– усмехнулся дядя Роберт. – И так же, как ты и твой порочный братец, он разбазарил свой ум и талант. Не забывай: красота быстро проходит, ум же оставляет след в истории.
Элинор вздыхает:
– Дядя считает, что надо быть не просто хорошим в чем-нибудь, а великолепным. Даже безупречным.
– Похоже, ему трудно угодить.
– Очень трудно.
– Это из-за него ты сказала «позорище»?
– Из-за себя, – признается она. – Напилась на его деловой вечеринке и случайно подожгла шторы.
Она замирает, не сводя глаз с Флинна, чтобы не пропустить его реакцию: вдруг он гадливо отвернется и бросит ее здесь, и ей придется самой искать дорогу домой. Но он лишь склоняет голову набок, игриво сверкая глазами, и произносит:
– Как по мне, типичный вторник.
Смеркается. Флинн отвозит Элинор домой. У ворот она начинает стягивать куртку, но он поднимает руку:
– Оставь. Тебе она больше идет.
Элинор радостно улыбается. Ей очень понравился этот день. Такое неожиданное приключение – лучше не придумаешь. Охваченная возбуждением, она наклоняется вперед и прижимается губами к его губам, но тут же отстраняется и замечает, как вспыхивают его глаза. Флинн подается вперед, чтобы она снова поцеловала его, и Элинор ощущает себя желанной, даже могущественной. Она давно не чувствовала ни того, ни другого. Она открывает ворота, но он мягко удерживает ее руку:
– Увидимся снова? Завтра?
– В понедельник, – отвечает она.
Когда он уезжает, Элинор проскальзывает через ворота и решает поискать тот самый фиолетовый камень, пока не совсем стемнело. Ей требуется всего несколько минут, чтобы обнаружить его под легким слоем снега. Она поверить не может, что нашла его. Элинор аккуратно опускает камень в карман и направляется к Ледбери-холлу, чувствуя себя воздушным змеем без бечевки. Она уже подходит к дому, когда навстречу по подъездной дорожке мчится автомобиль дяди Роберта. Элинор спотыкается. Машина замедляет ход, тонкие дядины губы кривятся в сардонической усмешке. Он смотрит на Элинор, и его глаза злобно сверкают. Он снова набирает скорость и несется к воротам.
Элинор оглядывается на дом и в ужасе видит припаркованную машину Хита. Она бежит, вспомнив дядину угрозу: «А с тобой я разберусь позже, мальчик». Входная дверь распахнута настежь. Элинор зовет брата.
Тишина.
Как на кладбище.
– Хит! – снова кричит она, мечась из комнаты в комнату.
Он не отвечает. Потому что не может. Элинор находит его в кухне на полу, распростертым в луже крови. Рядом валяется кусок свинцовой трубы.
19Кейтлин Арден
Я встречаю Флоренс на вокзале. Ее черные как смоль волосы ниспадают шелковой волной, замершей на полпути между подбородком и ключицами. Губы, обычно накрашенные красной помадой, на этот раз отливают розовым. Многоярусное, с пышными рукавами и открытой спиной бледно-голубое льняное платье до пят выглядит дорого.
– Шикарное платье, – замечаю я, когда она устраивается на пассажирском сиденье.
Флоренс прикусывает губу:
– Не перестаралась?
Я выруливаю с привокзальной парковки:
– По-моему, нет.
– Я так нервничаю. Почему я нервничаю?
– Потому что не видела ее шестнадцать лет. Но всё будет хорошо. Обещаю.
Флоренс нервно хихикает:
– А это точно Оливия?
Я отвлекаюсь от дороги – убедиться, что подруга не шутит:
– Ну конечно.
– Это я так – на всякий случай. Очень неожиданно, правда? Никогда бы не подумала, что увижу ее снова, – она громко выдыхает, будто пытаясь снять напряжение.
Это что-то новенькое. Флоренс олицетворяет уверенность и крепкий кофе. Честолюбие и фантазии.
– В любом случае мне жаль, что нам пришлось уже дважды откладывать встречу. Оливия не слишком расстроилась?
Я качаю головой:
– Нет. Ждет с нетерпением. Она понимает, что у тебя работа. Кстати, как Лондон?
– Шумный, грязный, переполненный. – Флоренс пускается в описания ужасов поездок в подземке. Я слушаю вполуха, лавируя между проносящимися со свистом автобусами и целеустремленными бегунами трусцой, которые выскакивают на дорогу передо мной.
– Но я рада, что съездила, – продолжает подруга. – Эта новая книга Ноя Пайна станет очередным бестселлером. Поверить не могу, что меня выбрали для записи аудиокниги. Она еще даже не вышла, а меня уже просят озвучивать других авторов.
– Класс. Твоя мама, наверное, в восторге.
Флоренс сияет:
– Конечно.
Я испытываю укол зависти: подруга росла с родителями, которые поддерживали все ее мечты. Даже когда она мечтала стать бродвейской актрисой. Сьюзан не заставляла дочь заниматься преподаванием или какой-нибудь бездушной технической работой только потому, что это хорошо оплачивается. Флоренс любит мать, но вряд ли когда-нибудь поймет, как ей повезло: мама поощряет ее выбирать тот жизненный путь, который нравится дочери. И с радостью поддерживает ее за руку, когда Флоренс идет по своему пути, куда бы он ни привел – в тупик или к горшку с золотом.
