безусловно, она помнит нашего кузена. Она росла вместе с ним. Их дни рождения разделяет всего неделя. Если она поправит меня, тревожиться не о чем. А если нет…
Пожалуйста, мысленно молю я, пожалуйста, поправь меня.
– Бедняжка Эдмунд, – Оливия сочувственно кивает. И я поверить не могу… да, не могу поверить, что она попалась в медвежий капкан. И даже не поняла этого. Она явно расслабилась, а я, наоборот, напряглась. Она продолжает:
– Но, уверена, его родители не станут продавать дом, если он их попросит, да?
Ее белые зубы впиваются в яблочную мякоть, у нее в сумке звонит телефон.
– Наверное, это Флоренс. Мне пора. – Быстро чмокнув меня в щеку, Оливия выскакивает из кухни и исчезает в коридоре. Через секунду входная дверь открывается и захлопывается.
Стены кухни вокруг меня кренятся.
И я впервые начинаю сомневаться по-настоящему. Точно ли эта женщина – моя сестра? А если нет, то кто она и чего хочет?
24Кейтлин Арден
Я точно уверена, что женщина, которая спит в родительском доме, не настоящая Оливия? Что за абсурд. Я почти сразу отметаю эту мысль, но она снова и снова вертится в голове. Принимая душ и одеваясь, я ловлю себя на том, что играю в пинг-понг. В конце концов присаживаюсь на кровать и с минуту обдумываю все доказательства того, что эта женщина – не моя сестра. Мысли – как спутанные бусы в шкатулке. Поэтому я достаю телефон и составляю список, пытаясь разобраться. Уменьшаю яркость экрана, потому что у меня болит голова, пока он не становится почти серым, и начинаю печатать.
1. Она не смогла вспомнить ни дневник с золотой пчелкой, ни Парня В Автобусе.
Это был первый тревожный звонок. Я помню ночь похищения словно сцену из фильма, который я могу остановить и перемотать назад. Наверняка и Оливия помнит? Когда выяснилось, что она не знает о Парне В Автобусе и дневнике, который он ей подарил, я задумалась: может, она пытается его выгораживать? Может, он был ее парнем и они инсценировали похищение, чтобы сбежать вместе. А потом отношения разладились, и она вернулась. Но теперь мне интересно: может, она ничего не помнит по той простой причине, что ничего этого с ней не происходило? Ведь о дневнике никогда не говорили публично – о нем знали очень и очень немногие.
2. Ее внешний вид, когда она вернулась.
Ее волосы были недавно подстрижены; у нее меньше секущихся кончиков, чем у меня. Даже загар лучше моего. И еще ногти – коротко и аккуратно подстриженные, с остатками розового лака. Возможно, это ни о чем не говорит, но я представляла себе жертву похищения более неопрятной и неухоженной. Оливия же выглядела как из салона красоты.
3. Она никогда не вспоминает о нашем детстве.
Она постоянно уверяет, что скучала по мне, но мы никогда не вспоминаем нашу жизнь до похищения. Она читает старые дневники – свои и мои – словно романы. Возможно, для нее это так и есть: истории о чужой жизни, которые она смакует, как трюфели в шампанском. Потому что, когда ты играешь чью-то роль, пригодится любая информация.
4. Она не помнит ни коттедж Хатауэй, ни нашего кузена Эдварда.
Самое убедительное из моих доказательств. Оливия бы ни за что об этом не забыла. Скорее всего, моя сестра упоминала о коттедже и наших кузенах в дневниках. Но если эта женщина не Оливия, у нее есть как минимум пять лет чужой жизни, описанные в дневниках, которые нужно усвоить, запомнить и пересказать. А это значит, что в ее знаниях, скорее всего, есть пробелы – такие, как загородные коттеджи и двоюродные братья.
И все же достаточно ли этого, чтобы доказать: она мне не сестра? Я уверена, что это действительно так? Или я сошла с ума, если допускаю даже мысль о том, что она самозванка? А если самозванка, то почему я одна это заметила? Наверняка в полиции сделали тест ДНК, чтобы подтвердить ее личность… А если не сделали и она врет, выдавая себя за другую? Но зачем? Чего она хочет? Она проговорилась, что была замужем. Я верю, что это правда. Она была очень подавлена, когда рассказала мне об этом – даже самая хорошая актриса не способна на такое притворство. Итак, если она не Оливия, то, возможно, она скрывается от мужа-тирана. Может, от того человека в маске, которого я видела. Но почему она сбежала в чужую семью? Или человек, от которого она прячется, такой монстр, что спастись от него можно, только выдав себя за кого-то другого?
Я прячу лицо в ладони, окончательно растерявшись. Меня уже обвиняли в стремлении привлечь внимание и в том, что со мной тяжело; я не могу никому высказать свои подозрения, пока не будет веских доказательств. Если они вообще появятся. Ведь эта женщина выглядит именно так, как выглядела бы Оливия в двадцать девять лет. И я чувствую, что она моя сестра. Это ведь должно что-то значить… правда? Или я была так одинока, так мучилась чувством вины и так отчаянно хотела вернуть ее, что убедила себя: она и есть Оливия? Потому что это легче, чем признать: сестра никогда не вернется.
Я сохраняю заметки в телефоне, снова и снова прокручивая их в голове и раскапывая правду, как другие копают золото.
