.
На разведку снова отправились сестры Хотеевы, снова под видом сбора ягод, но теперь уже с другой стороны, чтобы не нарваться на уже знающих их часового и лейтенанта.
История повторилась: их опять остановил часовой, по счастью, другой, но офицера звать не стал, просто отобрал одно лукошко с ягодами и знаками дал понять, чтобы поживее убирались прочь. И вновь девушки успели разглядеть все, что требовалось.
Золотухину в отряд ушло очередное донесение:
«Северо-восточнее станции Ломпадь — 1200 метров и юго-западнее мальцовского моста — 800 метров находится дальнобойное орудие».
Через две ночи на третью советский ночной бомбардировщик, буквально прокравшийся на малой высоте в безлунном небе, уничтожил это орудие, бившее по военным объектам в тылу нашей 16-й армии.
Почти каждый поход сестер, вдвоем или поодиночке, приносил важные сведения.
В начале лета Шумавцову стало известно, что в районе деревни Агеевка, что в семи километрах западнее Людинова, замечено появление большого числа немецких солдат, автомашин и мотоциклов с колясками. Информацию, первоначально очень неопределенную, нужно было проверить и уточнить. Идея, как проникнуть в этот район, родилась, когда ребята узнали, что жители Агеевки в прилегающем лесу пасут свой скот. Вот Шумавцов и решил, что проще всего заявиться сюда под видом пастухов. А точнее — пастушек, поскольку роль эту было поручено сыграть тем же Тоне и Шуре, приобретшим в общении с немецкими часовыми уже некоторый опыт.
Девушки обошли несколько окраинных домов и вызвались помочь местным старушкам в выпасе их буренок. Догадались ли о чем старушки, или просто обрадовались подмоге, сказать трудно, но согласились охотно.
Одевшись соответственно и вооружившись кнутами, девушки, как водится, ранним утром выгнали коров пасти и часа через три вышли к лесу близ Агеевки.
Как выяснилось, сюда был отведен с передовой для отдыха и пополнения полк моторизованной пехоты.
На следующий день «Орел» докладывал штабу:
«Разведка в Агеевку установила, что в деревне располагается большое количество отдыхающих фронтовиков с техникой. Солдаты ведут себя беспечно, раздеваются, без оружия. Для бомбежки объект удобен. В прилегающем к деревне лесу замаскировано много автомашин. Разведка обозрела только юго-западную часть деревни».
Не дожидаясь, разумеется, пока эта немецкая часть, отдохнув, вернется на фронт, советские самолеты нанесли по району ее дислокации бомбовый удар.
О его результатах Щумавцов докладывал:
«В Агеевке наши авиаторы нанесли значительный урон оккупантам. Более сотни разных машин уничтожены или повреждены, десятки солдат и офицеров были убиты, более пятидесяти доставлены в лазарет».
В то лето на всех трех сестер Хотеевых, действительно, легла огромная нагрузка. Антонина и Шура едва не каждую неделю ходили в разведку за пределы Людинова, что само по себе было сопряжено с большим риском, потому что немецкие патрули и посты полиции контролировали все выходы из города. Зина же стала постоянной связной между городом и «маяком» Афанасия Посылкина, но не раз, когда требовалось доставить информацию срочно, совершала многокилометровые ходки и непосредственно в расположение штаба отряда.
Однажды Шумавцов получил задание обследовать, как теперь сказали бы, микрорайон в северо-восточной части Людинова, который жители по старой памяти называли «Красный городок».[22] Представлял он из себя десятка полтора бараков, построенных в давние времена для рабоч их локомобильного завода, и большие складские помещения. Требовалось выяснить, как их теперь используют оккупанты. Тоня и Шура успешно справились и с этим заданием. В отряд было доставлено следующее сообщение:
«Обследованием «Кр. городка» установлено, что строения используются под склады. Объект усиленно охраняется часовыми на вышках и собаками. Ориентиры: северо-восточная оконечность верхнего озера, 400 метров севернее колеи железной дороги. От основной дороги «Кр. городок» — деревня Шепиловка свеженаезженная лежневка… в двух часах ходу склады боеприпасов…»
Подобная информация с указанием конкретных военных объектов, прежде всего воинских частей и складов боеприпасов, использовалась командованием Красной Армии незамедлительно. Как правило, через два-три дня самолеты с красными звездами на плоскостях бомбили указанные им цели, так что городские разведчики каждый раз воочию видели результаты своей работы, что не могло не способствовать подъему их боевого духа. Но по крайней мере дважды информация, собранная сестрами Хотеевыми, и один раз Шумавцовым, была использована командованием Красной Армии и для принятия тактических решений.
В июле 1942 года, когда уже началось ожесточенное сражение за Сталинград, немцы предприняли местное наступление с целью снова захватить важный железнодорожный узел и город Киров. После нескольких дней боев гитлеровцы потеснили части Красной Армии. Меж тем командование нашей 10-й армии затруднялось определить: имеет ли оно дело с серьезным наступлением на этом участке фронта или немцы проводят всего лишь отвлекающий удар. Выяснить это можно было, осуществив разведку в тылу наступающих гитлеровских войск. Разведчики должны были определить, располагают ли здесь немцы значительными резервами, без чего, общеизвестно, немыслима сколь-либо крупная наступательная операция.
На разведку были посланы Тоня и Шура Хотеевы.
Уже к весне 1942 года население Людинова голодало. Заготовленные с лета и осени не такие уж обильные запасы продовольствия были съедены, часть продуктов попросту отняли оккупанты, они же изрядно истребили и живность — от кур-несушек до буренок. На пайки, которые получали рабочие и служащие, и то нерегулярно, едва можно было влачить голодное существование. Жители вынуждены были менять носильные вещи, постельное белье, посуду в ближайших деревнях на картошку, муку, а то и зерно, которое потом сами толкли дома в ступках. Оккупационные власти, чтобы не лишиться рабочих рук, вынуждены были давать горожанам разовые пропуска для таких походов в сельскую местность.
Русские полицейские, которые держали посты на всех въездах-выездах, а также у многих сел, таким ходокам препятствий не чинили, потому как сами были в них заинтересованы: проверяя документы, они, как правило, отбирали для себя часть выменянных продуктов.
Шумавцов решил и на сей раз послать сестер на задание, якобы для такого натурального товарообмена. Тут возникло некоторое затруднение: в доме Хотеевых почти ничего для обмена уже не оставалось. Выручила более умудренная в житейских делах, чем девушки, Мария Лясоцкая.
— В конце концов, — рассудительно сказала она, — продукты нам всем действительно нужны. Так что сделаем складчину наоборот.
Попросту говоря, она собрала у себя и знакомых кое-какие тряпки и принесла их к сестрам. Так образовался более или менее приличный обменный фонд.
Выйдя из города, сестры разделились. Тоня пошла к линии фронта через деревню Колчино, а Шура через деревню Манино, это уже совсем близко от передовой. Отсюда Шура повернула на юг, где, по некоторым предположениям, должны были находиться немецкие воинские части. На третий день сестры, как и договаривались, встретились в одной деревушке западнее большого села Мокрое. Отсюда через деревни Савино и Вербежичи они вернулись в Людиново. В пути девушек несколько раз останавливали полицаи, проверяли документы, просматривали содержимое кошелок, но, ничего подозрительного не обнаружив, пропускали дальше. Кое-что из съестного, конечно, отобрали.
Главный результат разведки заключался в следующем: нигде по всему маршруту девушки не встретили никаких немецких частей, кроме обычных небольших гарнизонов и полицейских постов.
Командование отряда получило и передало дальше по назначению следующее донесение «Орла»:
«Возвратилась разведка из района Мокрое, а также юго-западных населенных пунктов на протяжении 15–20 километров. Вражеских резервов в этом районе не установлено. Поход прошел успешно».
Командование Красной Армии, использовав это сообщение, а также данные войсковой и авиаразведки, быстро разобралось в них и установило, что немцы проводят отвлекающий маневр, а заодно пытаются сравнительно незначительными силами изменить прохождение линии фронта на этом участке в свою пользу. Наступление немцев было отбито, город Киров остался советским.
В июле от командования поступило еще одно, схожее задание. На этот раз немцы предприняли наступление из района города Жиздра в направлении села Ульяново. Требовалось уточнить, какими резервами противник располагает на этом участке фронта.
С выполнением задания возникли сложности. Прилегающий к передовой тыловой район охранялся весьма строго. Ни один мужчина проникнуть сюда не мог. Всех подозрительных лиц мужского пола, здесь очутившихся, немцы без лишней волокиты расстреливали. Девушка? Но жительница Людинова никак не могла выменивать тряпки на продукты в зоне боевых действий. И все же разведчики придумали легенду, позволившую проникнуть в интересующий командование район.
До войны в Жиздрннском районе жили потомки немецких колонистов, обосновавшихся тут с незапамятных времен. После оккупации района все здешние немцы по каким-то соображениям были вывезены в Германию. Но кое-кто из детей старшего возраста, обучавшихся в других городах, этой депортации избежал. Теперь они, попав снова в родные края, пытались разыскать свои семьи или хотя бы разузнать их новые адреса. Поскольку они имели официальный статус фольксдойче, т. е. лиц немецкой национальности, проживающих за пределами Германии, то пользовались определенными привилегиями, и оккупационные власти им в таких поисках способствовали.
Роль девушки-фольксдойче и была поручена Тоне Хотеевой. В смелости, решительности, находчивости ее сомневаться не приходилось, а то, что Тоня владела немецким языком не вполне свободно и говорила с русским акцентом, было даже хорошо — как потомок немецких переселенцев бог знает в каком поколении, никогда на исторической родине, в Германии, не бывавшая, она и не могла говорить по-немецки безукоризненно. Большинство этих давно обрусевших немцев вообще знали немецкий язык лишь на бытовом уровне, их лексикон ограничивался несколькими сотнями самых ходовых слов и выражений.
Тоня приняла достаточно рискованное задание едва ли не с восторгом, оно как нельзя больше подходило к ее беспокойному характеру.
До войны в Людинове жил ломовой извозчик Антон Рерих, этнический немец. Его дочь Анна, почти ровесница Тони, училась в одном из московских вузов. На каникулы летом 1941 года она почему-то не приехала, следовательно, объявиться здесь уж никак не могла. Золотухин для Тони изготовил несколько справок на имя Анны Рерих и пропуск для свободного передвижения по району — якобы в поисках семьи. Сама московская студентка, Тоня, в случае допроса, могла проявить и знание студенческой московской жизни, и предметов, изучаемых на первом курсе технического вуза.
