Я уже оставила голосовое сообщение Оскару, объяснив, что возвращаюсь домой – по крайней мере, на сегодняшнюю ночь. Но он, наверное, снова заперся в кабинете в наушниках, потому что не ответил.
Зайдя в дом, я вижу свет в его кабинете и слышу его шаги. Я зову его, он не отвечает. Вздохнув, я волоку наверх сумку и переодеваюсь в шелковую пижаму, которая всегда нравилась Оскару. Теперь, вернувшись и вдохнув привычные запахи нашего дома, я наконец могу расслабиться. Напряжение исчезает, как растаявший снег.
Громкий хлопок внизу заставляет меня подпрыгнуть. Высунувшись из двери спальни, я кричу вниз Оскару:
– Всё в порядке?
Я жду. В ответ – тишина.
– Оскар? – зову я.
Телефон вибрирует в руке, я растерянно смотрю на номер звонящего. Это Оскар. Зачем он звонит, если мы оба дома? И тут я понимаю: он в наушниках и даже не в курсе, что я вернулась. Я закатываю глаза и отвечаю на звонок, одновременно спускаясь вниз, к Оскару.
– Я дома, – говорю я вместо приветствия.
– Извини, только сейчас прослушал голосовую почту. – Оскар в каком-то шумном оживленном месте. – Скоро вернусь.
Подойдя к его кабинету, я замираю. Дверь приоткрыта, за ней слабо горит свет. Я задерживаю дыхание, прислушиваясь. Внутри кто-то возится. Кто-то другой, не Оскар.
– Кейт? Ты еще здесь? Ты меня слышишь?
Я сжимаю телефон, внутри пульсирует страх.
– Ты… ты не дома?
– Нет.
Внутри всё сжимается.
Меня пронизывает ужас.
Я вижу ключик, торчащий в замке.
Протягиваю к нему руку, но не успеваю повернуть, как дверь распахивается. И за секунду до того, как отлететь в сторону, я вижу маску. И так сильно ударяюсь об пол, что из меня со свистом вылетает весь воздух. Телефон врезается в плинтус и отлетает куда-то далеко. Грудь горит, я задыхаюсь, уткнувшись в деревянные доски пола. Дышать просто невозможно. Я чувствую, что он стоит надо мной, и переворачиваюсь на спину. Он весь в черном: черные ботинки, черные джинсы, черные перчатки, черная толстовка с капюшоном. Огромный, как амбарные ворота. Я открываю рот, чтобы закричать, но он быстро наклоняется, хватает меня за запястье, ставит на ноги и прижимает к стене, навалившись всей тяжестью. Он приближает свое лицо к моему, я смотрю в черные прорези маски – туда, где должны быть глаза. Наружу рвется еще один крик, но рука в перчатке зажимает рот. Я отбиваюсь, молотя руками, но он легко удерживает меня и топает. Один раз. Второй. Третий. Замерев, я вижу под ногами разбитый телефонный экран. Единственная надежда позвать на помощь разлетелась вдребезги.
– Прекрати, – мычу я сквозь ладонь, но мольбу заглушает кожаная перчатка. Ее запах проникает в горло. Я представляю, что перчатка сделана из чьей-то растянутой окровавленной кожи. Он убьет меня. Я погибну в этом коридоре. Я снова кричу. Он быстро хватает меня за горло, обрывая крик о помощи. Несколько страшных секунд я не могу дышать. Он с пугающей легкостью отшвыривает меня. Я вваливаюсь в кабинет Оскара и падаю на пол, ушибившись и тяжело дыша.
Человек в маске захлопывает дверь. Слышу, как с другой стороны в замке поворачивается ключ. Но я не в ловушке. Я поднимаюсь, шатаясь, подхожу к окну, распахиваю и смотрю вниз. Слава богу, кабинет на первом этаже. Я карабкаюсь на подоконник и прыгаю.
28Кейтлин Арден
Оскар услышал по телефону мой крик и позвонил в полицию. Полицейские застали меня убегающей по улице. Они обыскали дом и не нашли никаких следов человека в маске. Ни признаков взлома, ни отпечатков пальцев – ничего. Двери парадного и черного входа были заперты. После того, как я выпрыгнула в окно, пришлось снова открывать дом ключом.
– У него должен быть ключ, – твержу я Оскару и полицейским: это единственное объяснение.
В ответ – недоуменное, недоверчивое молчание.
– И где он его взял? – Женщина-офицер даже не замечает своего снисходительного тона.
«У Оливии», – думаю я и говорю:
– Не знаю.
– Эта версия не выдерживает критики, – вставляет Оскар. – Если только ты не раздавала ключи неизвестно кому.
– Разумеется, нет.
– Говорите, он запер вас в кабинете, и вы вылезли в окно? – переспрашивает офицер, не обращая внимания на нарастающее напряжение между мной и моим женихом.
Я киваю.
Она переглядывается с коллегой:
– Дело в том, мисс Арден, что дверь в кабинет не заперта.
Я ошарашенно смотрю на нее. Я уверена: он запер меня. Я точно слышала поворот ключа.
Оскар вздыхает.
Я начинаю ковырять кожу вокруг ногтей. Хоть бы все они перестали смотреть на меня как на циркового уродца. И всё же нельзя винить их за то, что они мне не верят. Из дома ничего не пропало. Наши ноутбуки, телевизор, мои драгоценности, наличка – всё на месте. По телефону Оскар слышал мой испуганный крик, но человек в маске во время нападения молчал. О его присутствии в доме свидетельствуют только беспорядок в кабинете Оскара, мой разбитый телефон и синяки на руках, похожие на чернильные пятна. Но это могла сделать я сама. По крайней мере, полиция делает одолжение и записывает мои показания. Всё это время Оскар держит меня за руку, но его ладонь едва-едва касается моей. В этом прикосновении нет тепла, и я не чувствую себя уверенной и защищенной. Полицейские предполагают, что я спугнула вора, хотя не могут объяснить запертые двери и отсутствие следов взлома.
