стую коробку с игрушками. Она краснеет, но не делает ни малейшей попытки вернуться в унылое однообразное пространство для взрослых. К тому же детей здесь нет. Только она и Флинн. Он предлагает ей слабый чай из автомата, который она берет дрожащими руками, но не может заставить себя выпить.
– Я… э-э… не сказал Софии про Хита. Подумал, ты не захочешь, чтобы вокруг было слишком много людей.
Элинор с облегчением кивает. Она даже не вспомнила о Софии.
– Хит ей позвонит, когда сможет.
– А как же ваш дядя? Он, наверное, вне себя. Он вернулся из Лондона?
Она бледнеет.
– Да, – врет она. И добавляет, чтобы сменить тему: – Я нашла твой фиолетовый камень.
Флинн сияет:
– Не может быть.
Элинор кивает, легкая улыбка играет на ее губах.
– Судьба, – заключает он. – Это судьба.
Элинор собирается напомнить, что камни не передвигаются сами по себе, их не сдуть ветром. Так что фиолетовый камень пролежал бы на том месте, про которое сказал Флинн, еще десятки лет. Но Элинор ничего не говорит, боясь испортить романтику.
– Давным-давно ее не читал. – Флинн встает и берет книжку в твердом переплете с небольшой полки перед собой.
– Что это?
– «Рапунцель».
И, не дождавшись ее реакции, продолжает:
– Рапунцель, Рапунцель, распусти волосы.
– Никогда не читала.
Он вертит книжку в руках:
– Ты похожа на нее.
Элинор берет у него книгу и перелистывает:
– Значит… Ледбери-холл – моя тюремная башня?
Флинн поднимает бровь:
– А Хит или твой дядя – злой колдун?
Она тяжело вздыхает и отводит глаза.
Флинн откашливается:
– Дальше ты скажешь, что никогда не смотрела диснеевский мультик.
– Диснеевский мультик?
Он таращится на нее.
Она ерзает, ей не по себе, словно она провалилась на экзамене.
– Золушка, Русалочка, Покахонтас?
Она пожимает плечами. Ей не нравится, когда ей напоминают, что она выросла в другом мире – не том, где все остальные. До встречи с Флинном это ее никогда не волновало. Когда Хит стал всё чаще и чаще оставлять ее одну, Элинор почувствовала себя цветком, который тянется к солнцу и пытается распуститься среди дикой природы. Но отличия от других, которые заметил Флинн, заставляют ее чувствовать себя не цветком, а незваным сорняком.
Он улыбается:
– Не переживай, мы можем это исправить.
Гнев вспыхивает в ней, словно по Элинор чиркнули спичкой.
– Я не какая-то ситуация, которую можно исправить.
Флинн краснеет:
– Я имел в виду не…
Элинор вздыхает, опять ощущая себя виноватой: еще одно чувство вины поверх другого. Она на взводе, но Флинн здесь ни при чем.
– Извини, просто я… я чувствую себя ужасно. Это я виновата в том, что случилось с Хитом.
– Это не так. Ты бы не смогла помешать кому-то вломиться в дом и причинить вред брату – только сама бы пострадала. Никто бы этого не хотел. Элинор, ты хороший человек, хорошая сестра. Ты вызвала «скорую» и, наверное, тем самым спасла ему жизнь.
Она начинает плакать. Он садится перед ней на корточки и берет ее лицо в ладони. У него такие теплые руки, а ей всё равно очень холодно.
– Элинор…
Она целует его. Он целует ее в ответ. Ее руки обвиваются вокруг его шеи, его ладони опускаются на ее талию. Она не думает о девушках в тюремных башнях, окровавленных братьях, свинцовых трубах. Она думает только о губах Флинна на своих губах. И чувствует привкус чая, мяты и заманчивых перспектив.
23Кейтлин Арден
Я рассказала полицейским про человека в маске, но они отнеслись к моим словам скептически и не стали затевать расследование: я была пьяна, а Оскар никого не видел. Это спровоцировало новую ссору между нами.
– Может, ты нарочно сказала, что видела его, чтобы отвлечься от нашей ссоры, – огрызнулся он на меня после ухода полиции.
– Ты считаешь, я наврала, будто видела похитителя сестры, чтобы наладить наши с тобой отношения?
– Серьезно, Кейт: обсуди это с кем-нибудь, потому что твой папа прав – это не лучший способ привлечь к себе внимание.
Я съехала из нашего дома через три дня после того ужина с его матерью и теперь живу в Блоссом-Хилл-хаузе в своей детской спальне, как и хотела Оливия. Теперь здесь всё по-другому. Стены оливково-зеленые, на деревянном полу – громадный кремовый ковер. Постельное белье и занавески мягких белых и бледно-серых расцветок. На комоде – большая свеча от «Уайт компани»[42], наполняющая комнату сладким цветочным ароматом.