– Столько перемен за такое короткое время, – замечает подруга.
– Ага. У тебя первый крупный проект… А ко мне вернулась давно пропавшая сестра.
– Можно ли поверить, что всего три недели назад мы сидели в том баре и спорили, какую фамилию мне взять – Оделл-Фокс или Фокс-Оделл?
Я качаю головой и вливаюсь в поток машин, ползущих по Бату с его невыносимым односторонним движением.
– Я скучала по тебе, – признается Флоренс.
– Я тоже.
– Правда?
– Да, – я поглядываю в зеркало заднего вида. – Почему ты сомневаешься?
Краем глаза я замечаю, как она пожимает худенькими плечиками:
– Оливия вернулась.
– И?
– И я подумала, что в твоей жизни для меня уже не будет столько места, как раньше. И, безусловно, это правильно.
– В этом нет ничего безусловного. Ты мне такая же сестра, как и она. И всегда будешь такой. Возвращение Оливии ничего не меняет.
– Точно?
– Да! Ты одна из самых важных людей в моей жизни, Флоренс. Господи, я же знаю тебя с семи лет. То есть девятнадцать лет. Если бы наша дружба была человеком, она была бы уже достаточно взрослой, чтобы пить. Спокойно стояла бы в очереди в клуб, и ей даже не понадобилось бы поддельное удостоверение личности.
Флоренс запрокидывает голову и хохочет.
– Она достаточно взрослая, чтобы голосовать, – продолжаю я. – Водить машину. Пилотировать самолет. Она может легально покупать ножницы и заниматься сексом.
– Надеюсь, она не перепутает последние два пункта.
Я улыбаюсь.
– То есть, – делает вывод подруга, – ты хочешь сказать, что наша дружба настолько взрослая, что может вполне легально сосать член?
– Да.
Теперь хохочем мы обе. Я чувствую прилив любви к Флоренс. Она – моя семья во всех смыслах. Во всех, кроме кровного родства.
– Просто у меня нет сестры, – откровенничает подруга, – а благодаря тебе я чувствую, что она есть.
Мы встаем в пробке. Я ставлю машину на ручник и поворачиваюсь лицом к Флоренс. Хочу, чтобы она видела, что я говорю искренне:
– И так будет всегда.
Добравшись до родительского дома, вручаю Флоренс кувшин холодного пиммса[35] и отправляю в сад, а сама иду наверх искать Оливию. Когда мы приехали, мама сообщила, что сестра отдыхает после особенно утомительной утренней поездки в полицейский участок. Я ожидаю увидеть ее свернувшейся калачиком на кровати, измученную и вспотевшую, но она застегивает последнюю деревянную пуговицу на платье цвета слоновой кости – летящем, в романтическом стиле, с завязками на талии и рукавами-фонариками. Просто поразительно, насколько Оливия красива. И становится еще краше каждый раз, когда я вижу ее: темные ресницы, угловатое лицо, длинные блестящие золотистые волосы. Она держится так уверенно. Я думала, что если сестра когда-нибудь вернется, то окажется пустой человеческой оболочкой, пугливой и неловкой, чувствующей себя неуверенно в окружающем мире. А Оливия не такая. Гидеон говорил о ее ночных страхах и тревоге, о том, как ей тяжело и одиноко, но, глядя на нее сейчас, этого не скажешь.
Мы обнимаемся, прижавшись вплотную, и я чувствую ее худобу. Вдыхаю ее аромат – ежевика и ночной жасмин.
– Я правда соскучилась, – шепчет она, уткнувшись мне в плечо.
– И я по тебе, – отвечаю я, когда мы отрываемся друг от друга.
– На этой неделе у меня еще один сеанс с Гидеоном. Мама и папа работают, ты не могла бы опять заехать за мной?
– Конечно.
Я присаживаюсь на кровать. Она крутит подставку для украшений на туалетном столике, и я узнаю кулон, который она выбрала: изумруд на изящной золотой цепочке. Мама обожала это украшение – дедушка Обри подарил его бабушке на их первую годовщину свадьбы. Я тысячу раз выпрашивала его у мамы, а она всегда отшучивалась:
– Будет твоим, когда умру.
– Всё в порядке? – спрашивает Оливия.
Я хмурюсь и чувствую, как глубокие морщины неодобрения прорезают лоб.
– Да, всё хорошо, – я пытаюсь улыбнуться, хотя меня гложет зависть. Я знаю, что неправа: скорее всего, Оливия увидела кулон и, как и я, влюбилась в него. И после всего, что она пережила, разве мама могла отказать ей в этом изумруде?
– Ты уверена? Потому что…
– Гидеон, кажется, супер, – перебиваю я, пытаясь сменить тему.
– О да, он действительно меня слушает.
– Разве это не обязанность всех психотерапевтов?
– Ну да, но у некоторых получается лучше, чем у других. Из тех троих, к которым я хожу, только он беспокоится, как я себя чувствую и чего хочу, а не выдавливает из меня смачные шокирующие подробности. А после других терапевтов я как выжатый лимон.
Я киваю:
– Он так отличается от психотерапевта, к которому я ходила раньше.
– И чем же?
Я вспоминаю неряшливую краснолицую женщину, от которой несло нафталином и которая вечно поправляла очки в дешевой оправе на кривом носу.