Элинор берет в баре очередной бокал и выпивает залпом. Вино теплое, с горьковатым привкусом. Убедившись, что за ней никто не наблюдает, она наклоняется, наливает в бокал водку из открытой бутылки и бродит между гостей, делая гораздо большие глотки, чем следовало бы.
Рядом с Элинор возникает Анна – та дама в красном, с которой беседовал Хит.
– Очень красиво, – кивает она на две рамки на стене. В каждой за стеклом – по бабочке: монарх и голубая ленточница. Раньше их было три. Но когда Элинор было девять, она сбила одну рамку со стены мячиком, хотя дядя Роберт строго запретил играть в мяч в доме. Она в панике стояла над разбитым стеклом, сломанной рамкой и смятой темной бабочкой Иезавель. Эти рамки были одними из немногих личных вещей дяди Роберта в Ледбери-холле. Когда Хит нашел сестру, он вытер слезы с ее щек подушечкой большого пальца, а потом принялся убирать за ней беспорядок. Но дядя Роберт вернулся раньше, чем Хит успел закончить.
– Кто это сделал? – Вопрос прозвучал спокойно и здраво, но дети заметили стиснутый дядин кулак и услышали опасные нотки в голосе.
Элинор, заикаясь, начала было объяснять, но брат выступил вперед.
– Это я, – произнес он. – Я играл в мяч. Простите. Я…
Дядя Роберт в гневе ударил его ладонью, и на щеке Хита расцвел красный след. Брат вздернул подбородок и смерил дядю стальным взглядом – слишком взрослым для двенадцатилетнего ребенка. Дядя Роберт хотел, чтобы Хит задрожал от страха, а когда тот этого не сделал, ударил снова – уже кулаком. Хит упал на колени, закрыв лицо руками, и расплакался.
Элинор выныривает из воспоминаний, когда Анна произносит:
– Ваш дядя очень гордится вами.
– Неужели? – спрашивает Элинор, не потрудившись скрыть недоверие в голосе.
– О, конечно. Роберт всегда хвастается своими красивыми и умными племянницей и племянником. Он рассказал нам, что в восемь лет вы уже знали латынь. Что он сам учил вас во время отпуска.
– Да. – Голос Элинор звучит ровно и словно издалека.
Та осень, когда дядя заявил, что Ледбери должны учить латынь, стала худшей в жизни Элинор. Их заставляли сидеть в библиотеке по семь часов в день, шесть дней в неделю, занимаясь только латынью – латинскими предложениями, латинской грамматикой, слушать кассеты. Когда они ошибались, дядя бил их по тыльной стороне ладоней деревянной линейкой – так сильно, что рассекал кожу. Хит заботился о сестре, исправляя ее ошибки в тестах, когда дядя Роберт отворачивался. Вот так дорогой дядюшка учил их латыни.
– Как мило, что он проявил такой живой интерес к вашей учебе. Он прекрасно подготовил вас к будущему. Кем вы хотите стать, когда вырастете?
Элинор оглядывается на двух оставшихся бабочек, прекрасных и мертвых, навечно запертых в этом доме. Она думает о брате. Когда-то его руки убирали осколки стекла и исправляли ее ошибки на латыни. А прямо сейчас эти самые руки лапают тело другой женщины всего в нескольких метрах отсюда. Элинор допивает остатки обжигающей внутренности водки и отвечает:
– Любовницей.
Вечеринка кружится вокруг как карусель. Элинор, покачиваясь, примостилась в углу столовой, вдыхая слишком приторный ванильный свечной аромат. Ей хочется уйти от людей и музыки. Отчаянно хочется подышать свежим воздухом, но снаружи, в саду, есть теплая беседка, в которой сейчас полно чужих людей навеселе. А перед домом на подъездной дорожке обжимаются Хит и София.
Вокруг всё вращается. Воздух становится гуще, Элинор трудно дышать. Она протягивает руку, чтобы удержаться на ногах. Кто-то поддерживает ее под локоть, и она видит невероятно красивое лицо брата.
– Ты сейчас загоришься, – он отодвигает от нее высокую тонкую свечу.
– Упс, – говорит Элинор.
– И правда, упс. – Губы Хита сжимаются. – Ты пьяная?
Ей незачем врать:
– Да. А ты?
– Господи, Элинор, – он оглядывается. – О чем ты только думала?
Она смотрит на его губы и думает о том, как они впивались в рот той, другой девушки. Предательство обжигает как водка. И что-то еще. Что-то холодное, острое, глубоко печальное: чувство нелюбви к человеку, который знает ее лучше всех на свете.
– Где ты был? – невнятно спрашивает она.
– Здесь.
– Нет, – скулит она. – Ты был снаружи. С ней.
Брат округляет глаза, но не успевает ответить: к ним подходит румяный седеющий мужчина.
– Вы, должно быть, Элинор и Хит, – говорит он. – Дети Брента?
– Племянница и племянник, – мягко поправляет Хит.
– Точно. Чарльз Вайн. Член совета директоров, – он протягивает руку Хиту, обшаривая взглядом Элинор. – Я и не подозревал, что вы такие взрослые. Хит, сколько вам?
– Двадцать.
– Чудесно, – рассеянно произносит он, не сводя глаз с Элинор, и тоже берет ее под руку. – А вам, любовь моя?
– Семнадцать.
– Правда? – Вайн моргает и опускает взгляд на ее грудь. – Я бы предположил больш… – Он снова моргает, выпускает ее руку и откашливается. – Здесь мой младший. Вам следует познакомиться. Полагаю, у вас много общего.
– Зачем? – растягивая слова, интересуется Элинор. – У него тоже есть сиськи?