Вчера вечером я заглянула к Оливии пожелать ей спокойной ночи и обнаружила, что она листает книжку. «Рапунцель». Это вернуло меня в то время, когда мы были маленькими. Живя с родителями, я чувствую себя ребенком: меня зовут вниз ужинать, мама врывается в комнату без стука, а попытка заглянуть в телефон за обеденным столом вызывает папино недовольство. Это уже перебор. И хотя у нас с Оскаром напряженные отношения, я ловлю себя на жгучем желании оказаться вместе с ним в нашем доме. Он был шокирован, когда я объявила об отъезде, но не возражал. К тому же, если не считать поездки в Сент-Айвс, последние несколько недель мы почти не виделись: он весь в работе, я постоянно в Блоссом-Хилл-хаузе. Мы никогда раньше так не ссорились. Честно говоря, я рада, что в жизни сейчас столько всего происходит и некогда размышлять о наших отношениях. Может быть, решение пожить какое-то время врозь пойдет на пользу. Может быть, Оскар так сильно соскучится, что простит обвинения в неверности. На меня снова наваливаются воспоминания, я вздрагиваю, но отбрасываю их и убеждаю себя: в конце концов всё будет хорошо.
…Я сижу на кухне за обеденным столом и раскладываю по стопкам старые фотографии для Оливии. Мама и папа уехали на работу. В доме тихо. Рой папарацци почти исчез, их внимание привлекло зверское убийство какого-то гендиректора в нескольких милях отсюда. В последнее время перед нашим домом постоянно дежурят один-два репортера и полицейский. Офицер по семейным связям заверил, что за нами будут присматривать, пока идет расследование. Полагаю, они не могут пообещать оставаться тут до поимки Саймона – ведь далеко не факт, что это получится.
Оливия встречается с Флоренс. Опять. Меня не позвали. Опять. Мне необходимо смириться, да? Ведь им нужно наверстать упущенные шестнадцать лет. Кроме того, сегодня днем у меня первая встреча с Гидеоном, психотерапевтом Оливии, так что, даже если бы они потрудились меня пригласить, я не смогу. Я хватаю ртом воздух, отгоняя накатывающую волну ревности. Я по-прежнему лучшая подруга Флоренс. По-прежнему подружка невесты. Оливия по-прежнему моя сестра. Это кое-что значит. Очень многое.
Поскольку мы с Оскаром поссорились, а Оливия и Флоренс заняты друг другом, у меня появилось больше времени для Эви и Джеммы. Теперь я осознаю – надеюсь, не слишком поздно, – что если друзья подобны цветам, то я поливала, подрезала и лелеяла только свои отношения с Флоренс, а других оставляла вянуть.
Оливия влетает на кухню в коротком шелковом платье, огромных солнцезащитных очках на голове, с изумрудном кулоном на шее. Мне до сих пор обидно, что мама вот так запросто отдала его ей, хотя уже пообещала мне.
Оливия достает из холодильника две ледяные бутылки с водой и ставит одну передо мной.
– Красивый дом, – она наклоняется рассмотреть фотографию у меня в руках.
Это загородный дом дяди Дональда – коттедж Хатауэй в Касл Комб[43]. У него почти открыточный вид: тростниковая крыша, каменные коричнево-бронзового цвета стены, входная дверь в виде буквы «А», по бокам которой висят корзины. Внутри деревянные балки, каменные полы, уютные коврики.
– Где это? – спрашивает Оливия.
Я смотрю на нее снизу вверх, сбитая с толку вопросом. Мы ездили туда, к дяде Дональду, тете Кэрол и нашим кузенам Эдварду и Джози, каждый год на Пасху. Но, судя по неподдельному интересу на лице Оливии, она ничего такого не помнит.
– Это коттедж Хатауэй, – медленно отвечаю я и жду, когда она засмеется и признается, что просто дразнит меня. И, разумеется, на самом деле всё помнит.
Но она только пожимает плечами и направляется к кухонному островку. Я смотрю ей вслед, потрясенная тем, что она не может вспомнить. Как она может не помнить?
– Мы проводили там по три недели каждый год с самого рождения, – недоверчиво продолжаю я.
Она замирает и берет из вазы с фруктами блестящее красное яблоко. Она не оборачивается. Не встречается со мной взглядом. С моим растерянным, непонимающим взглядом.
У меня снова возникает то чувство нарастающей тревоги, которое я испытала в день появления Оливии с остатками розового лака на ногтях. Но тогда я загнала тревогу вглубь, потому что сестра наконец-то оказалась дома. Сердце колотится о ребра как бешеное. Тишина напоминает туго натянутую скрипичную струну – я могу протянуть руку и провести по ней пальцем. Потом Оливия поворачивается ко мне, очаровательно улыбаясь:
– Ты как, ждешь встречи с Гидеоном? По правде говоря, он гений.
Я тупо киваю. За быстрой сменой темы и беспечностью кое-что кроется, и я это вижу. Что-то дикое и почти незаметное. Словно скрученная спираль. Я лихорадочно соображаю, тщательно подбирая слова:
– В последний раз мы были в коттедже много лет назад. Очень-очень давно.
Оливия снова пожимает плечами, как будто разговор ей наскучил. Но я вижу: она наблюдает за мной, внимательно слушает – точно так же, как я внимательно слушаю ее. Она подбрасывает яблоко в воздух и ловит рукой.
– Дядя Дональд и тетя Кэрол уже несколько лет подумывают продать Хатауэй, – беззаботно продолжаю я, словно пересказывая досужую сплетню. – А Эдмунд из-за этого очень расстроен.
И жду, затаив дыхание. Заметит ли она мою намеренную ошибку – «Эдмунд» вместо «Эдвард»? Можно допустить, что она забыла про коттедж – в конце концов, это всего-навсего кирпичи и цемент. Но, разумеется,