нем, о жизни в плену, как будто захлопывает ставни. Отказывается говорить со всеми, кроме полиции.
Доктор наклоняет голову, и по мимолетному изменению выражения его лица я понимаю, что ошиблась. Ну, разумеется.
– Похоже, она делится секретами не только с полицией. Видимо, с вами тоже.
– Это моя работа. Иногда легче обременять постороннего человека, чем самых близких.
Странно, что этот человек знает о жизни моей сестры больше меня. Я представляю их вместе в кабинете из темного дерева, с темными стенами. Как Оливия раскрывается перед ним, выплескивая всё наружу. Она истекает кровью в его кабинете, страхи последних лет разливаются по ее венам и оседают каплями и лужицами на твердом дубовом полу. Она истекает перед ним кровью, и пока он перевязывает ее раны, пытаясь залечить их с помощью своей докторской степени и способности легко себя чувствовать в безднах молчания, боли, несчастий и тяжких тайн других людей, он влюбляется в нее. Так же, как ее обожают все остальные. Вся страна. Он знает ее сокровенные уголки, о которых не знаю я. И поэтому я спрашиваю:
– Как, по-вашему, она справляется?
– У нее бессонница. Ночные кошмары. Она… – он делает секундную паузу, тщательно подбирая слова. – Она борется с вашими родителями.
– Она считает, что мама душит ее.
– Значит, она вам это рассказала.
– Она моя сестра, – резко отвечаю я. Я как будто защищаюсь, и мне это не нравится. Оливия не канат в игре в перетягивание каната. Это не соревнование. – Вы не нарушаете врачебную тайну?
– Оливия хочет, чтобы я рассказал кое-что из того, что мы обсуждали.
– Кое-что?
Он кивает, нахмурив темные брови, и я чувствую: он оценивает меня. Я всегда гордилась, что во мне есть самые яркие, самые драгоценные частички Оливии. Но я имею в виду ту девочку, которой она была раньше, а не ту женщину, которой она стала. Теперь у нее больше общего с этим совершенно посторонним мужчиной, чем со мной.
– Каждый случай особенный, – говорит доктор Темпл. – Есть нюансы. Но часто человек, который долго отсутствовал, с трудом возвращается к прежней жизни. Дезориентация, гнев, ощущение одиночества – всё это нормально.
– Одиночество? – переспрашиваю я, уставившись на него. – Оливии одиноко?
Мысль о том, что моя сестра одинока, наполняет ужасом. Я знаю, что такое одиночество, его вкус, запах и форму. Как отчаянно оно цепляется, когда пытаешься сбросить его, как омертвевшую кожу. Одиночество – самая мучительная нищета[32].
– Так и есть, – подтверждает доктор.
Сердце бьется в груди часто-часто:
– Чем я могу помочь?
Он смущенно переминается с ноги на ногу:
– Оливия считает, что ей будет легче приспособиться, если вы вернетесь в родительский дом. На время, разумеется.
Наступает тишина. Переехать обратно в Блоссом-Хилл-хауз. Заставить Оскара жить с моей матерью – хуже того, с моим отцом. Самыми одинокими в моей жизни были годы, которые я провела в этом доме после похищения Оливии. Каждый вечер за ужином отец смеялся и улыбался маме, но избегал смотреть мне в глаза. Если мы когда-нибудь оставались наедине, даже всего на несколько минут, он утыкался в телефон или в книгу. Когда мама изредка навещала свою сестру в Вустере, папа вручал мне пачку двадцатифунтовых банкнот и отправлял на выходные к Флоренс. Он никогда не проявлял грубости – по крайней мере, явной, – но я чувствовала, что пространство между нами рассекают бритвенные лезвия и одно неверное движение повлечет тысячу кровавых порезов. Когда я сбежала в университет, жизнь в кампусе, хотя он и находился недалеко от дома, дала мне возможность отдышаться. Я не хочу возвращаться в Блоссом-Хилл-хауз. Не могу.
– Мне нужно обсудить это с женихом, – уклончиво отвечаю я.
На лице Гидеона мелькает разочарование – мимолетное, как проблеск дальних фар, – и исчезает.
– Разумеется.
Я смотрю на его левую руку. На пальце нет кольца. Подняв глаза, я замечаю, что он смотрит на мое кольцо с бриллиантом.
Смущенный тем, что его застукали, он вскидывает подбородок:
– А как вы со всем этим справляетесь?
– Замечательно.
Снова тишина. Он ждет. Я заставляю себя оставаться спокойной и неподвижной, давая понять, как неуютно мне в этой тишине. Его губы слегка изгибаются. Он понял.
– Что ж, если вам когда-нибудь понадобится поговорить, просто дайте знать.
Из кофейни появляется Оливия с двумя напитками со льдом и с улыбкой протягивает один мне. Я перевожу взгляд с нее на Гидеона и думаю, что из них получилась бы потрясающая пара. Особенно эффектно они бы смотрелись у себя дома или на красной дорожке, а не на оживленной улице.
Мы прощаемся с Гидеоном и уходим. Когда мы доходим до конца улицы, я оглядываюсь и стараюсь не обращать внимания на прилив удовлетворения: я вижу, что он смотрит мне вслед.
18Элинор Ледбери
После вечеринки прошло больше недели. Дядя Роберт уехал утром следующего дня, когда Хит и Элинор еще спали. Она вздохнула с облегчением, вспомнив дядину угрозу разобраться с Хитом позже. Но в следующие выходные дядя не приехал в Ледбери-холл.
– Скатертью дорога, – обрадовался Хит. – Может, наконец оставит нас в покое.
