– Ты права, – сокрушенно отвечает Оливия. И я чувствую укол сожаления из-за того, что заставила ее задуматься о своих чувствах. – Я веду себя неразумно. Я…
– Мама может перегнуть палку, – торопливо перебиваю я и прикусываю губу, потрясенная тем, что сейчас нанесла удар в спину своей любящей маме. Оливия улыбается, и между нами что-то возникает. Что-то сестринское, ослабляющее неумолимую хватку одиночества.
– Она бывает и такой, правда? – Оливия поджимает одну ногу под себя и заговорщически подается вперед. – Она повсюду. Постоянно. Я бы хотела, чтобы мы с тобой могли побыть друг с другом. Сбежать ото всех.
– Я тоже.
Она сияет:
– Правда?
Я киваю.
Она встает с кровати, вытаскивает коробку, достает мой дневник, лежащий сверху, открывает его и листает страницы, пока не находит искомое.
– Что ты делаешь? – спрашиваю я.
Она довольно улыбается в ответ, захлопывает дневник и швыряет на туалетный столик. Потом прислоняется к дверному косяку и зовет маму – почти точь-в-точь как когда ей было тринадцать.
Через секунду мама взлетает вверх по лестнице, взволнованная и окрыленная:
– Всё в порядке?
Оливия кивает.
– Извини, – нежно просит она. – Визит в полицию всегда выбивает меня из колеи. Я не должна была вымещать это на тебе.
– Не нужно извиняться, милая, – отвечает мама. – А если что-то понадобится, ты знаешь – я всегда рядом.
Губы Оливии кривятся в довольной ухмылке.
– Я бы с удовольствием поужинала лазаньей, если ты всё еще не против ее приготовить.
– Конечно.
– Кейти тоже останется на ужин.
Мама бросает на меня взгляд:
– Правда?
– Конечно. Это было бы здорово.
– Прекрасно. Люблю, когда мы все вместе. Всё как раньше. – Оливия крепко обнимает маму. Мамины глаза удивленно округляются, но потом на ее лице появляется безмятежное выражение, и она обнимает дочь в ответ.
– Кейт только что рассказывала мне об этом вкусном чизкейке из пекарни «Баттервик» в Бристоле. Что это лучшее из всего, что она пробовала.
Вранье, я ни разу не упомянула «Баттервик». Видимо, именно это Оливия сейчас искала в моем дневнике. Я ошеломленно наблюдаю за происходящим.
– Боже мой, – говорит мама. – Да, мы давненько не пробовали тех пирожных.
– А можно сегодня? На десерт?
– Ну… – волнуется мама. – Пекарня на другом конце Бристоля.
– Это очень далеко? – Оливия просто сама невинность.
Мама смотрит на часы:
– В часе езды. Мне придется выехать прямо сейчас, чтобы успеть до закрытия.
Оливия оттопыривает и надувает нижнюю губу, словно девочка-модель:
– Я весь день не хотела есть, а потом Кейти рассказала об этом безумном шоколадно-апельсиновом чизкейке, и теперь я больше ни о чем не могу думать.
– Ну… – Мама нерешительно переводит взгляд с меня на Оливию, но желание угодить дочери берет верх. – Думаю, можно.
Оливия улыбается:
– Спасибо, мам. Ты самая лучшая.
Мама купается в комплименте, ее щеки розовеют.
– Я скажу отцу, чтобы вернулся с работы вовремя. И тогда можем ехать. Может быть, остановимся выпить кофе по пути.
– А можно, мы с Кейти останемся? Вряд ли сегодня я смогу еще раз преодолеть стену из репортеров.
Мамино разочарование тут же сменяется беспокойством.
– Ты? Одна?
– Не одна, а с Кейти. – Оливия придвигается ко мне так близко, что ее рука касается моей. – К тому же снаружи полиция. С нами будет всё в порядке, правда?
– Да, – соглашаюсь я, чувствуя укол тревоги. Что она творит? – Конечно.
Мама колеблется, явно не желая оставлять нас одних. Хотя мы уже взрослые, она помнит нас девочками. В тот последний вечер она поцеловала на прощание нас обеих, а вернулась уже к одной. Она прикусывает губу.
– Ну, если ты уверена…
И хотя меня тревожит человек в маске, я напоминаю себе, что кругом полно полиции. Мы обе киваем.
Вскоре мама уходит, и мы остаемся одни.
– Что это было? – спрашиваю я, когда мы слышим шум машины, выезжающей с подъездной дорожки. Но Оливия уже сбегает по лестнице, идет на кухню, хватает мою сумочку и сует мне в руки:
– Где ты припарковалась?
– Зачем тебе это?
– Затем, сестренка, что мы едем за покупками.
Я открываю рот. Снова закрываю.
– Мы не можем.
– Разумеется, можем. Доедем до Бата и вернемся раньше мамы. Она даже не узнает, что нас не было.
– Но…
– Они не могут вечно держать меня дома взаперти. По сути, я сменила одну тюрьму на другую.
– Оливия…
– На следующей неделе я встречаюсь с Флоренс и не могу пойти в мамином платье от «Маркс энд Спенсер»[19]. Ни за что, – Оливия вскидывает подбородок. – Так что или ты идешь со мной, или я иду одна.
При мысли, что она отправится куда-то одна, в животе поднимается паника. Он всё еще где-то здесь. Я видела его на улице возле дома Флоренс и уверена: он собирается вернуть Оливию. Он снова охотится на нас. У меня нет выбора.