Для такой поездки деревенская одежда не годилась, девушке нужно было придать более пристойный вид. Держаться ей следовало также совершенно иначе — не с испугом и просительным выражением лица, а уверенно и даже требовательно. С внешностью у Тони все было в порядке, но вот с одеждой дело обстояло хуже. Вся мало-мальски приличная и в самом деле давно ушла в обмен на продукты. Выручила смекалка — Мария Лясоцкая достала где-то кусок купола от немецкого парашюта. Шелковистую ткань покрасили в фиолетовый цвет, и Полина Антоновна Зарецкая быстренько сшила из нее Тоне Хотеевой хорошенькое, даже нарядное платье.
На протяжении нескольких дней Антонина Хотеева, она же фрейлен Анна Рерих, благополучно объехала весь район, побывала в десятке населенных пунктов. Несколько раз патрули—и немецкие солдаты, и русские полицаи — проверяли ее документы. Все обошлось. Более того, в ряде случаев солдаты охотно подвозили ее на машине, даже угощали съестным. Тут, кстати, Тоня сделала для себя в некотором роде открытие: оказывается, немецкие солдаты и офицеры-фронтовики значительно отличались в лучшую сторону от тех, кого она встречала в относительном тылу, в Людинове, особенно, от эсэсовцев.
Колеся по району, Тоня, к своему удивлению, не встретила ни одной свежей войсковой части, только мелкие, разрозненные подразделения, не больше взвода. Местные жители в умело направляемых разговорах также рассказывали, что, как только в стороне Ульянова начались бои, все немцы оставили те деревни и поселки, в которых до того стояли, и были отправлены на передовую. Примерно то же самое девушка почерпнула из болтовни со своими попутчиками немецкими солдатами.
В результате девушка второй раз за лето пришла к твердому и обоснованному мнению, что никаких резервов у немцев в этом районе нет и предпринятое ими наступление, следовательно, является всего лишь еще одним отвлекающим маневром. О чем и доложила Шумавцову, когда вернулась домой.
Алексей уже тоже пришел к тому же выводу, поскольку в эти дни в Людинове ни на железной дороге, ни на большаках не было заметно какого-либо особого оживления.
Золотухину в отряд пошло донесение, что никаких резервов в Жиздринском районе у немцев для наступления нет. Это позволило Красной Армии нанести контрудар наличными силами и восстановить уграченные на время позиции.
В летних боях 1942 года партизаны понесли чувствительные потери не только убитыми и ранеными — несколько человек оказались пропавшими без вести. Так, в отряде ничего не знали о судьбе Сергея Апокина, Михаила Зевакова, Алексея Белова (того самого бывшего председателя Жиздринского горсовета, который был проводником медведевцев при повторном налете на город), еще некоторых бойцов.
По просьбе командования отряда Мария Лясоцкая достала через знакомого в городской управе пропуск на посещение Жиздринского лагеря для военных и гражданских лиц, якобы в поисках пропавшего без вести мужа. Немцы действительно иногда в пропагандистских целях отпускали пленных домой, если, разумеется, те не были командирами, коммунистами или евреями.
Мария Лясоцкая проникла в лагерь, встретила здесь знакомых партизан, в частности, Николая Рыбкина.[23] От них узнала судьбу остальных. Выяснилось, в частности, что Алексей Белов настолько ослаб после ранения, что немцы пристрелили его еще по пути в лагерь.
Пленные партизаны сообщили Лясоцкой для передачи в отряд фамилии нескольких содержащихся в лагере лиц, которые дали согласие сотрудничать с оккупантами, в том числе служить в полиции. Назвали ей и фамилию русского вербовщика, наезжавшего регулярно в лагерь из Людинова.
Прошло всего несколько недель, и, увы, в одном из боев погиб муж Марии Лясоцкой — командир партизанской роты Владимир Саутин, о чем ей сообщил в прочувственном письме командир отряда.
В ответ Мария Михайловна написала:
«…тяжела утрата любимого человека, отца и друга. Но это не только мое личное горе, а горе и моего народа, что каждый день теряет своих родных и близких. Все мои помыслы и стремления остаются с вами — народные мстители, с моей Родиной и коммунистической партией, которой честно служил мой муж — Владимир Саутин. И теперь разрешите мне продолжать его идеи до конца моей жизни.
В городе идут аресты семей патриотов, не знаю, минует ли меня судьба… враг знает про нас, и если что и случится, я буду бороться и там. Жаль, что так мало сделала здесь, но не все от меня зависело. За свое поколение я спокойна… Спасибо вам за моральную поддержку.
До конца жизни… До него воистину «Непобежденной» Марии Лясоцкой было отмерено всего лишь девятнадцать дней. Это было ее последнее письмо…
Не следует думать на основании вышеизложенных эпизодов, что разведкой занимались только девушки. Ее вели все участники группы и, разумеется, сам Алексей Шумавцов. Просто девушки для ходок за пределы города подходили лучше, чем ребята, — они вызывали меньше подозрений. К тому же все ребята днем были заняты на работе, отлучиться с которой было практически невозможно. Правда, Шумавцов, Толя Апатьев, Георгий Хрычиков в целях проведения разведки использовали свое положение электромонтеров, зачастую работавших на линиях электропередач в разных местах города.
Тем не менее одно чрезвычайно важное задание именно за пределами города выполнил сам Алексей. Этому предшествовала работа с одним из военнопленных, служивших у немцев переводчиком. Таких людей — бывших пленных — в городе на службе у оккупантов в разных ролях, в том числе и в полиции, в Людинове было достаточно много, во всяком случае, не менее сотни, а то и двух. Еще в начале лета Золотухин дал указание привлечь к работе на подполье и разведку одного из них, кто еще не утратил окончательно совесть и желал бы искупить свою вину перед Отечеством.
Рассказывая о партизанском движении и подпольных организациях на оккупированной территории в годы Великой Отечественной войны, невозможно, хотя бы очень сжато, не коснуться проблемы советских пленных. Это горькая тема, и острота ее не притупляется с годами и десятилетиями, потому что трагедия военнопленных коснулась десятка миллионов советских людей, если считать их семьи и потомков.
Ни командир партизанского отряда Золотухин, ни комиссар Суровцев, ни тем более Леша Шумавцов не могли, разумеется, тогда знать, сколько бойцов, командиров и даже генералов Красной Армии были захвачены немцами в плен в первые, самые трагические месяцы войны. Понимали лишь, что много, очень много. Мы и сегодня не знаем их точного числа. По достаточно приблизительным данным, лишь в 1941 году в плену оказались свыше трех миллионов советских военнослужащих, причем, что важно отметить, это были в большинстве своем кадровые командиры и красноармейцы, находящиеся на действительной службе, т. е. обученные, а не попавшие на фронт прямо с призывных пунктов. Шестьсот с лишним тысяч человек было пленено лишь в одном только недоброй памяти окружении четырех советских армий под Вязьмой в октябре сорок первого года.
Даже уверенное в успехе блицкрига немецкое командование оказалось неподготовленным к содержанию такого огромного количества военнопленных. Впрочем, ни в вермахте, ни в высшем руководстве Германии никто и не помышлял, чтобы создать для этих несчастных сколь-либо людские условия содержания.
Мы точно знаем, что на всей оккупированной территории тогдашнего СССР немцы не соорудили ни одного стационарного лагеря для военнопленных, отвечающего нормам международного права, законам ведения войны, в частности, Женевской конвенции 1929 года. Чаще всего немцы просто огораживали колючей проволокой огромный участок пустопорожней земли, сколачивали наспех там несколько бараков, устанавливали по периметру этого участка сторожевые вышки и загоняли туда десятки тысяч людей, многие из которых были ранены, больны, раздеты и разуты. Никакой почти что медицинской помощи, питание — черпак жидкой баланды, кормовая свекла, кусок непропеченного хлеба, наполовину со всякими малосъедобными Примесями. Хорошо, если на территории оказывался колодец или природный источник, а иначе сюда завозили на лошадях в железных бочках из-под бензина тухлую, зацветшую воду, да и той всегда не хватало. Неудивительно, что смертность в этих так называемых лагерях достигала ужасающих размеров. Лишь небольшая часть пленных была вывезена, преимущественно, в первые недели, в Германию в заранее подготовленные лагеря. Из-за болезней, голода, холода, расправ охраны большая часть пленных погибла в первые же месяцы. По официальным немецким данным, до нового, 1942 года дожило лишь около миллиона советских военнопленных из трех, а по некоторым подсчетам, и четырех миллионов.
Чтобы как-то оправдаться в глазах международного общественного мнения за жестокое обращение с советскими пленными, гитлеровское руководство ссылалось на то, что правительство СССР не подписало Женевскую конвенцию 1929 года. На этом основании верховное командование сухопутными силами вермахта 6 августа 1941 года отдало директиву, в которой, в частности, говорилось:
«…Советский Союз не присоединился к соглашению относительно обращения с военнопленными. Вследствие этого мы не обязаны предоставлять советским военнопленным снабжение, которое бы соответствовало этому соглашению как по количеству, так и по качеству».
Разумеется, это нисколько не оправдывало жесткость германских властей, но факт остается фактом: советское правительство и в самом деле бросило своих граждан, оказавшихся в плену, на произвол судьбы.
Американские, английские, французские, даже польские военнопленные содержались в относительно сносных условиях, они получали продовольственные посылки от Международного Красного Креста, через посредничество этой благородной организации, хоть и изредка, переписывались со своими семьями, которые, естественно, знали, что их мужья, отцы, сыновья, братья — живы… По возвращении из плена эти офицеры и солдаты, разумеется, не подвергались никакой дискриминации, тем более репрессиям.
Увы, обо всем этом советские пленные и мечтать не могли.
Ни для кого не секрет, что в подавляющем большинстве бойцы и командиры Красной Армии попали в плен не по своей доброй воле, а исключительно по вине сталинского руководства, не только не подготовившегося к войне, но преступно обескровившего в ходе репрессий тридцатых годов командный, в том числе высший, состав Красной Армии, оборонную промышленность, да и всю страну в целом.
Уже в самом ходе войны, особенно на ее первом этапе, были допущены грубые стратегические ошибки. Так, из-за амбициозного нежелания Сталина вовремя отвести войска на левый берег Днепра в районе Киева, на чем настаивали знающие свое дело военные, в том числе тогда еще генерал армии Г.К. Жуков (а Киев все равно пришлось оставить), Красная Армия потеряла свыше 450 тысяч человек, большинство из которых очутилось в плену.
Верхом цинизма и жестокости со стороны диктатора, занимавшего тогда все высшие должности в стране — Генерального секретаря ЦК ВКП(б), Председателя Совнаркома СССР, Председателя Государственного Комитета Обороны, Председателя Ставки Верховного Главнокомандования, Верховного Главнокомандующего и наркома Обороны, — было свалить вину за все поражения на бойцов, командиров и генералов Красной Армии, оказавшихся в плену.
