Я думаю о человеке в черном. Это он. Я уверена. Я бросаю взгляд на Оливию. Она уставилась в окно. Она тоже его видела? А что означает ее фраза о свадебном платье?
Совсем как мое.
Моя сестра замужем за своим похитителем?
В закинутой мной на заднее сиденье сумке начинает яростно жужжать телефон. Мне не нужно видеть номер – я и так знаю, что это мама. Начинаю на ощупь искать мобильник, но Оливия, очнувшись от молчаливых размышлений, говорит:
– Не отвечай. Ты же за рулем. Разве можно отвечать на звонки, когда ты за рулем?
Она права, но сердце всё еще тревожно колотится.
– Если не ответить, она с ума сойдет.
Оливия закатывает глаза, поворачивается, берет мой телефон и удерживает боковую кнопку, пока экран не гаснет.
– Ты его выключила? – удивленно спрашиваю я. Не помню, чтобы я когда-нибудь выключала телефон, когда звонила мама: слишком боялась, что это выведет ее из себя. Слишком боялась отцовского гнева, если проигнорирую мамин звонок. Я чувствовала себя слишком виноватой за свою роль в исчезновении их старшей дочери.
– Не за что. – Сестра невозмутимо засовывает телефон обратно в сумку и бросает ее под ноги.
У нас нет времени блуждать по лесу и бегать наперегонки по полям, поэтому я предупреждаю Оливию, что припаркуюсь на подъездной дорожке. Но не доезжая до угла дома, останавливаюсь. Это последняя возможность поговорить с сестрой наедине, пока нас не окружили журналисты, а потом и наши родители, Оливия расправляет спину и хмурится.
Я делаю глубокий вдох и сразу приступаю к делу:
– Ты замужем?
Она в таком изумлении, как будто я не задала вопрос, а вонзила нож ей в ладонь.
– Ты не должна никому говорить.
У меня голова идет кругом – от растерянности, от вопросов без ответов, от тошнотворного ощущения, что полиция оказалась права и сестра тайком сбежала со своим парнем. А значит, похищение – просто спектакль, чтобы мне было о чем рассказать родителям и всем остальным. Человек, за которого сестра вышла замуж, – это тот самый Парень В Автобусе, который подарил ей дневник? Может, там подробно описаны их отношения. Может, именно поэтому они прихватили дневник с собой, когда сбежали.
– Это не то, что ты думаешь, – продолжает Оливия. – Этот брак не был… законным. Он не зарегистрирован. Были только я, он и… и…
Онемевшими от шока губами я выдавливаю вопрос:
– Той ночью… ты ушла с ним по своей воле?
– Нет, – твердо отвечает она. – Я бы никогда тебя не бросила вот так. Я никогда не хотела с тобой расстаться.
Значит, кто бы он ни был, он и правда похитил ее. Но они могли быть знакомы.
– Ты знала его раньше?
– Нет.
– Но вышла за него замуж?
– Он хотел, чтобы всё было как положено. Хотел, чтобы мы сначала поженились.
– Сначала? – переспрашиваю я.
Оливия краснеет.
По мне бегут мурашки – словно под кожей снуют тысячи тараканов.
– Сколько тебе было?
– Шестнадцать, – еле слышно отвечает она.
Я чувствую внезапный и сильный приступ тошноты, но стараюсь ничем себя не выдать: не хочу, чтобы сестра приняла мое отвращение к похитителю на свой счет.
Оливия ковыряет кожу вокруг ногтей, пока та не слезает и не кровоточит:
– Я не должна была рассказывать тебе о свадьбе. Это было одним из условий. Такое правило. Я обещала никому не говорить. Он будет в ярости… Он… – Она закрывает лицо руками, впивается пальцами в кожу так, что костяшки пальцев побелели, и дышит часто и тяжело, как раненый зверь.
Я отстегиваю ремень безопасности, поворачиваюсь к сестре и придвигаюсь как можно ближе. Рычаг переключения передач впивается в бедро.
– Оливия, – я стараюсь, чтобы мой голос звучал спокойно, – Оливия, посмотри на меня.
Она подчиняется. Я беру ее руку и прижимаю к своей груди, прямо над сердцем.
– Следи за моим дыханием, – говорю я. – И дыши так же.
Я дышу медленно, глубоко: вдох, выдох. Мой психотерапевт заставлял меня выполнять это упражнение всякий раз, когда у меня случалась паническая атака во время особенно трудного сеанса. Я до сих пор помню тот изнуряющий страх и напряжение каждой мышцы, то ощущение потери контроля над собственным телом. Как мысли перескакивали с одной на другую так же часто и сбивчиво, как дыхание… Через пару минут грудь Оливии поднимается и опускается в такт с моей. Я продолжаю держать ее руку, но осторожно опускаю вниз.
– Извини, – шепчет сестра.
– Тебе не за что извиняться.
Ее длинные темные ресницы мокры от слез.
– Обещаешь никому не говорить?
Мой пульс учащается. Когда тебе доверяют тайну, это как просьба позаботиться о чьем-то ребенке: и бремя, и удовлетворение от того, что тебе доверяют что-то очень ценное.
– Я не скажу родителям, если ты пообещаешь всё рассказать полиции. Чем больше у них информации, тем больше шансов поймать его. Ты хочешь, чтобы его упекли в тюрьму, да?