Когда они уходят, Оскар садится на диван, обхватив голову руками.
Я робко сажусь рядом. Хочется дотронуться до него, положить руку на плечо, но мы оба ощущаем какую-то неловкость. Я чувствую, что он не хочет, чтобы к нему прикасались. По крайней мере, я.
– Кейт, – он опускает лицо в ладони, – ты точно кого-то видела?
– Не просто видела, Оскар, на меня напали, – я изо всех сил пытаюсь скрыть раздражение.
Он стонет, поднимает глаза и устало смотрит на меня, как родитель на непослушного ребенка:
– Он напал на тебя, но ты практически не пострадала. Тебе не кажется это странным? Зачем ему вламываться в дом, заходить ко мне в кабинет, запирать тебя внутри и уходить?
Он прав. Я знаю, он прав, но именно так и было. Так и было. Я всё еще чувствую, как его рука в перчатке зажимает рот, чувствую запах кожи и тяжесть тела, прижимающего меня к стене. Оскар должен был быть дома. Почему его не было?
– Где ты был сегодня вечером?
– Выпивал с друзьями.
– С какими друзьями?
Он встает:
– Ты же не думаешь, что это был я?
– Нет, конечно, нет. Просто… Так с какими друзьями?
– Какая разница?
Мне не нравится, что я сижу, а он стоит, поэтому я тоже встаю. Оскар хмурится и выходит в коридор. Я иду за ним на кухню. Учитывая, что я пережила, непонятно, почему меня так волнует, где и с кем он провел время. Но я повторяю вопрос.
Он раздраженно включает чайник и достает из шкафа две кружки. Я смотрю ему в спину. Я тоскую по человеку, который установил мольберт на утесе в Сент-Айвсе, который занимался со мной сексом в ванне, который шептал, уткнувшись в мою голую спину, как я прекрасна, что я для него – целый мир. Но этого Оскара больше нет. А тот, кто рывком открывает холодильник так, что молоко выплескивается наружу, – чужой, незнакомый человек.
– С кем? – настаиваю я.
– Со Стивеном и Тимом, – огрызается он.
– Я думала, Стивен в отпуске.
Он набрасывается на меня:
– Ты на что намекаешь?
Чайник закипает, но мы не обращаем на него внимания, уставившись друг на друга, и он выключается сам.
– Ни на что. Я… – На что я намекаю? Что Оскар заодно с человеком в маске? Что он дал ему ключ? Что на самом деле прослушал мое голосовое сообщение гораздо раньше и предупредил человека в маске, что я одна дома? Может, и так. Одно я знаю наверняка: в последнее время Оскар что-то скрывает. – Ты что-то недоговариваешь.
Он смотрит на меня как на главное разочарование в жизни:
– Зачем ты снова затеваешь ссору?
И, не дожидаясь ответа, начинает заваривать чай. Только одну кружку. Я отправляюсь спать в одиночестве.
Я на несколько дней запираюсь в спальне. Не принимаю душ, не переодеваюсь. Вся еда на вкус как пластиковые пуговицы. Оскар спит в гостевой спальне – дальше по коридору. Я ни о чем не спрашиваю, а он ничего не объясняет.
Видимо, он позвонил моим родителям и рассказал о взломе (хотя даже не уверен, что это было на самом деле), потому что они приехали и обращаются со мной так, будто я хрупкое зеркало, которое вот-вот может разбиться. А того, кто разобьет зеркало, ждет семь лет неудач[46].
Папа стоит в дверях, глядя на меня с жалостью и беспокойством, которые ничуть не лучше его клокочущей ненависти и разочарования. Мы встречаемся взглядами. Он хочет что-то сказать. Я вижу, как он перебирает слова, словно карты в колоде, в поисках идеальной комбинации. Но, прежде чем он находит ее, снизу его зовет мама. Секунду он мешкает и исчезает, унося с собой всё, что хотел сказать.
Мама занимается уборкой и прочей домашней работой, которую я забросила. Я валяюсь в постели, уставившись в потолок и прислушиваясь к брызгам полироли, а через несколько минут – к непрерывному гудению пылесоса. Я тоскую по тем беззаботным воскресным утрам, когда мы вдвоем с Оскаром наводили в доме порядок под музыку, громко и фальшиво подпевая. Между припевом и куплетом Оскар с пыльной тряпкой в руке притягивал меня к себе и признавался в любви.
Ирония в том, что жизнь, по которой я сейчас скучаю, – это та самая жизнь, на которую всего несколько дней назад я жаловалась Гидеону. Но сейчас, лежа одна в спальне и размышляя, не схожу ли я с ума, я снова влюбляюсь в Оскара и в нашу совместную жизнь, словно в найденное в глубине шкафа забытое платье, опять вошедшее в моду.
С момента взлома я застряла в петле страха и неуверенности. Я боюсь человека в маске и воспоминаний, которые возвращаются обжигающими вспышками. Боюсь, что потеряла жениха, оттолкнула семью и друзей. Боюсь, что постепенно схожу с ума. Мой мозг напоминает яблоко, оставленное гнить на солнце. Может, все остальные правы, и я брежу? Может, человека в маске никогда не было – ни за окном кухни в Блоссом-Хилл-хаузе, ни в кабинете Оскара? Может, эта женщина и правда моя сестра? И на каком-то подсознательном уровне, как и предположил отец, я не принимаю ее возвращение в нашу семью и поэтому отвергаю ее. Это правдоподобнее, чем преследователь в венецианской маске, которого, кроме меня, никто не видит.