Только так можно расценить лицемерный, несправедливый и бесчеловечный приказ № 270, подписанный Сталиным 16 августа 1941 года.
По этому приказу, в частности, командиры и политработники, попавшие в плен, считались злостными дезертирами, а семьи их подлежали аресту. Семьи пленных рядовых красноармейцев лишались государственного пособия и помощи.
Этот сталинский приказ стал сущим подарком немецким пропагандистам. Они незамедлительно позаботились, чтобы этот приказ был оглашен во всех лагерях для советских военнопленных с соответствующими Комментариями. А впоследствии его использовали и эмиссары генерала-предателя Андрея Власова, вербуя в лагерях «добровольцев» в так называемую Русскую освободительную армию — РОА.
И многие, сломленные лишениями и невзгодами, морально опустошенные и измученные, не видящие впереди никакого просвета люди, полагавшие, что Родина от них отвернулась, поддавались этим увещеваниям и совершали зачастую непоправимый шаг: не видя иного выхода, порой, спасая жизнь, шли на службу к оккупантам. Были, правда, среди них и такие, кто делал это с единственной целью — оказавшись за пределами лагеря, уйти к своим, к партизанам. Некоторым это удавалось. Но в то же время сегодня приходится с болью в сердце признавать, что немалое число пленных шло на службу к оккупантам, в том числе в полицию и разведывательно-диверсионные школы, вполне сознательно: из-за старых обид, причиненных той же бездумной и жестокой коллективизацией, из-за желания отомстить за репрессированных родных и по иным подобным мотивам. В этом тоже есть доля, и значительная, Сталина и большевистского режима.
Военнопленным сулили освобождение из лагеря, хорошее обращение, питание по немецким воинским нормам, обмундирование, денежное вознаграждение, возвращение в родные дома по окончании войны, которое тогда, в сорок первом, казалось таким близким.
Этот метод кнута и пряника оказался достаточно эффективным. В результате в вермахте появились русские, которых, в основном, использовали в качестве возничих, на строительстве фортификационных сооружений и т. п. К ноябрю 1941 года потери личного состава германских вооруженных сил были очень велики, так, в группе армий «Центр» они достигали 20 процентов, и, естественно, командиры полевых частей и подразделений были рады получить пополнение за счет тех же немцев-ездовых и обозников, которых заменили русские, вчерашние пленные. Со временем за ними закрепилось наименование hilfswillige, что в переводе с немецкого означает «добровольные помощники», или, сокращенно, «хиви». Они носили обычную немецкую солдатскую форму с соответствующей нашивкой на рукаве. Самых проверенных из них стали привлекать к несению охраны на железной дороге, военных объектах, даже к участию в карательных экспедициях против партизан.
В Людинове также имелось целое подразделение таких «добровольных помощников» в поношенных немецких шинелях второго срока. Местные жители почему-то называли их неточно «легионерами»[24] и старались дела с ними, когда те появлялись на улицах, не иметь.
Командование отряда, однако, полагало, что не все легионеры запятнали себя кровью соотечественников, как почти каждый полицай, и вообще они не совсем пропащие люди. К тому оно имело некоторые основания. Однажды к партизанам перешло два таких легионера, оба колхозники из Вологодской области. Они рассказали, что многие их сослуживцы и рады бы уйти в леса, но боятся даже заикнуться об этом, поскольку в батальоне царит дух соглядатайства и доносительства. По той же причине легионеры избегают и контактов с местными жителями, и не только потому, что те относятся к ним недружелюбно, как к предателям, но все из-за того же страха перед возможной провокацией. Воевали потом оба вологжанина хорошо.[25]
Как бы то ни было, Шумавцов получил задание: завербовать среди легионеров человека, которого можно было бы использовать в интересах разведки и подполья, хотя бы на первых порах, и «втемную», по профессиональному выражению.
Поразмыслив, Шумавцов решил поручить это дело Тоне Хотеевой, полагая здраво, что она сможет сделать это лучше кого-либо другого при своем природном уме, природной же красоте и девичьем обаянии.
Поначалу Тоня разбушевалась.
— Ты за кого меня принимаешь! — кричала она Алексею. — Чтобы я стала немецкой овчаркой, как эта краля, дочь нашего бургомистра?
— Почему «немецкая овчарка»? — с невинным видом удивился Алексей. — Легионеры же вовсе не немцы, такие же русские, как и мы с тобой.
— Такие же русские?! — уже совсем задохнулась от гнева Антонина. — Да они хуже немцев, те хоть за своего Гитлера воюют, а эти предатели!
— Ну, не все же там предатели, — уже серьезно возразил Алексей, — там есть и просто оступившиеся, кого еще можно перетянуть на нашу сторону.
— А как определить, кто из них кто, что у кого на душе? — уже поостыв, спросила Антонина.
— А за нас, вернее, за тебя, Тоня, этого никто не сделает. Ты и должна найти такого человека, понимаешь, у кого совесть еще не пропала. Он нам очень нужен, пойми.
Тоня это прекрасно понимала, просто уж очень не по душе ей было такое задание. Все же она подчинилась приказу и через несколько дней познакомилась с одним легионером. Точнее, он сам подошел к ней и, смущаясь и робея, заговорил первый. Еще неделю назад Антонина попросту энергично отшила бы его, но тут… Права поговорка — на ловца и зверь бежит. К тому же парень не то чтобы ей понравился, об этом заведомо и речи не могло быть, но чем-то вызывал если не доверие, то сочувствие.
Звали его Владимир Сергеев, родом он был из Ростова-на-Дону, в связи с чем ему для переписки с отрядом был присвоен негласный псевдоним «Ростовский».
Владимир рассказал о себе, что был в плену, намаялся и согласился податься в легионеры. Он хорошо, гораздо лучше Тони, в чем она быстро убедилась, знал немецкий язык, почему, в конце концов, оказался личным переводчиком командира немецкого карательного батальона майора Фогеля. Командиру переводчик мог потребоваться в любое время суток, потому Сергеев жил не в казарме с остальными легионерами, а на частной квартире в одном из домов по улице Сталина, неподалеку от квартиры самого майора.
После нескольких встреч на улице и в парке Тоня пригласила Владимира домой, куда вроде бы в этот вечер случайно к ней зашла приятельница — Мария Лясоцкая. Завязался общий разговор.
И Мария, и Тоня после более короткого знакомства с «Ростовским» пришли к выводу, что он парень запутавшийся и надломленный, но никак не пропащий. Они прощупывали его шаг за шагом, потом стали заводить разговоры о том, что каждый русский человек, оказавшийся в таком, как он, положении, и может, и должен искупить свою вину, и дали понять, что могут ему в этом помочь. Своей женской интуицией они чувствовали, что эти разговоры находят в нем искренний отклик. К тому же Владимир был явно влюблен в Тоню и ради нее был готов на многое.
8 июня Лясоцкая докладывала в отряд Золотухину:
«Ростовский» развязал язык. В плену он находится с первых дней войны. Был в лагере для русских пленных. Испытал все ужасы холода, голод, бесчеловечное отношение, смерть товарищей. Был морально сломлен, дал согласие служить у врага. Теперь опомнился, проклинает себя за малодушие. Мучает совесть, спрашивает, что он может сделать, чтобы искупить вину. Изучаем возможности его и его связи. Ждем дальнейших указаний.
И указание поступило — использовать «Ростовского», желательно «втемную». Тогда же Шумавцов получил через Золотухина задание от штаба Западного фронта — собрать сведения о второй линии обороны немцев в районе деревень Мерный Поток и Ясенки.
Под видом родственника Хотеевых Шумавцов зашел к ним как-то вечером домой — на самом деле в обусловленный день и час — и познакомился с «Ростовским». Парень ему понравился, да и отступать было некуда, Владимир уже не только был готов к какому-то конкретному разговору, но и ждал гакового. Ктому же Шумавцов понимал, что без помощи ему в указанный район не проникнуть — городскому электромонтеру там делать было нечего. По ходу разговора Алексей и решился изложить «Ростовскому» все, что от того требовалось, не упоминая, однако, что это — задание партизан, тем более, командования Красной Армии. Впрочем, говорить об этом нужды не было — «Ростовский» был парень не дурак, постарше и образованнее Алексея, сам мог в уме сложить два и два.
Шумавцов сказал новому знакомцу, что предлагает ему в один из ближайших дней проехаться на велосипедах до Черного Потока и Ясенок, потом вернуться обратно. Только и всего. «Ростовский» прекрасно знал, что там — вторая линия обороны немцев, но и бровью не повел. Сказал, что приглашение принимает, но может поехать на такую экскурсию лишь в воскресенье, свой выходной. Шумавцов тоже бывал свободен только по воскресеньям, и то не в каждое. Так что туг у них все совпадало. «Ростовский» сказал, что может без труда достать на день два велосипеда армейского образца, а также комплект обмундирования для Алексея и, подумав, добавил: за стандартную благодарность старшине — бутылку самогона — бланки увольнительных.
В ближайшее воскресенье Алексей И Владимир совершили свою велосипедную экскурсию и благополучно проехали вдоль второй линии обороны в интересующем командование районе. При этом «Ростовский», как прослуживший в армии, Красной и немецкой, около двух лет, оказался Шумавцову весьма полезен: он куда лучше Алексея разбирался в характере и назначении различных оборонительных сооружений, в частности, он сообщил о наличии минных полей по всему Екатерининскому тракту.
На обратном пути Алексей, поддавшись импульсивному порыву, совершил оплошность: кусачками вырезал кусок немецкого телефонного провода. Этого делать не следовало — немецкие связисты могли увязать диверсию на линии с нахождением в этих местах двух велосипедистов в форме легионеров и забить тревогу. К счастью, все обошлось благополучно.
В сообщении в отряд Шумавцов отметил: «Ростовский» много сделал в проведении разведки, а главное, вел себя смело и мужественно. Разрешите использовать его и в дальнейшем. «Орел».
В ответном послании Золотухин писал:
«Наши юные друзья, «Орел» и «Победа». Мы рады вашим успехам. Благодарим за ваш труд на алтарь Отечества. Желаем новых успехов. Вашего друга держите покрепче в руках, он будет нам полезен в будущем.
По давней договоренности Золотухин подписывал письма городским подпольщикам своими инициалами и заверял их печатью Людиновского горисполкома.