12Элинор Ледбери
Элинор слышит, как внизу собираются люди, и у нее в животе хлопают крыльями тысячи бабочек. Она задумывается, получится ли симулировать болезнь и остаться у себя в комнате.
Хит стучит в дверь, проскальзывает внутрь и улыбается сестре. На ней платье, которое выбрал дядя Роберт. Плотный темно-синий бархат облегает стройную фигуру и подчеркивает цвет глаз. Хит впивается в Элинор взглядом, пробегая по эффектному разрезу, открывающему длинные ноги, и не может вымолвить ни слова.
– Ну как? – поторапливает его Элинор.
– Потрясающе.
Она улыбается, хотя всё еще зла на него за то, что он провоцировал дядю и постоянно бросал ее ради Софии. Но все-таки она рада, что Хит сегодня здесь, и нехотя произносит:
– И ты неплохо выглядишь.
Дорогой темно-серый костюм хорошо сидит на нем. Брат классически красив: такие лица высекали из мрамора греческие скульпторы. Элинор и Хит встречаются взглядами в зеркале. Ее коварный, дерзкий, лживый брат, которого она всегда любила. Которого она может простить: в конце концов, сегодня вечером он с ней, а не с Софией.
Элинор никогда не видела столько людей. Ей кажется, что они вращаются вокруг нее, сужая круги и подбираясь всё ближе и ближе. Она тонет в море бриллиантов, ароматов духов и незнакомых лиц. В животе поднимается паника, и Элинор невольно тянется к брату. Он успокаивающе обнимает ее за талию.
Ледбери-холл сверкает. В каждой комнате гирлянды золотистых огоньков и свечи. Свечные конусы в медных подсвечниках; маленькие свечки, плавающие в стеклянных сосудах с водой; цилиндрические свечи в бутылках. Воздух наполнен приторно-сладким ароматом цветов, они повсюду – в хрустальных чашах и вазах. В библиотеке устроили бар, а в холле играет струнный квартет. Элинор делает глубокий вдох и закрывает глаза, но Хит увлекает ее за собой. Она ожидала, что он раздобудет бутылку виски и они вдвоем поскорее сбегут наверх, но Хит переходит от одной группки людей к другой, как будто он устроил эту вечеринку. Опытный светский лев. Он само очарование, гости тянутся к нему. Элинор ловит себя на том, что щурится от его ослепительной харизмы. Даже дядя Роберт впечатлен. Он стоит, сияя от гордости, пока Хит обсуждает второй закон термодинамики с поджарым джентльменом в ярком галстуке. И хотя Элинор тоже могла бы внести свою лепту в дискуссию по данному вопросу, слова застревают в горле, прилипая к нёбу, как ириски. Только сейчас она видит зияющую пропасть между собой и братом. Он провел в этом мире гораздо больше времени, чем она, и это заметно. Он дарит незнакомым людям белоснежную улыбку и остроумие, пока она стоит рядом и молчит.
Она изо всех сил старается включиться в разговор. Дядя Роберт отошел, но вместо него к их группке присоединились еще четверо. Это напоминает Элинор мифическую гидру: стоит отрубить одну голову, и на ее месте вырастают две новые. А ей просто хочется побыть наедине с братом.
– Лучшие брауни – в кафе «Ном» в Вустере[20], – заявляет Хит своей свите.
– Я слышала про него, – отвечает дама в красном платье с привлекательной улыбкой. – Это скрытая жемчужина.
– Брауни, – усмехается толстяк рядом с ней. – Боже, Анна, да кто ест брауни?
– Я, – улыбается Хит.
– Ты никогда не водил меня туда, – вступает в беседу Элинор, удивляясь самой себе.
– Что ж, если мой муж не хочет есть со мной брауни, может быть, мы с вами сами туда съездим, – усмехается Анна, пристально глядя на Хита. Она по меньшей мере на пятнадцать лет старше его, но смотрит как влюбленная школьница. Элинор решает, что эта женщина ей не нравится.
– Дядя нас ищет, – Элинор берет Хита под руку, и они начинают пробираться сквозь толпу. Когда они отходят подальше, она спрашивает: – Ты правда бывал в том кафе в Вустере?
– Да.
Она пристально смотрит на него:
– Когда?
Он пожимает плечами, берет у проходящего мимо официанта два бокала и протягивает ей один. У Элинор вода, у Хита вино. Она морщит нос.
– Ты еще недостаточно взрослая, чтобы пить, – напоминает брат.
– Но мы всегда пьем вместе.
– Не на людях.
Она потягивает воду, жалея, что это не мартини с маракуйей. Ее брат готовит лучшие коктейли. А потом возвращается к теме, от которой Хит старательно увиливает:
– И когда же ты ездил в Вустер есть торт?
– Не торт, – поправляет он. – Брауни. Когда я ездил в Вустер, то пробовал брауни.
– Когда? – в третий раз спрашивает Элинор.
– Пару недель назад.
– Ты просто случайно туда поехал, а потом просто случайно наткнулся на скрытую жемчужину, где продают лучшие брауни в Вустере? – недоверчиво уточняет она.
Хит не отвечает, только слегка загадочно улыбается.
– Почему меня не позвал? – Но Элинор тут же понимает: потому что Хит позвал Софию. Она злится на брата, но у нее не хватает смелости признаться, в чем причина этой злости. И тогда она огрызается: – Я думала, ты не хотел эту вечеринку, а теперь ты само очарование.