Захожу в кабинет Гидеона, уже взяв себя в руки. Усаживаюсь на дорогой двухместный диван. Гидеон устраивается напротив в кресле с высокой спинкой. Если бы не блокнот в его руках, никому бы и в голову не пришло, что это сеанс психотерапии. Я угадала насчет темной мебели: оглядевшись вокруг, вижу письменный стол из красного дерева, полки из красного дерева, в углу – шкаф из красного дерева. Кабинет уютный, сплошные плюшевые диваны, большой мягкий ковер, окна от пола до потолка, книжные шкафы. Над столом на стене – целая галерея многочисленных наград и дипломов.
– Расскажите, как прошла ваша неделя, – мягко просит он, откидываясь на спинку кресла, отчего пуговицы белой рубашки натягиваются на его широкой груди. Гидеон так красив, что эта красота отвлекает. Наверное, Оскар не стал бы так настойчиво советовать мне эти сеансы, если бы знал, что мой терапевт вполне уместно смотрелся бы на обложке фитнес-журнала.
– Я переехала в Блоссом-Хилл-хауз.
Его брови ползут вверх, как будто он удивлен и одновременно одобряет услышанное:
– И как у вас дела?
– Я провела там всего пару ночей, но, похоже, маме нравится, что я дома.
– А отцу?
Он нашел больную мозоль и давит на нее. Я пожимаю плечами, не желая останавливаться на этом, но Гидеон давит сильнее:
– Думаете, он не рад, что вы опять дома?
За это время папа не сказал мне и пары слов. Я заметила, что он смотрит на меня как на бомжа, который забрел с улицы. Было бы легко солгать Гидеону, но легко – не всегда правильно. Его мудрость и уверенность, сила и проницательность заставляют меня жаждать его внимания, как жаждет кошка, которая трется об ноги. Я решаю быть откровенной:
– Не думаю, что отец меня любит.
Крупица правды выкатывается изо рта как жемчужина и катится по деревянному полу. Гидеон поднимает ее и разглядывает:
– А что ему в вас не нравится?
– Он считает меня виновной в похищении Оливии. – Я пересказываю подслушанный спор родителей после похищения.
– И вы уверены, что находитесь в ответе за то, что случилось с Оливией?
– Конечно. Я не приставляла нож к ее горлу и не тащила в лес. Но и не вызвала полицию, хотя должна была.
По идее, Гидеон должен оставаться бесстрастным. Но он опускает блокнот и участливо морщится:
– Вы были всего-навсего ребенком.
Я отбрыкиваюсь от его сочувствия, как лошадь, сбрасывающая седло:
– Но я знала, что в экстренных случаях нужно звонить в полицию, и не сделала этого.
– Вы хотели, чтобы ваша сестра исчезла?
– Нет!
Это совершенная правда. Не секрет, что еще до похищения звездой у нас в семье была Оливия, а я – на вторых ролях. Я не возражала и даже радовалась. Но когда она пропала, я оказалась не готова ее заменить – как дублерша, которая не выучила роль. И сколько я ни старалась, у меня никогда не получалось так хорошо, как у Оливии, и отец это понимал.
– Так почему вы не позвонили в полицию? – В голосе Гидеона нет обвиняющих ноток.
– От страха, – я вспоминаю тот ужас, от которого всё внутри цепенеет.
– Значит, это не было сознательным решением – не позвать на помощь?
– Нет.
– Но как тогда вы – или ваш отец – можете винить себя в похищении?
– Сознательное это решение или нет, но мое бездействие позволило тому человеку в маске забрать ее.
– Не согласен. Даже если бы вы сразу позвонили в полицию, нет никакой гарантии, что они нашли бы ее, Кейт.
Я впиваюсь ногтями в ладони, чтобы удержаться от слез. Слезами прошлое не изменишь. Я уже не та испуганная маленькая девочка. Гидеон наклоняется ближе, словно хочет протянуть руку и дотронуться до меня.
– В любом случае отец считает меня виноватой и ненавидит.
Гидеон что-то помечает в блокноте:
– Вы когда-нибудь обсуждали это с ним?
Я качаю головой.
– Почему?
Я сглатываю ком в горле, мысленно беру лупу и навожу на свои доводы и на толстую корку льда, которой покрылись мои отношения с отцом.
– Боюсь, он не любит меня не только поэтому.
Гидеон – само внимание.
– Продолжайте.
– Боюсь, он единственный, кто видит меня насквозь. Я пыталась жить так, чтобы угодить родителям, но… я… – Слова повисают на кончике языка ядовитыми каплями, и я выплевываю: – Я ненавижу их. Я ненавижу родителей, хотя они не виноваты. Они не заставляли меня жить по своим правилам, но я понимала: если буду делать то, что хочу, то разочарую их. После исчезновения Оливии я была обязана стать идеальной дочерью. Но я не идеальная, я не Оливия, и отец понимает, что я притворяюсь. Он видит, какая я на самом деле, и такой человек ему не нравится.
– И какой же?
– Человек, который хочет путешествовать по миру и рисовать его. Которого не волнует свой дом или стабильный доход – по крайней мере, не сейчас. Который не уверен, что когда-нибудь захочет выйти замуж или завести детей. Не хочет корней.