В последующем «Ростовский» еще несколько раз оказывал подпольщикам разные услуги, в частности доставал пропуска, сообщал о намечаемых карательных экспедициях и т. п. К сожалению, столь многообещающее знакомство с ним вскоре оборвалось. «Ростовский» вдруг пропал. Встревоженная Тоня Хотеева, выдав себя за «девушку» Владимира, узнала у его сослуживцев, что «Ростовский»-Сергеев выехал вместе с командиром батальона майором Фогелем по служебным делам в Жиздру, и там они оба погибли при бомбардировке города советской авиацией.
В конце апреля 1942 года в Людинове побывала группа войсковых разведчиков под командованием старшего лейтенанта Г.С. Гладкова. Никаких данных о том, что армейцы встречались в Людинове с Шумавцовым, нет. Однако в своем отчете старший лейтенант указал, что перед заходом в город он встречался с командиром партизанского отряда В.И. Золотухиным, а в самом городе — с одним рабочим, у которого группа и заночевала. С большой степенью достоверности можно предположить, что эту явку Г.С. Гладкову дал именно В.И. Золотухин и что это была квартира кого-то из группы Алексея, если не его самого.
На следующий день разведчики обследовали Людиново, «уточняя, — как писал в отчете старший лейтенант, — места расположения основных баз и военных средств населенного пункта».
Для нас важно, что в основных положениях сведения, собранные опытными войсковыми разведчиками, совпали с данными, что сообщили командованию юноши и девушки из группы Шумавцова.
Летом 1942 года партизанское движение на территории нынешних Орловской, Брянской и Калужской областей достигло наивысшего размаха. Фактически образовался настоящий партизанский край, охвативший Людиновский, Дятьковский, Куйбышевский, Рогнединский, Дубровский и Жуковский районы. Возникла необходимость большей координации деятельности здешних многочисленных, воюющих самостоятельно, без достаточной взаимосвязи отрядов.
С этой целью в Центральном штабе партизанского движения было принято решение о создании в этом регионе трех партизанских бригад: Дятьковской, Рогнединской и Бытошской.
15 октября 1942 года приказом Главнокомандующего партизанским движением Маршала Советского Союза К.Е. Ворошилова[26] была, в частности, образована Бытошская партизанская бригада, в которую вошли Людиновский, Бытошский и Ивотский партизанские отряды с общим числом бойцов до пятисот. Командиром бригады был назначен В. И. Золотухин. В этой связи бывший Люлиноюжий отряд был вынужден отойти в глубь лесного массива, к поселку Старь Дятьковского района, примерно сорок километров от Людинова. Это, разумеется, затруднило связь штаба уже бригады с людиновскими городскими разведчиками. Однако она по-прежнему поддерживалась регулярно воистину неутомимыми связными. Более того, именно в этот период передаваемая от группы Шумавцова информация приобрела особенно важное значение.
Попытки немцев предпринять наступательные операции на этом участке фронта привели к значительной активизации подполья. Городские разведчики возобновили, причем в серьезном масштабе, и диверсии. Из отряда в город было доставлено некоторое количество взрывчатки и уже снаряженных мин. И теперь почти каждую ночь ребята — особенно успешно это получалось у Шуры Лясоцкого и Толи Апатьева — устанавливали мины на улицах, переходящих в дороги, ведущие в сторону Жиздры, Агеевки, Букони. Именно по ним немецкие воинские подразделения передвигались наиболее интенсивно. Так, только в один день на минах, установленных ими на большаке Людиново—Букань, подорвались два грузовика, погибло около 40 солдат.
Потом обнаружилось, что эта работа оказалась весьма по душе девушкам — Римме Фирсовой и Нине Хрычиковой, которые до сих пор занимались вместе с «тетей Марусей» Вострухиной главным образом распространением листовок.
Взрывы мин на окраинах города немцы приписывали партизанам и потому искали диверсантов не со стороны города, а с леса. Теперь каждое утро на выездах из города можно было видеть, как немецкие саперы с миноискателями тщательно рыскают по дорогам, выискивают, а потом разминируют поставленные с ночи заряды. А тем временем транспорты с живой силой и боеприпасами, а также боевая техника простаивали, что тоже было не так уж плохо.
Но так продолжалось сравнительно недолго — вскоре взрывы на дорогах даже после прохода саперов возобновились. Дело в том, что по совету Григория Сазонкина подпольщики стали устанавливать заряды без металлических коробов и с картонными, а не с металлическими капсюлями. Такие заряды миноискатели обнаружить не могли.
Потеряв подряд несколько автомашин и, соответственно, солдат, немцы изменили порядок выезда из города на большаки: они стали гонять машины и иную технику не по проезжей части, а по тротуарам, так что грузовики едва не касались стен домов. Минирование улиц пришлось прекратить, иначе могли бы пострадать жители.
Теперь ребята стали минировать дороги подальше от города. Это, конечно, было опаснее, так как на открытом пространстве обнаружить подрывников было легче, но ребята и девушки об опасности не думали и своей диверсионной деятельности не прекратили.
Наконец подпольщики получили из штаба доставленные с Большой земли английские магнитные мины с часовым механизмом. Алексей, Шура, Толя с любопытством и одобрением разглядывали заморскую новинку — небольшую, чуть толще папиросной пачки, металлическую коробочку с круглым набирателем на желаемое время. Многие годы советская цензура почему-то не разрешала писать, что наши партизаны и военные разведчики пользовались этими взрывными устройствами, поступившими от британских союзников. О том, что мы получали от американцев и англичан танки, самолеты, знаменитые грузовики «Студебеккеры», военные легковушки «Виллисы», а также свиную тушенку, писать можно было, а про мины нельзя. То ли считалось это жутким секретом, то ли кто-то счел, что это унижает наше национальное достоинство. А между тем это было поистине замечательное устройство. Нужное время устанавливалось простым поворотом набирателя. Саму мину, помещающуюся в кармане, не нужно было крепить к вагону или грузовику. Достаточно было одним движением руки подсунуть ее снизу или сбоку, как она напрочь прилипала к металлической поверхности и взрывалась в нужное время, когда тот же грузовик, скажем, мог отъехать от места диверсии километров за сто. Чтобы произвести диверсию с помощью такой мины, не требовалось обладать знаниями и навыками минера. Нужно было только незаметно подобраться к минируемому объекту.
Фронтовики-шоферы, прибывая с передовой, часто оставляли машины просто под окнами домов, в которых ночевали. Задача состояла в том, чтобы подгадать время, когда машина загрузится и выйдет в обратный рейс, чтобы не тратить взрывное устройство на порожний грузовик. Мощность мины была не такая уж большая, чтобы нанести серьезное повреждение танку, но, если ее подкладывали под машину с боеприпасами или бочками с горючим, эффект был превосходным.
Большей частью немцы загружали машины ранним утром на территории завода, где, как уже известно, часть бездействующих цехов использовалась как склады. Если ночью на стоянке у дома, то уже здесь им и придавали «лишний груз» в несколько сот граммов.
Все шло хорошо, пока один из грузовиков то ли задержался почему-то, то ли кто-то из подпольщиков ошибся в определении времени, не взлетел на воздух, даже не доехав до ворот еще на заводском дворе. После этого чрезвычайного происшествия немцы установили строгий контроль за машинами, устраивали им самый дотошный осмотр. Это усложнило работу подпольщиков, но взрывы, тем не менее, не прекратились. Ребята стали подлавливать машины уже на улицах, хотя это было по-настоящему опасно.
Шумавцов даже предпринял попытку взорвать легковой «Опель Капитан» самого командира немецкой дивизии генерал-майора Ренике. Несколько дней он караулил, шляясь возле дома бывшего директора локомобильного завода Аброскина, где располагался штаб дивизии, пока не установил «Магнитку» под крыло переднего колеса. Но судьба в тот день хранила генерала — машиной вдруг воспользовался кто-то из штабных офицеров. Об этой поре деятельности подполья Шумавцов сообщал в отряд так:
«Магнитные мины хороши и удобны. Свыше двух десятков автомашин, груженных боеприпасами, не вернулись из рейса. Одна взорвалась преждевременно на выезде из завода. Последовал приказ оккупантов без тщательного осмотра машины в завод не впускать на погрузку.
Наша длительная охота за генеральской автомашиной не принесла результатов. Машину заминировать удалось. Но в ней поехал штабной офицер в сторону Букани. Обратно машина не вернулась. Теперь снова последовал приказ, запрещающий пешеходам ходить по правой стороне улицы Ш-го Интернационала, где расположен штаб немецкой дивизии. 3.VIII.42.
Меж тем судьба неумолимо, как часовой механизм на мине замедленного действия, отсчитывала последние недели и дни людиновского подполья. Тем более дороги нам чудом сохранившиеся оригиналы последних же четырех донесений Алексея Шумавцова, словно подводящих итог боевой работы и самого «Орла», и его товарищей. Приводим и тексты этих донесений и факсимильное их воспроизведение без комментариев. В них нет нужды.
«Немцы в Людинове строят линию обороны. Она тянется от лесопилки вдоль линии до Псурского, а возможно и дальше, моста.[27] На это строительство фашистские сволочи ломают наши дома. Выгоняют из домов мирных жителей, дома и надворные постройки они увозят на строительство Д.З.О.Т. ов.
Терпеливые русские люди все эти издевательства скрепя сердце переносят. Но они знают, что скоро настанет тот час, стыда великая Красная Армия освободит от этого фашистского ига и отомстит за все эти издевательства. Они уверены в нашей победе.
Через три дня, 17 сентября, в отряд поступает новое сообщение: «Бывшую школу ФЗУ фашисты превратили в авторемонтную мастерскую, в мастерской много машин, моторов и разных частей от машин. Большое количество машин стоит в сарае ВУИ, а в здании ВУП лежат моторы».
На этом же листке вычерчена подробная схема с ориентирами. Под ней приписано: «Прекрасный район для бомбежки».
Третье донесение, также снабженное выразительным чертежом, датировано 26-м сентября.
«За ул. Свердлова, в лесу, по обе стороны Агеевской дороги, 500 метр, от улицы на протяжении 1 км стоит большое количество неприятельских машин. Приблизительно 100–120. Имеется также и 5–6 пушек среднего калибра, пулеметы и живая сила противника.
Прекрасное место для бомбежки, товарищ командир!
В тот же день Алексей посылает еще одно донесение-чертеж: «На этом чертеже представлено расположение вражеских войск около Псурского моста по ж. д. Немцев здесь стоит большое количество. Здесь есть солдаты, лошади, машины.
Немцы делают землянки и роют окопы по Псурской канаве. Установлены зенитки и пулеметы. Имеется всего 9 кухонь. Точное количество вражеских войск, живой силы и техники противника не знаю».