Но Элинор волновалась. Каждое воскресенье дядя Роберт оставлял пачку наличных, которыми они расплачивались за еду и другие предметы первой необходимости. Что они будут делать без этих денег? Дядя распоряжается всем, что у них есть.
– Я об этом позабочусь, – пообещал Хит. И действительно, на следующий день вернулся домой со свежими фруктами, овощами и мясом. Элинор была благодарна брату, но ей почти всегда приходилось есть в одиночестве, если у нее вообще появлялся аппетит. Хит ежедневно исчезал на несколько часов. Никто из них не упоминал о Софии с той самой ночи. Элинор все еще чувствует вину за возникшие из-за нее проблемы и поэтому не жалуется, когда брат рано уезжает и поздно возвращается, пропахнув духами с цветочным ароматом.
Раннее утро. Хит уже уехал, в доме порядок, поэтому Элинор устраивается калачиком в библиотеке с книгой. Она едва успевает прочитать главу, когда в коридоре раздается звонок, заставляя подпрыгнуть. Ей хватит пальцев одной руки сосчитать, сколько раз кто-нибудь звонил в этот звонок. Элинор подходит к домофону и нажимает кнопку, чтобы узнать, кто стоит у ворот:
– Алло?
– Элинор? – нараспев спрашивает кто-то на ирландский манер. – Моя куртка еще у тебя?
– Флинн?
– А со скольких еще ирландцев ты сняла куртки?
Элинор улыбается:
– Я выйду к тебе. Дай мне пять минут.
Она бежит наверх, достает из-под кровати коричневую куртку и гладит подкладку из овчины. Ей не хочется возвращать ее, хотя она понимает, что должна. Со вздохом достает из ящика свитер потолще и натягивает его. Февральский воздух такой ледяной, что его можно ломать надвое. У двери Элинор зашнуровывает кожаные ботинки, надевает шапку и шарф и идет по подъездной дорожке. Сначала она несет куртку Флинна в руках, но потом надевает на себя: в свитере холодно.
Элинор нервничает, чувствуя возбуждение, и от этого сердце бьется чаще. Она спешит по подъездной дорожке. Флинн ждет у ворот, засунув руки в карманы джинсов, чтобы согреться. На нем свитер крупной вязки кремового цвета, темные блестящие волосы выбиваются из-под рыжеватой шерстяной шапочки. Завидев Элинор, он сияет.
Она улыбается в ответ, хотя на самом деле больше нервничает, чем радуется.
– Как твои дела? – спрашивает Флинн.
– Позорище, – честно отвечает она, сама не понимая, почему так откровенна с ним. Наверное, это одиночество развязывает язык. Или она просто рада слышать голос другого человека. Может быть, когда рядом кто-то есть, она не так быстро растает, исчезнет – как исчезает отпечаток ладони на холодном стекле.
Флинн хмурится:
– Звучит не очень.
– Так и есть.
– Я думал съездить на каток в Роуклиффе, хочешь присоединиться? Заодно сможешь всё рассказать. – И, заметив ее нерешительность, добавляет: – Я даже разрешу тебе оставить куртку еще ненадолго.
Элинор растерянно оглядывается на поместье, но потом представляет, как день медленно проходит в тишине и как она бродит по старому огромному дому в полном одиночестве. Эта мысль настолько невыносима, что она поворачивается к Флинну и кивает.
Каток временный, зимой его открывают на месяц. Флинн платит за вход, они садятся на деревянную скамейку и зашнуровывают взятые напрокат коньки. Сегодня четверг, полдень, народу немного. Кто-то из фигуристов спотыкается, кто-то с легкостью скользит по льду. Высоко над катком на фоне молочно-белого неба сияют зигзагами гирлянды сказочных огней. Элинор и Флинн ковыляют по резиновому покрытию на лед.
– Раньше каталась? – спрашивает Флинн.
Элинор кивает. Шесть лет подряд они с Хитом ездили в Йорк на каток после закрытия, и весь лед был в их распоряжении. Каждый вечер они катались часами, возвращаясь домой с восходом солнца. Но не этой зимой. Не теперь, когда он проводит столько времени с Софией.
Флинн кладет руку на локоть Элинор.
– Можешь держаться за меня, если…
Она улыбается ему и несется вперед, легко рассекая лезвиями лед. Она – само равновесие и скорость. Легкость и сила. Гремит ритмичная музыка, громкая и пульсирующая, наверху мерцают огоньки. Элинор кружится и катится задом наперед, ища Флинна. Он наблюдает за ней, восхищенно приоткрыв рот. Она улыбается, как картежник, готовящийся открыть флеш-рояль, и оглядывается через плечо – убедиться, что ей хватит места. Элинор выезжает в центр катка, поднимает ногу в арабеске и вращается всё быстрее и быстрее, не обращая внимания на дрожь в ногах.
Флинн ошеломленно таращится на нее, Элинор запрокидывает голову и смеется, чувствуя вброс адреналина. Никто, кроме Хита, не видел ее на льду. Редкие фигуристы отъехали к краям катка. Элинор слегка смущена и подумывает вернуться к Флинну. Но он смотрит на нее как на какое-то мистическое существо, и это вызывает азарт. Гораздо лучше глубокого одиночества, в которое она погружалась неделями. Поэтому Элинор подстегивает этот азарт, кружась всё стремительнее. Сердце колотится в предвкушении, ноги горят – она парит над катком. Она чувствует, что все взгляды прикованы к ней. Она прыгает и слышит, как все ахают. Она невесома – бумажный самолетик, снежинка на ветру, парящее перышко. Коньки точно приземляются на лед, раздаются аплодисменты.