Чарльз бледнеет, бормоча в ответ что-то неразборчивое. Хит извиняется и тащит Элинор в угол, между другим столом с горящими свечами и тяжелыми шторами до пола. Слезы наворачиваются ей на глаза.
– Принесу воды, – рявкает брат и отходит. Элинор в панике: она не хочет, чтобы Хит снова исчез. Она подается вперед, комната кружится, Элинор спотыкается и врезается в стол. Он опрокидывается и падает с оглушительным грохотом. Горячий воск растекается по ее руке, Элинор вскрикивает от боли. Она лежит на полу, Хит опускается рядом на колени. Она смутно понимает, что вокруг собирается толпа.
И тут раздается пронзительный вопль – такой громкий, что у Элинор звенит в ушах.
Начинается паника.
Хит поднимает Элинор на ноги. Она оглядывается через плечо и видит, как огненные языки лижут шторы. Хит отталкивает сестру от огня. Толпа бросается из столовой в холл. Брат хватает с соседнего столика ведерко со льдом, который почти растаял, и выплескивает на шторы, выше извивающихся языков пламени. Сначала Элинор думает, что он промахнулся, но потом понимает: намочив ткань, он остановил распространение огня. Пламя плюется и шипит. Элинор озирается в поисках другого ведерка со льдом, тянется к вазе с цветами, но она слишком пьяна и неуклюжа. Ваза опрокидывается. Хит подхватывает ее и выплескивает воду на пламя. Они вдвоем стоят и смотрят, как огонь гаснет. Шторы почернели и дымятся.
Элинор падает на колени, и содержимое ее желудка исторгается на пол. Она смотрит на смесь алкоголя и слизи, впитывающуюся в дорогой ковер с рисунком. В опасной близости от лужи рвоты появляются начищенные туфли Хита. Брат приседает на корточки, снимает пиджак и промокает им ее рот. Элинор очень грустно. Она задумывается, не засунуть ли пальцы в рот, чтобы избавиться и от этого чувства.
Хит обнимает ее и поднимает на ноги. Из-за накатившей волны тошноты Элинор закрывает глаза, уронив голову на его теплое плечо.
И слышит мужской голос:
– Пожарные уже едут.
Из пьяного оцепенения ее выводит резкий голос дяди Роберта:
– Всё под контролем. В этом нет необходимости.
Элинор вдыхает запах сигар и одеколона: дядя Роберт совсем рядом.
– Что случилось, черт побери? – Дядин голос напоминает тихое шипение пламени. – Что с ней такое?
Не открывая глаз, она утыкается лицом в грудь брата, тычется в него носом. Ее выводят в коридор и дальше – вверх по лестнице. Она спотыкается.
– Дай ее мне, – требует Роберт, оттаскивая Элинор от Хита. Когда ее отрывают от брата, она распахивает глаза и чувствует яркую вспышку боли там, где пальцы дяди Роберта впиваются ей в руку. Дядя тащит ее вверх по лестнице, подальше от гостей, собравшихся на лужайке перед домом на жутком холоде.
Оказавшись наверху, он прижимает ее к стене.
– Ты всё испортила. – Дядя Роберт весь кипит, ярость пылает жарче, чем пламя на шторах. – Как ты смеешь позорить меня перед коллегами, советом директоров? – Его хватка усиливается, и Элинор сжимает губы, чтобы не закричать. – Ты хоть представляешь, что поставлено на карту? – Он трясет ее.
Элинор начинает хныкать.
– Где ты взяла спиртное?
– Это вечеринка. Алкоголь повсюду, – говорит Хит и хитрит: – Я иногда позволяю ей выпить один-два бокала вина.
Дядя Роберт поворачивается к Хиту.
– Твоя семнадцатилетняя сестра так напилась, что чуть не сожгла дом, – фыркает он. – Мамочка и папочка гордились бы вами.
Хит делает угрожающий выпад в сторону дяди. Под кожей Элинор образуется корочка льда. Она вырывается из хватки дяди Роберта, но плохо стоит на ногах и протягивает руки к брату, как ребенок. Хит прижимает ее к груди:
– Я уложу ее в кровать.
– Да хоть в пруду утопи, мне плевать! – рявкает дядя Роберт.
Ее ноги отрываются от пола. Ее куда-то несут мимо дяди. Но его голос, ядовитый и суровый, доносится вслед по коридору:
– А с тобой я разберусь позже, мальчик.
15Кейтлин Арден
Дорога обратно в Блоссом-Хилл-хауз – сущий кошмар. Где-то произошла страшная авария. Мы тормозим снова и снова. Я смотрю на часы: мама вот-вот будет дома. Нам никак не вернуться раньше нее.
Я так увлеклась шопингом с сестрой, что не продумала всё как следует. Например, как объяснить пакеты с обновками. Но если папа не хотел, чтобы у Оливии появилась новая одежда, зачем давать ей кредитку? Видимо, родители собирались отправиться за покупками вместе с ней. И это была бы заранее спланированная поездка, а не внезапный побег через соседское поле и двадцатиминутное блуждание по лесу. Родители придут в ярость, что мы уехали без предупреждения. Но это нелепо: мы не двое непослушных детишек, не успевших вернуться вовремя. Мы взрослые женщины. Достаточно взрослые, чтобы пить, садиться за руль и брать ипотеку. И всё же детский страх разочаровать родителей давит на меня тяжким грузом. Однако, если честно, трудно разобраться, кто из нас прав: хоть Оливия и взрослая, она беззащитна. Беззащитна перед журналистами, перед своим похитителем в маске, перед любым посторонним, который может ее узнать. Но если я смогу вернуться раньше мамы и доставить Оливию в целости и сохранности, родители не станут слишком злиться.