Гибель подполья
В годы Великой Отечественной войны подпольные организации и группы существовали в сотнях больших и малых городов и поселков. И все они, в отличие от партизанских отрядов, рано или поздно были разгромлены спецслужбами оккупантов, не уцелела ни одна. Спаслись лишь отдельные их участники, которым по разным причинам просто повезло. Видимо, существует какая-то скрытая закономерность, до конца еще исследователями не познанная. Трагический конец наступает, по нашему мнению, в силу сплетения ряда обстоятельств.
Гораздо реже, чем принято считать, провалы происходили из-за прямого предательства кого-либо из подпольщиков. При этом не следует считать предательством, когда арестованный, не выдержав изощренных пьпок или пыток членов его семьи, начинал давать показания. Об этом можно только горько сожалеть, но обвинять в этом никого нельзя. Видимо, существует предел мучений, которые способен выдержать человек, у каждого он свой, и предугадать его заранее невозможно.
Но куда чаще спецслужбы оккупантов, особенно СД и ГФП, использовали свои специфические контрразведывательные методы, вычисляли подпольщиков и разведчиков. Не следует забывать, что в этих спецслужбах работали не только садисты-костоломы, но и высококвалифицированные специалисты сыска.
В небольших городах была своя особенность. Здесь, повторимся, русские полицейские часто еще с довоенных времен лично знали многих местных жителей, а потому могли брать под наблюдение тех, кто, по их представлениям, мог стать подпольщиком.
Наконец, в жизни почти каждого подпольщика наступал критический момент невыносимой психологической усталости, когда от непрестанного нервного напряжения, мобилизации всех душевных сил выдержка сдавала и человек начинал совершать ошибки. Ослабевала бдительность, порой приходило обманчивое чувство собственной неуязвимости.
Можно предположить, что у Дмитрия Иванова были сильные подозрения на принадлежность к подполью его одноклассников Тони Хотеевой и Коли Евтеева. Антонину, к тому же, он невзлюбил еще со школьных времен. Возможно, из-за пустяка, к примеру, когда-то она могла отказать ему на танцах. А может, и потому, что она была активной общественницей. Он определенно подозревал Клавдию Антоновну Азарову и с большим недоверием относился к Викторину и Олимпиаде Зарецким. Но всего этого было недостаточно, чтобы нанести по подполью сильный и действенный удар.
Роковую ошибку совершил, увы, сам Алексей Шумавцов, когда принял в группу Прохора Соцкого. Этот тихий, неприметный, с абсолютно незапоминающейся внешностью парень, родом из деревни Игнатовка, в нескольких километрах от Людинова, появился в городе совсем недавно и поступил на работу на локомобильный завод. Сначала он был разнорабочим, а потом сделался кладовщиком в ремонтно-строительном цехе. У его деревенской семьи были какие-то давние отношения с бывшим мастером, а теперь начальником этого цеха Федором Ивановичем Гришиным, на квартире которого он и поселился. Платил Прохор за жилье скорее всего продуктами, за которыми раз в неделю ходил в родную деревню.
Начальником цеха Гришин был старательным. Имея в своем подчинении свыше ста рабочих, он лично руководил восстановлением производственных цехов завода, электростанции, ремонтом зданий немецкой комендатуры, полиции и тюрьмы, а также квартир немецких офицеров. Позднее, в 1943 году, он выехал с немцами в Минск, где в должности мастера работал на военном заводе под началом того же майора Бенкендорфа.
Как попал Прохор Соцкий в организацию, кто его порекомендовал, или привлек сам Алексей — остается неизвестным, вернее, есть несколько противоречивых свидетельств, разобраться в которых сегодня невозможно. По законам конспирации привлекать Соцкого, даже «втемную», было никак нельзя: за несколько месяцев его четыре (!) раза на два-три дня задерживала полиция. Как-то возили в Жиздру, где предлагали стать полицейским, но он якобы отказался. Однажды его даже допрашивал начальник ГФП майор войск СС Айзенгут.
Нам неизвестно, знал ли Шумавцов об этих задержаниях или нет. Сам Соцкий на следствии утверждал, что рассказывал об этом Алексею, но проверить это невозможно.
Загадочным остается и то задание, которое Шумавцов дал Соцкому: составить список работников завода, сотрудничающих активно с оккупационными властями. Загадочным потому, что сам Шумавцов, работающий уже с первых дней оккупации, т. е. больше года, знал всех ответственных работников завода, начиная от управляющего Ивана Мамонова и до бригадира вахтеров, куда лучше Соцкого, на заводе, да и вообще в городе новичка.
Возможно, Шумавцов хотел сопоставить список Соцкого с собственными наблюдениями.
Как бы то ни было, Соцкий, повторяем, то ли по недомыслию, то ли сознательно, но, работая под дурачка, обратился за помощью к… своему домохозяину.
Федор Гришин, как установил на своем заседании 30–31 января 1953 года военный трибунал войск МГБ Тульской области, был еще в марте 1942 года привлечен комендантом фон Бенкендорфом к секретному сотрудничеству, он должен был выявлять рабочих, недовольных оккупационным режимом, и доносить о них. Именно он и выдал в конечном счете группу Алексея Шумавцова, за что и был осужден к двадцати пяти годам заключения в лагерях.
Как показал на суде сам Гришин, Соцкий сообщил ему не только о самом задании, но и то, что получил его от электромонтера Алексея Шумавцова.
Гришин пообещал Соцкому (разговор происходил у них дома, по окончании рабочего дня) помочь в составлении такого списка, а сам на следующее утро рассказал обо всем своему приятелю, тоже немецкому агенту бухгалтеру Федору Алексеевичу Степичеву.
Степичев разволновался, сказал Гришину, что его сын Сергей, работающий вместе с Шумавцовым, давно подозревает Алексея в принадлежности к подполью, в частности, в том, что тот причастен к совершенным на заводе диверсиям.
Степичев заявил Гришину, что им следует немедленно сообщить обо всем майору Бенкендорфу. Они тут же пошли к коменданту, у которого, как известно читателю, был на заводе свой кабинет, где он регулярно проводил часть рабочего дня. Бенкендорф внимательно выслушал устный донос двух предателей, остался весьма оным доволен и велел им тут же написать письменное заявление и отнести его в полицию старшему следователю Иванову. Прямо в кабинете Гришин и Степичев составили требуемое заявление и подписали его. Однако в полицию донос отнес один Гришин и вручил там лично, из рук в руки, старшему следователю Иванову в присутствии немецкого унтер-офицера Вилли Крейцера. Спустя день-два, 31 октября 1942 года, по приказу Иванова полицейский Горячкин арестовал Александра Лясоцкого. Днем позже он же арестовал Марию Лясоцкую, а другие полицаи взяли Антонину и Александру Хотеевых. Задержали еще несколько человек, в том числе и Соцкого, которого, однако, по распоряжению Бенкендорфа, тут же освободили. Через несколько дней освободили еще кое-кого: либо против них полицаи не нашли достаточно улик, либо решили взять их под плотное наблюдение для выявления связей. Зину Хотееву спасло от ареста счастливое стечение обстоятельств: она в это время находилась в отряде и домой так больше и не вернулась.
Алексей Шумавцов 1 ноября уже знал об аресте Шуры Лясоцкого и совершил ошибку: вместо того чтобы немедленно скрыться, оторваться от наблюдения (если такое было) и уйти в лес к партизанам, он вышел утром на работу. Менять износившуюся проводку на улице Калинина. Его сняли прямо со столба. Подъехала крытая машина, из нее вылез полицай Сергей Сахаров, направил на Алексея автомат и крикнул: «Слазь!» Когда Алексей спустился, полицай велел ему сбросить с ног «кошки» и сам забросил их в кузов — не оставлять же казенное добро на улице.
В тот же день и тоже на рабочем месте был схвачен Анатолий Апатьев.
Тут мы тоже встречаемся с несколькими загадками. Из показаний и Гришина, и Соцкого явствует, что Прохор назвал своему домохозяину и начальнику фамилию одного Шумавцова. Почему же, в таком случае, были арестованы Щура и Мария Лясоцкие, Апатьев, сестры Хотеевы, задержаны другие подпольщики? Можно сделать два предположения. Первое — Гришин и Соцкий не все рассказали на следствии. Второе — очень профессионально сработал Дмитрий Иванов, в считаные дни и часы выявил и проследил связи Шумавцова. Тем более что всех этих ребят и девушек он знал лично.
Не исключено, впрочем, что имело место и первое, и второе. Следователь Владимир Иванович Киселев рассказывал, что Соцкий Прохор Борисович на суде по делу Иванова в марте 1957 года отказался от своих показаний, данных в ходе предварительного следствия. За дачу заведомо ложных показаний он был привлечен к уголовной ответственности по ст. 95 УК РСФСР. Соцкий признал себя виновным в этом, пояснил, что правдивые показания о своей роли — случайном провале группы Алексея Шумавцова — он давал именно на предварительном следствии по делу Гришина Ф.И. в 1953 году и по делу Иванова в 1956 году. На суде же, по делу последнего, у него не хватило смелости публично, в присутствии сотен жителей города, повторить это. Он смалодушничал и готов нести за это ответственность.
Ему грозило наказание сроком до 2-х лет лишения свободы. Однако дело по его обвинению было прекращено на основании Указа Президиума ВС СССР от 1 ноября 1957 года об амнистии в ознаменование 40-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. В статье 5 этого Указа говорилось: «…прекратить производством все следственные дела и дела, не рассмотренные судами, о преступлениях, совершенных до издания настоящего Указа, за которые законом предусмотрено наказание в виде лишения свободы на срок до 3-х лет…»
Так закончилась еще одна драма.
По словам Соцкого, он знал о принадлежности к организации Анатолия Апатьева, Николая Евтеева, Георгия Хрычикова, но Гришину, мол, назвал фамилию лишь Шумавцова. О расстреле подпольщиков ему 8 ноября рассказал Михаил Цурилин.
Трое оставшихся в живых ребят ушли после освобождения Людинова на фронт, и все трое погибли в боях. Николай Евтеев был убит почти сразу — 23 декабря 1943 года, Михаил Цурилин ненамного позже — 21 февраля 1944 года, а Виктор Апатьев погиб последним уже в 1945 году. Соцкий знал это точно, потому что служил с ними в одной дивизии.
Так что же происходило в стенах людиновской тюрьмы и за их пределами в ту роковую первую неделю ноября 1942 года?
Из показаний оставшихся в живых арестованных людиновцев, а также бывших полицейских, нам известно почти все.
Авторы не считают возможным для себя как-то развертывать эти показания, акцентировать их. Полагаем, что живописать пером сторонних людей, не испытавших даже подобия перенесенных подпольщиками в полицейском застенке мук — непристойно и неэтично. Читатель и без этого может представить и прочувствовать всю меру страданий их в предсмертные часы, равно как и всю мерзость и глубину падения палачей.