Она кивает:
– Я им всё рассказала, честно. Хотя мне было стыдно. А остальным не говорю, потому что не хочу, чтобы меня жалели. Не хочу, чтобы меня воспринимали только как жертву похищения.
Я понимаю Оливию. Последние шестнадцать лет я изо всех сил пыталась быть не только сестрой пропавшей девочки Арден и даже на работе назвалась ненастоящим именем. Поэтому соглашаюсь хранить всё в тайне от мамы и папы.
Оливия с облегчением улыбается:
– Я скучала по тебе, Кейти.
– Я скучала еще сильнее.
– Но это невозможно.
К счастью, толпа у родительского дома на Блоссом-Хилл немного рассеялась: наверное, часть журналистов уехала делать репортаж об аварии. Мы выходим из машины и спешим в дом. Нас встречает целая симфония из щелканья камер и вопросительных выкриков. Репортеры так и вьются вокруг. Они даже не похожи на людей – просто туловища с фотоаппаратами вместо голов. Они обступают нас. Я обнимаю сестру и прижимаю к себе. Всё, что мы можем, – это протискиваться вперед. Я кричу им, прошу расступиться, но мой голос тонет в общей какофонии. Вдруг в толпе наступает просвет: это полицейский начинает расталкивать оголтелых репортеров. Чьи-то руки хватают нас, направляют и наконец заталкивают в дом и захлопывают за нами дверь.
Мама тут же оказывается рядом, вырывает у меня Оливию и обнимает. Папа с явным облегчением наблюдает, как его жена цепляется за дочь. Затем он бросает взгляд на меня, и облегчение тут же сменяется гневом. Как всегда.
– И о чем ты только думала?
– Оливии понадобилась новая одежда. Нас не было всего несколько часов.
– И не сказала нам? Не сказала им? – Отец протягивает руку в сторону полицейского, который неловко топчется на краю сцены разворачивающейся мелодрамы. Кто-то должен предложить ему место в зрительном зале и ведерко с попкорном.
Я смотрю на Оливию. Она явно взволнована – то ли из-за того, что я могу нарушить обещание, то ли из-за того, что могу сказать родителям: наша вылазка – ее идея.
– Прости, – прошу я папу. Мама сжимает руку Оливии, всматривается в ее лицо, словно аукционист, изучающий бесценный лот на предмет повреждений. – С ней всё хорошо. Мы обе в порядке.
– Как ты могла быть такой безответственной? – шипит отец.
Оливия уже открывает рот, чтобы защитить меня, но я перебиваю.
– Я не подумала, – тихо отвечаю я.
Сестра сдвигает брови, я бросаю на нее предостерегающий взгляд: молчи. Отец считает смутьянкой именно меня. Он злится на меня, потому что ему так хочется. Ну и пускай. Какая теперь разница? Он злился на меня все последние шестнадцать лет. Еще один день ничего не меняет.
– Это я настояла на шоппинге. Мы прошли через лес, чтобы никто не видел. Я думала вернуться до того, как нас заметят.
– А вот люди заметили, – рявкает он, тыча в меня телефоном.
Я беру его мобильник. В новостной ленте в интернете уже полно фотографий, где мы за ланчем и прогуливаемся по магазинам. Я даже не заметила, как нас фотографировали. Я чувствую себя оскорбленной: никогда в жизни меня не выслеживали и не снимали посторонние люди.
– Говоришь, ты видела, как ее похититель прятался у дома Флоренс? Но решила, что вам одним безопасно шляться в лесу? В том самом лесу, через который он тащил ее в ночь похищения? – Отец в ярости. – Честно говоря, я не уверен, что ты на самом деле его видела.
– Я правда видела, – возмущенно настаиваю я. Секунду я раздумываю, не рассказать ли отцу про человека в черном. Который, я уверена, следил за Оливией в Бате. Но это только еще глубже погрузит меня в кипящую чашу отцовского гнева.
Отец глубоко вздыхает, как будто перед ним живое воплощение мигрени:
– По правде говоря, Кейтлин, это не лучший способ привлечь к себе внимание.
Я ощущаю острую боль, как будто мне только что прижгли кожу толстой горящей сигарой.
Мама отрывает взгляд от Оливии, успевает заметить мою обиду и исподлобья смотрит на мужа:
– Майлз, ты несправедлив.
– Она капризничает с тех пор, как Оливия вернулась. Ты сама сказала.
Мама бледнеет, но не возражает. Ощущение, что меня предали, разрастается внутри как темный мох. Я уже привыкла к неприязни отца, но никак не ожидала такого от мамы.
Пока я росла, отец не оставлял мне права на ошибку. Я должна была стать идеальной дочерью, потому что он считал, что из-за меня они лишились Оливии. И я не хотела огорчать родителей. Пока мои подруги тусовались на вечеринках, целовались с мальчиками, пили дешевую водку и не возвращались вовремя, я сидела дома. Пока они поступали в университеты своей мечты, я получала степень в университете, который устроил маму, потому что он был рядом. Пока подруги путешествовали по Европе, наслаждаясь годом отдыха после диплома, я устроилась на работу, которая тоже была поблизости. Но сколько я ни подстраивалась под родительские желания, наступая на горло собственным, сколько ни загоняла себя в отведенные рамки, отец воспринимал все мои усилия с недовольством. Их всегда было недостаточно. Я