Мария Ярлыкова (арестована за то, что ее зять Александр Королев был в партизанах. Он погиб в 1943 году).
«Я сидела в женской камере четверо суток. Допрашивал меня Иванов. Я по ошибке назвала его товарищем. Он на меня заорал: «Я тебе не товарищ, а господин».
Однажды меня привели на допрос в полицию, там я увидела Анатолия Апатьева. Он мне рассказал, что их зверски пытают, что ему Иванов велел дать 29 розог.[28]
Я сама слышала доносившиеся из кабинета дикие крики Шумавцова и Лясоцкого. Меня тогда не успели допросить и увели обратно в камеру. Потом я подсчитала, что из двадцати семи человек, находившихся тогда в тюрьме, расстреляли двадцать одного».
Когда-то, в сороковые и пятидесятые годы, в книгах о войне можно было прочитать о том, как гордо молчали под пытками захваченные в плен партизаны. Это неправда, молчать под пытками невозможно. Люди не могут удержаться от крика, когда их порют шомполами, загоняют иголки под ногти, водят по коже пламенем паяльной лампы, пропускают через тело электрический ток. Они кричат, иногда матерятся… Пока не потеряют сознание.
А когда приходят в себя, после того как окатят их ведром холодной воды, то думают не о том, чтобы, стиснув зубы, назло мучителям сдерживать крик и стоны, а чтобы не проговориться, не выдать товарищей… Увы, это не всем удавалось. Однако мы с достоверностью знаем, что ни Шумавцов, ни Лясоцкий, ни Апатьев, ни Мария Михайловна, ни сестры Хотеевы не выдали никого…
Уже известная читателю семнадцатилетняя девушка:
«Мария Лясоцкая пришла с допроса его [Иванова] вся избитая. Бурмистрову Акулину избивали Иванов и Стулов за то, что ее сын был в партизанах. Я сама видела на ее теле следы ужасных побоев».
Сын Бурмистровой Николай точно был в партизанах. Его схватили при переходе линии фронта и раненого доставили в ГФП. Установив, что перед этим он посетил дом партизана Николая Рыбкина, немцы велели полицаям арестовать его семью…
Мария Моисеева (в замужестве Тарасова):
«Лясоцкую Марию и Бурмистрову Акулину приводили в камеру с допросов избитыми, платья на них были разорваны. Лясоцкая даже не могла сама держаться на ногах.
Шумавцов и Лясоцкий, с которыми мы переговаривались через дыру в стенке, рассказывали, что их сильно избивал Дмитрий Иванов».
Капитолина Астахова:
«Меня арестовали за брата-партизана…
Я сама слышала за дверью звуки ударов и ужасные крики Алеши Шумавцова».
Володя Рыбкин (ко дню ареста ему было четырнадцать лет):
«Меня допрашивал Иванов. Избивал резиновой плеткой. Угрожал паяльной лампой. Потом снял со стены саблю и ударил ею несколько раз. Потом меня по его приказу били еще Егор Сухорукое и Стулов.
Шумавцова, Лясоцкого и Апатьева избивали на допросах у Иванова. Я сам видел кровь на лице Лясоцкого после его возвращения с допроса. Лясоцкий в камере рассказывал, что его избивал Дмитрий Иванов. Я сам видел, как полицейские, фамилий не Помню, били Шумавцова ногами прямо в коридоре КПЗ. Из камеры я слышал крики Апатьева, Шумавцова и Лясоцкого во время допроса в дежурке КПЗ».
Они очень спешили, следователи и просто полицаи. Еще бы! Впервые они вышли не просто на подозреваемых, или родственников партизан, таких в Людинове и округе было множество, а на настоящих подпольщиков, имеющих, похоже, связи и с бригадой, и с Красной Армией. А потому вели допросы круглые сутки, и в помещении полиции, и прямо в КПЗ, чего вообще-то делать не полагалось.
Георгий Хрычиков:
«Меня арестовал 2 ноября 1942 года Егор Сухоруков. Когда привели в полицию, там уже находились Шумавцов, Лясоцкий, Анатолий Апатьев, сестры Хотеевы, Володя Рыбкин. Оттуда полицейские под командой отвели нас в тюрьму.
Я находился в одной камере с Апатьевым и Рыбкиным. Через два дня к нам перевели Шумавцова и Лясоцкого. Они были сильно избиты. У Шумавцова были выбиты зубы. Он рассказал, что его допрашивал Иванов. Он издевался над ним, потом выбил зубы.
То же самое рассказывал и Лясоцкий.
Меня допрашивали Иванов и еще несколько полицаев. Немцев не было. Иванов обвинил меня в том, что я участник группы Шумавцова, что я связан с партизанами. Я ни в чем не признавался. Тогда Иванов приказал мне положить голову на стол. Я вынужден был подчиниться. Иванов два раза сильно ударил меня по шее резиновым шлангом, требуя, чтобы я во всем сознался. При этом он приговаривал: «Вся ваша свита попалась». Затем он стал бить меня по лицу. Я тоже ничего не сказал. Он замахивался на меня саблей, угрожал отрубить голову. Я молчал. Тогда Иванов велел дать мне двадцать пять розог. Меня раздели, сняли штаны, задрали рубашку, заставили лечь на скамейку, и двое полицейских стали бить меня шомполами.
Потом бросили в камеру. Вся спина у меня была в крови.
Вслед за мной допрашивали сестер Хотеевых.
Молодцом держался маленький, щуплый на вид Володя Рыбкин. Весь избитый, оборванный (у него почему-то оставался только один ботинок, вторая нога была босая), он даже пританцовывал в камере, приободряя нас всех.
В тюрьме я пробыл восемь дней. Меня допрашивали еще три раза и дали еще двадцать шомполов».
Егор Сухорукое, бывший полицейский:
«Я сам видел, как Иванов зверски избивал шомполом и резиновой трубкой Хотееву прямо в камере. Он также бил Шумавцова, Лясоцкого и других арестованных».
Когда следствие перешло к эпизоду с группой Шумавцова, нервы Иванова по-настоящему дрогнули. Он засуетился, стал отрицать какое-либо свое к нему причастие. Уже не в состоянии придавать своим ответам на вопросы следователей хоть какое-то правдоподобие, он даже утратил способность сопоставлять даты.
Он отказался признать, что получил письменный донос от Гришина. Потом стал утверждать, что все эти аресты происходили в октябре 1942 года, когда он находился в командировке в Бытоше у Стулова. Что дело Шумавцова вел Хабров, а он, Иванов, приехал лишь к его завершению и только однажды допрашивал Лясоцкого.
Опровергнуть эти утверждения никакой трудности не представляло. По показаниям полицейских Ивана Апокина и Василия Стулова, Иванов ездил в Бытошь не в октябре, а летом. К слову сказать, сам Стулов в это время в Бытоше уже не служил, в сентябре еще был переведен в Людиново и в ноябре участвовал в допросе подпольщиков группы Шумавцова вместе с… Ивановым.
Все допрошенные поодиночке полицаи, бывший следователь Хабров и уцелевшие подпольщики показали, что аресты производились по приказам Иванова, а само следствие, вернее, допросы арестованных велись под его руководством и при его личном участии.
Из арестованных подпольщиков отпустили после допросов только Георгия Хрычикова, у которого дома при обыске ничего не нашли, и Марию Кузьминичну Вострухину — после трех дней содержания в КПЗ.
У других арестованных было найдено оружие, взрывчатка, гранаты, бикфордовы шнуры, листовки, даже одна английская магнитная мина — неопровержимые улики.
Шумавцова, как рассказала вернувшимся после освобождения родителям Алексея бабушка Евдокия Андреевна, на обыск привозили домой. Руки у него были связаны за спиной проволокой, все зубы спереди выбиты. Вот так, со связанными руками, Иванов заставлял его лазать на чердак. Кроме Иванова, обыск проводили также полицейские Семен Исправников, Сергей Сахаров и Александр Сафонов.[29]
Или они плохо искали, или Шумавцов умел-таки хорошо прятать… Во всяком случае, когда в 1952 году в доме проводили ремонт, то под крышей были найдены немецкая винтовка, пистолет «парабеллум», солдатская шапка, несколько листовок. Нашли тщательно завернутый, а потому прекрасно сохранившийся комсомольский билет Алексея. Откуда взялся у Алексея «парабеллум»? Об этом стало известно из рассказа подпольщика Георгия Хрычикова. Однажды в июне 1942 года они вдвоем с разведывательной целью пошли в лес. Прикрытием служили пропуска, разрешающие покос травы. В лесу они наткнулись на телефонный провод, и тут Алексей вдруг предложил:
— Давай уничтожим немца…
— Но как? — спросил Хрычиков.
— Вырежем метров двадцать провода, немцы пошлют связиста на устранение обрыва на линии, тут мы его и возьмем.
Георгий согласился, и они тут же распределили роли. Первую часть плана — вырезать кусок провода — было выполнить просто. Труднее далось напряженное ожидание в кустах. Действительно, минут через тридцать появился немецкий солдат на велосипеде. Когда он слез наземь и приступил к наращиванию провода, ребята набросились на него, и Алексей нанес ему смертельный удар финским ножом. Собственным ножом солдата… Потом вынул из пристегнутой к поясу кобуры тяжелый «парабеллум». Нам неизвестно, удалось ли Алексею в оставшиеся до гибели недели пустить в ход захваченное оружие.
В камерах предварительного заключения было грязно, сыро и холодно, к тому же заключенные голодали — лишь один раз в день им давали какую-то жидкую баланду. Мисок не полагалось, вместо них пользовались ржавыми консервными банками.
По свидетельству оставшихся в живых, ребята и девушки трогательно заботились друг о друге, особенно после возвращения с допросов. Смывали кровь, делали примочки, ободряли, как могли. Они прекрасно сознавали, что надеяться на чудо не приходится, жить им осталось считаные дни, а то и часы. Нет, они не были фанатиками, не готовность к самопожертвованию ради прекрасной, но отвлеченной идеи подвигала их на путь бескомпромиссной борьбы с врагами Отечества, народа и — каждого их них в отдельности.
Право на жизнь действительно первое и самое главное право, данное нам от рождения. Но ведь и право народа на существование складывается из прав на жизнь каждого члена общества. И бывают ситуации и обстоятельства, когда эти права — каждого и всех — настолько сплетаются, что образуют некое нераздельное единство. Осознание этой общей судьбы — всего народа в целом, и каждого его сына и дочери в отдельности — и позволяет человеку сознательно идти на смертельный риск. Таким обстоятельством в жизни подавляющего большинства всех людей, населяющих тогдашний Советский Союз, и была Великая Отечественная война.
Воинский долг перед Отечеством означал для каждого патриота долг перед народом, перед своей семьей, перед самим собой. Спасение своей жизни было немыслимо для них без спасения Отечества.
…Меж тем приближалась развязка.
Мы не знаем, каким образом, но полиция и ГФП правильно рассчитали, что наиболее вероятным, к тому же ближайшим к городу местом встречи подпольщиков со связными отряда должен быть лес, подступающий к Людинову с юго-восточной стороны от деревни Войлово.
И тогда майор Бенкендорф поставил перед старшим следователем Ивановым задачу: используя арестованных руководителей подполья (то, что таковыми являются Шумавцов и Лясоцкий, было ясно с самого начала), захватить партизанских связников. Для этого можно посулить молодым ребятам жизнь. Можно не сомневаться, что майор выполнил бы свое обещание. Он был искренне убежден, что самыми верными прислужниками становятся те, кто по малодушию либо корысти ради отрекается от своих… Потому как для них нет обратной дороги. Иванов думал иначе. Он лучше знал этих ребят и был уверен, что, раз уж они выдержали испытание внезапностью ареста (а это уже само по себе сильнейшее потрясение, даже если тебя при этом и пальцем не тронули) и последующими жестокими избиениями, то их уже не купишь обещанием сохранить жизнь — да и не поверят они ему. Лично он бы — не поверил.
И все же, выполняя приказ, Иванов предложил Шумавцову и Лясоцкому (он догадывался, что только они могут точно знать и место, и дни встреч со связниками) пойти на сотрудничество.
Получив презрительный отказ, Иванов не удивился и не обозлился — на другое он всерьез и не рассчитывал. Но в глазах Бенкендорфа дело нужно было довести до конца. С этой целью он решил вывезти Шумавцова и Лясоцкого в лес, начинавшийся почти сразу за последними домами на улице Войкова, и хотя бы по их поведению определить возможные места встреч.
4 ноября, ранним утром, группа захвата на двух подводах отправилась в сторону деревни Войлово. На одной разместились, посадив между собой связанного Шумавцова, полицаи под командованием самого Иванова, на второй подводе под старшинством следователя Хаброва везли Лясоцкого.
Проехав улицу Войкова (мог ли Шура предположить, когда миновали они его родной дом, что когда-нибудь эта улица будет носить его имя?), подводы остановились на просеке лесного массива, и две группы полицаев двинулись цепью с разных сторон по направлению к деревне. Оружие держали наготове, ожидая с минуты на минуту столкновения с партизанами. Иванов внимательно наблюдал за Шумавцовым и не заметил на его лице ни малейших следов какого-либо волнения, тем более тревоги.
Алексей и в самом деле не волновался: была среда, а регулярные, очередные встречи с Посылкиным и кем-нибудь из его сопровождающих происходили по пятницам.
Примерно через час блужданий группа Иванова наткнулась на остатки выгоревшего костра. Никаких других следов партизан обнаружено не было.
Полицаи вернулись обратно ни с чем.
Через день, в пятницу 6 ноября, Иванов повторил экспедицию. На этот раз отряд уже не делился на группы — к кострищу пробирались в одной цепи, загибая ее с флангов. Рядом с Ивановым шел немецкий унтер-офицер из ГФП, следователь Хабров, полицейские Доронин, Горячкин, Сафронов, Селифонтов…[30]
В отряде еще не знали об арестах в Людинове, и на условленном месте ждали кого-нибудь из городских разведчиков связные Афанасий Посылкин и Петр Суровцев.
Вот что показал следствию и суду сам Дмитрий Иванов: «Когда мы прошли по улице Войкова и вышли из города в лес, Шумавцов закричал, чтобы партизаны спасались, что с ними идут немцы. После этого партизаны обстреляли нашу группу и убили одного полицейского, Сафронова Александра. Партизаны отошли в глубь леса, мы не решились их преследовать и пошли обратно в Людиново. Полицейские несли труп убитого Сафронова. Когда мы шли лесом и были недалеко от улицы Войкова, немец приказал мне расстрелять арестованных Шумавцова и Лясоцкого. Я в свою очередь приказал двум полицейским, фамилий их не помню, расстрелять арестованных. Шумавцов и Лясоцкий были расстреляны там же в лесу. Я не стал смотреть, как их расстреливают, и пошел вместе с другими в Людиново».
Знакомый уже следствию ход: мол, я, Иванов, только (!) приказал другим расстрелять, и то по указанию немца, а сам даже не стал смотреть, надо полагать, берег свои нервы. Тут, правда, возникает сомнение, чтобы немецкий унтер-офицер, которому поручено было всего лишь проследить за захватом партизанских связных, взял на себя ответственность отдать приказ на расстрел двух основных подследственных. Дисциплина в немецкой армии была строгая, служебная иерархия соблюдалась неукоснительно, и подобное самоуправство было просто невозможно.
А вот что показал следствию полицейский Михаил Доронин:
«Я вместе с другими полицейскими нес на носилках труп убитого полицейского Сафронова. Иванов с арестованными Шумавцовым и Лясоцким шел позади нас. С Ивановым тогда был немец и полицейский Селифонтов. Мы шли лесом. Вдруг позади раздались выстрелы. Через несколько минут Иванов вместе с немцем и Селифонтовым догнали нас и пошли вместе с нами. Арестованных Шумавцова и Лясоцкого с ними уже не было. Тогда я понял, что они расстреляны».
Следователь Иван Хабров по этому поводу показал, что на обратном пути Иванов отстал вместе с арестованными, потом сзади в лесу раздались выстрелы. Через некоторое время Иванов нагнал Хаброва и сказал ему: «Дело закончено».
Все допрошенные по этому эпизоду полицаи подтверждали, что на опушке леса убили арестованных именно Дмитрий Иванов с неизвестным им немцем.
В процитированном выше показании Иванова значение имела лишь одна фраза: Шумавцов крикнул партизанам, чтобы те спасались. Этот последний подвиг Алеши Шумавцова, послуживший причиной немедленной расправы, нашел подтверждение и в других показаниях.
Зина Хотеева засвидетельствовала, что, вернувшись В отряд, Афанасий Посылкин рассказал ей и другим товарищам, что когда он с Петром Суровцевым ходил на встречу в условленное место, то услышал крик Шумавцова, чтобы партизаны скрывались. Он, Посылкин, увидел его рядом с полицаями. Они с Суровцевым стали отстреливаться, убили одного полицейского и скрылись в лесу.
Подтвердил позднее этот факт и Петр Суровцев. Добавил только, что и Шура Лясоцкий тоже крикнул: «Если много вас, помогите, а нет, бегите!»
На следующий день увели из тюрьмы на казнь Антонину и Александру Хотеевых, Анатолия Апатьева, Акулину Бурмистрову и оставшегося безымянным военнопленного. По слухам, их расстреляли за железнодорожным мостом через Сукремльское водохранилище близ железнодорожной ветки, ведущей к станции Людиновое. После освобождения Людинова Зина Хотеева сама ходила туда — там было обнаружено множество трупов, но ни сестер Хотеевых, ни Анатолия опознать среди них не удалось. Были и другие слухи — что их расстреляли возле железнодорожного моста через Ломпадь, а тела спустили в прорубь…
Останки Шумавцова и Лясоцкого были обнаружены весной 1943 года, когда сошел снег, войловским пастухом в пятистах метрах от улицы Войкова. Тело Лясоцкого опознал его одиннадцатилетний двоюродный брат по материнской линии Геннадий Кульганик. Тело же Шумавцова оказалось обезглавленным, его опознали лишь по одежде и меткам на белье. Обезглавлено… Немецкий унтер-офицер не мог знать, что по русскому обычаю в каждой телеге непременно положено быть топору. Особенно если ехать предстояло в лес, к тому же в предзимнюю пору. Зато об этом прекрасно знал сын крестьянина и возчика Дмитрий Иванов. Поэтому сходить за топором к телеге мог только он…
Найденные тела убитых тогда же и там же в лесу были закопаны. Их перезахоронили в одном гробу на городском кладбище с воинскими почестями уже после освобождения Людинова.
В те же первые числа ноября были арестованы две партизанские семьи — Лясоцких и Рыбкиных. Кроме уже взятых ранее Александра и Марии Лясоцких, полицаи отвели в тюрьму их отца Михаила Дмитриевича, мать Матрену Никитичну; сестер: шестнадцатилетнюю Нину, четырнадцатилетнюю Лидию, шестилетнюю Зою; восьмилетнего брата Николая и двухлетнюю дочь Марии Тамару. В доме Рыбкиных полицаи схватили жену партизана Екатерину Николаевну и сына-подростка Володю. Словно чуя приближение беды, Рыбкина отнесла накануне трехлетнюю дочку Веру к бабушке, но девочку и там разыскали всезнающие полицаи.
На следствии Иванов утверждал, что арестовал семьи Лясоцких и Рыбкиных по прямому приказанию Бенкендорфа. Возможно, это и правда. Но Бенкендорф никак не мог знать, что в этих семьях только трое взрослых, все остальные — подростки и дети, в том числе совсем малолетние, к примеру он не мог, разумеется, знать, где находится трехлетняя Вера Рыбкина, если вообще подозревал об ее существовании. Но все это прекрасно знали Дмитрий Иванов и его ищейки.
Допускаем, что приказ расстрелять семьи поступил от Бенкендорфа, но почти наверняка — в общей форме. В любом случае, Иванов, заговори в нем чуть-чуть совесть и слабое желание, мог спасти хотя бы двух-трехлетних детей, «не разыскать» у бабушки ту же Веру Рыбкину… Нет, он лично ночью с отделением палачей — шесть человек, старший Михаил Доронин, дошел почти до самого места казни, дождался выстрелов, принял доклад Доронина, а затем велел ему пересчитать трупы. Их должно было быть одиннадцать — к девяти членам семей присоединили Марию Лясоцкую и Володю Рыбкина.
Доронин, командовавший расстрелом, из пяти, кроме него, участников преступной акции, смог припомнить только одного Павла Птахина. Позднее стали известны фамилии еще двоих — Носов и Николай Растегин.
Утром с заданием пересчитать трупы (очень волновал его этот момент!) Иванов послал к месту казни еще и следователя Хаброва. Когда убитых пересчитали, то одного не хватало — трупа Володи Рыбкина. За его поимку Иванов — не Бенкендорф! — назначил премию.
Как происходила чудовищная расправа, рассказал на суде чудом спасшийся сам Володя Рыбкин:
«В ночь с 5 на 6 ноября[31] меня вывели из КПЗ во двор, где была моя мать и сестренка. Там же была семья Лясоцкого из 8 или 9 человек. Нас охраняли полицейские. Затем нас повели по направлению к железнодорожной станции Людиново. Из числа полицейских помню Доронина.
До железнодорожного моста вместе с полицейскими шел и Иванов Дмитрий Иванович.
Иванов остался На мосту, а нас повели дальше. Когда нас отвели метров за 250 от моста и мы проходили мимо разрушенного подвала, раздались выстрелы. Я в тот момент нес на руках свою двухлетнюю сестренку Веру. Сестренка была убита у меня на руках. Я машинально упал в подвал. Там уже было несколько трупов. Сверху на меня стали падать еще трупы. Я затаился. Полицейские еще несколько раз выстрелили в подвал. Кто-то из них говорил, что нужно бросить в подвал пару фанат, однако вместо этого они бросили сверху две половинки от ворот и ушли.
Через несколько минут я выбрался из подвала, посмотрел, увидев, что полицейские были на мосту, подождал, а затем отполз в лес и пошел в город Людиново к своей бабушке Потаповой, ее звали Анна Павловна.
Я прятался несколько дней у родственников в городе Людиново, а затем ушел в лес к партизанам. У партизан я был дня три. В начале декабря 1942 года в штабе партизанского отряда мне приказали пойти в Людиново вместе с партизаном Посылкиным Афанасием и Щербаковым Семеном.
Мы пошли. На окраине Людинова меня и Щербакова Семена задержали полицейские. Посылкин остался в лесу, за городом, он велел нам зайти в больницу, пояснил, что Щербаков знает зачем…»
Ни партизаны, ни сам Володя Рыбкин не знали, что его ищут, что за его поимку назначена награда. Именно поэтому Володю не только опознал, но и задержал с удовлетворением вместе с его спутником Семеном полицай Фирсов Петр, за что и получил вожделенную награду, а именно — козу…
В полиции Иванов допросил Рыбкина, выяснил, как тому удалось спастись от расстрела. Потом стал допытывать, где располагается партизанский отряд, расстелил перед подростком карту-километровку и потребовал указать на ней стоянку партизан. Рыбкин не отрицал, что был в отряде, но сказал, что показать базу на карте не может, так как в картах не разбирается…
С Щербаковым дело обстояло иначе. При обыске у него нашли несколько записок. Одна из них была адресована медсестре городской больницы Марии Ильиничне Беловой. Писала ее племянница, партизанская медсестра Капитолина Калинина. Семилетний сынишка Калининой Мища оставался в городе на попечении Беловой.
В записке содержалось также указание командира отряда, уже знавшего об арестах в городе, Клавдии Азаровой немедленно уходить в отряд. Так как Белова никак не могла знать псевдонима Азаровой «Щука», Золотухин вынужден был проставить ее инициалы — К.А.
Другая записка вроде бы предлагала уходить в отряд и обоим военнопленным врачам — Соболеву и Евтеенко.
На одном из допросов Иванов категорично заявил, что найденные у ребят записки он отнял, а самих партизанских связных отпустил подобру-поздорову.
Писарь полиции Василий Машуров на допросе показал:
«Иванов и Посылкин [полицейский Сергей Мих. Посылкин — однофамилец Афанасия Ильича] обыскали подростков и нашли у них записки к врачам. От них узнали о связном Посылкине. Иванов и Крейцер устроили операцию…»
Снова лопается, как мыльный пузырь, очередная ложь Иванова.
В самом деле: если Иванов порвал записки, никому ничего не сказав, то откуда о них знал Машуров? Откуда он знал о врачах? Почему, в таком случае, все же были арестованы Азарова и Белова? Почему вышли на след связного Афанасия Посылкина? К тому же, как известно, ни Рыбкин, ни Щербаков не были отпущены, вернее, их до этого использовали, чтобы поймать Посылкина.
Клавдия Антоновна Азарова была арестована ночью 9 декабря на своей квартире. Тогда же полицейский Егор Сухоруков арестовал в ее доме на улице Молотова[32] и Марию Ильиничну Белову.
Примечательно, что Иванов на допросах выдавал себя за спасителя Олимпиады Зарецкой, в присутствии которой (напоминаем, они были соседками по квартире) и была арестована Азарова.
Это вообще абсолютно неправдоподобно. Иванов никак не мог отпустить Зарецкую хотя бы потому, что никогда ее не задерживал.
Олимпиаду Александровну действительно 19 декабря вызывали на допрос, но не в полицию, а в ГФП, к самому Антонио Айзенгуту. Тот выяснял, знала ли Зарецкая о связях Азаровой с партизанами и т. п. К самой Зарецкой у немцев никаких претензий не имелось, допрашивали ее не как подозреваемую, а как соседку и сослуживицу Азаровой.
В доме Беловой несколько дней безрезультатно сидела полицейская засада. А в двадцатых числах декабря ее расстрелял на Вербежическом тракте полицай Василий Стулов. Тогда же после пыток была расстреляна и Клавдия Антоновна Азарова…
Дмитрий Иванов битьем и обманом все же заставил Щербакова отвести его, унтер-офицера Крейцера, следователя Хаброва и группу полицейских в район деревни Вербежичи к тому месту, где его и Володю Рыбкина должен был ждать Афанасий Посылкин. В неравной короткой схватке Афанасия Ильича Посылкина тяжело ранил очередью из ручного пулемета полицейский Селифонтов.
В бессознательном состоянии Посылкин был доставлен в госпиталь, где через несколько часов и скончался, так и не придя в себя.
Щербакова и Рыбкина на сей раз действительно помиловали, скорее всего потому, что они уже никому не были, нужны. Бенкендорф и Иванов могли упиваться достигнутым успехом: группа Шумавцова и Клавдия Азарова ликвидированы, две партизанские семьи — Лясоцких и Рыбкиных — для острастки населения казнены, связник отряда Посылкин убит… Двух мальчишек можно было, сделав жест милосердия, теперь и отпустить… Володю отправили ездовым в немецкий батальон, дислоцированный в поселке Курганье, Семена — в немецкое подразделение, стоящее в поселке Бытошь…[33]
Продолжая утверждать, что он спасал жизни многих соотечественников, Иванов привел и такой пример: дескать, хотя в одной из записок, найденных у Щербакова, фигурировали имена врачей Соболева и Евтеенко, он их арестовывать не стал. Действительно, не стал. На то у Иванова было достаточно известных лишь ему оснований, кроме милосердия и, тем более, патриотизма.
Одна из таких причин могла быть самая банальная: врач Евгений Евтеенко на протяжении двух-трех месяцев лечил раненую руку Иванова, и между ними установились за это время, а потом поддерживались по-своему приятельские отношения. Возможно, Евтеенко и рад был бы от них отказаться, но боялся. За это он впоследствии жестоко расплатился: в сорок четвертом году был осужден военным трибуналом к длительному сроку заключения. Арестовать же Соболева, оставив на свободе его напарника Евтеенко, противоречило всем азам деятельности спецслужб.
Последней жертвой людиновского подполья стал Толя Крылов — тот самый подросток, которого, как показал полицейский Иван Апокин, жестоко избивали в его присутствии Иванов и Посылкин. Этот не по возрасту маленький, но очень смекалистый, с отличной памятью мальчуган действительно был сиротой и воспитывался в Людинове своими родственниками Екатериной Стефановной Вострухиной и ее мужем Алексеем Григорьевичем, у которых было двое и своих детей. Алексей Григорьевич был партизанским связным в одной из подпольных групп.
Расширяя свою разведывательную сеть, Василий Золотухин решил пристроить этого паренька в какое-нибудь немецкое учреждение и обратился за помощью — запиской — за содействием к своей знакомой по мирному времени медсестре Настасии Егоровне Луганской. У этой женщины была дочь — красивая молодая женщина по имени Наташа, обладавшая хорошим певческим голосом. По этой причине на квартире Луганских по воскресеньям собирались на музыкальные вечера немецкие офицеры. Вскоре Наташе удалось через знакомого офицера, своего поклонника, устроить Толю Крылова истопником в немецкую комендатуру, в помещении которой находился и штаб немецкого карательного батальона.
В обязанности Толи входило вечером, по окончании рабочего дня, протапливать все печи и вообще поддерживать в помещениях должную температуру. Ночевал он тут же, вместе с полицейскими охраны.
В кабинете командира батальона висела большая карта района, на ней флажками и условными значками отмечались места, где, поданным немецкой разведки, базировались или передвигались партизаны и т. п. Это была важная информация. Кроме того, Толя слышал разговоры немецких солдат (а он уже понимал язык) и полицейских между собой о потерях партизан и карателей, о намечаемых экспедициях.
Эти сведения, естественно, уходили в отряд, а затем в бригаду и служили партизанам хорошую службу.
Погубила Толю нелепая случайность. Майор, командир батальона, потерял или забыл где-то свои часы и, раздосадо-, ванный к тому же какими-то служебными неприятностями, решил, что их украл работающий в здании русский мальчишка.
Крылова тут же избили, а потом передали в русскую полицию. Там его тоже избили. В конце концов, чтобы избавиться от побоев, мальчишка взял на себя вину: сказал, что действительно украл часы и продал их какому-то мужику на улице, которую все в городе называли по-старому «Грядка».[34]
Дмитрий Иванов и полицейские Василий Попов повели его туда, но нужного дома, разумеется, не нашли. По возвращении в полицию Толю снова жестоко избили. Тогда он сказал, что ошибся, на самом деле покупатель живет на улице Энгельса. На этот раз его повели по новому адресу Николай Чижов и еще один полицейский, чье имя осталось неизвестным.
О том, что произошло дальше, рассказали несколько женщин, проживавших на улице Энгельса.
Мария Прохоровна Фунтикова:
«Я днем пошла за водой, колодец у нас посреди улицы, за два дома от моего. Я видела, как два полицая вели подростка, он был весь избит, без пальто, одежда изорвана.
Когда он поравнялся с колодцем, то бросился туда и утонул. Полицейские хотели туда стрелять, но я закричала… Один из них сделал из веревки петлю и стал набрасывать ему на голову. Тот не давался. Потом пришел отец мальчика и достал труп, я ему помогла. Фамилии не знаю. Позднее он умер, а неродная мать сошла с ума».
Аграфена Ильинична Барсукова показала, что полицейский Николай Чижов закричал ей: «Будешьсвидетельницей, что он сам бросился». «Я видела труп — он весь был избит, в синих полосах от шомполов».
Примерно то же самое рассказала и Александра Андреевна Рысина.
Разногласия у свидетельниц были лишь по поводу судьбы неродного отца Толи — по мнению Барсуковой, он не умер, а погиб позднее на фронте.
По всему выходит, что Дмитрий Иванов повинен еще в одном тяжком преступлении — доведении путем зверских избиений до самоубийства подростка Анатолия Крылова.