Одиночество растекается внутри чернилами. Я рассматриваю тыльные стороны ладоней и могу поклясться, что вены потемнели. Чувствую отчаяние одиночества. Одиночества, которое вызывает физическую боль – такую же реальную, как рука человека в маске, сжимающая горло. Я получила короткую передышку, когда поверила в возвращение сестры. Но теперь, когда я сомневаюсь, что это на самом деле она, я одинока еще больше, чем раньше.
Я сажусь на кровати. Простыни влажные от пота, волосы прилипают к голове жирными комками. Я не могу вечно оставаться в постели, сомневаясь в своем рассудке. Разве кто то поверит, что я нормальный взрослый человек, если я прячусь в кровати, как в гнездышке?
Другого выхода нет: я наконец принимаю душ.
Закрывая глаза под горячими струями, я вспоминаю последние недели, и страх, неуверенность, подозрительность и одиночество смываются заодно с грязью и исчезают в канализации вместе с пеной от шампуня.
Как приятно одеться. Я глажу сиреневое летнее платье и собираю в высокий хвост свежевымытые волосы: оставлять их распущенными слишком жарко. Грязная пропотевшая пижама валяется под ногами как костюм трагика, какого-то душевнобольного отшельника. Скинув ее, я убеждаю себя, что избавилась от этой роли. Подбираю пижаму с пола, снимаю простыни и складываю в корзину для белья на лестничной площадке.
И тут дальше по коридору, за закрытой дверью гостевой спальни, я слышу голоса. Смех Оливии. Низкий кокетливый голос Оскара. С такими же интонациями он шептал о любви в ванной, уткнувшись в мою голую спину. Я тихонько подкрадываюсь, сердце трепещет в груди как колибри, когда я тянусь к дверной ручке. Слов не разобрать, но тон ясен. Любящий. Дразнящий. Они снова смеются. Одна часть меня хочет повернуться и уйти, притвориться, что я не знаю о том, что сестра и жених уединились в спальне. Но другая моя часть – та, которая готова пялиться на автокатастрофы и бередить старые раны, – хочет знать. Поэтому я распахиваю дверь.
За секунду до того, как они шарахаются друг от дру га, сидя на краю кровати, я успеваю заметить их сплетенные руки, близко склоненные головы и прижатые колени. Я замираю в дверях, понимая, что помешала чему-то очень интимному. Оскар вскакивает с вытаращенными виноватыми глазами. Оливия медленно поднимается, на ее губах играет легкая таинственная улыбка.
– Кейт, ты проснулась, – преувеличенно бодрым тоном произносит мой жених. – А мы как раз собирались тебя проведать. Я решил устроить Оливии экскурсию по дому. Хочешь поесть или выпить? Думаю, твоя мама готовит обед. Или я могу сбегать в кулинарию. Сбегать? Взять что-нибудь твое любимое?
Я почти не слушаю его, в упор глядя на Оливию.
«Кто ты? – думаю я. – Что тебе нужно? Зачем пытаешься отнять у меня рассудок, лучшую подругу, семью, а теперь еще и жениха?»
Оскар вырастает передо мной, заслонив Оливию, обнимает за плечи и выводит из комнаты, поглаживая кругами спину – словно провожает слабоумную бабушку. Я отмахиваюсь от него, обретя наконец дар речи:
– Отличная идея – сходить в кулинарию. Тогда маме не придется готовить обед на всех.
– Хочешь прилечь? А я принесу всё в твою комнату, когда вернусь, – предлагает Оскар. Обычно это его фирменный заботливый жест. Но сейчас, похоже, он пытается увести меня как можно дальше от Оливии и того, что я увидела.
– Я выгляжу так, будто мне нужно прилечь? – ласково интересуюсь я.
Он смотрит на мои вымытые причесанные волосы и выглаженное платье. Я собрана. Я спокойна.
– Нет, ты выглядишь… – он запинается, не в силах подобрать слова.
Из-за его плеча я вижу, как Оливия наблюдает за нами с легкой усмешкой, словно она переключала телеканалы и наткнулась на занимательную драму. Я спрошу Оскара, почему он оказался в спальне наедине с моей сестрой за закрытой дверью, но позже. С глазу на глаз.
– Со мной всё в порядке. Можешь идти, – говорю я тем же тоном, каким выставляю из класса непослушных детей.
Он бросает взгляд на Оливию. Теперь, когда напряженная сцена с женихом закончилась, ей стало скучно. Она идет к комоду и берет первую попавшуюся красную помаду.
Оскар неловко, по-братски чмокает меня в щеку и исчезает.
Оливия красит розовые губы в темно-красный.
– Знаешь, – она любуется отражением в зеркале над комодом, – я наконец поняла, что ты нашла в Оскаре. Он прелесть. – Она оглядывается на меня через плечо, по-прежнему исподтишка улыбаясь, и это приводит меня в бешенство. – Такой… внимательный.
– Держись от него подальше.
Она надувает губы:
– Разве сестры не должны делиться?
– Что ты делаешь в моем доме?
– Не очень любезно с твоей стороны, Кейт.
– Китти-Кейт, – поправляю я.
Она наклоняет голову:
– Прости?
– Китти-Кейт.
– По-английски, пожалуйста.
– Ты сама дала мне такое прозвище, разве не помнишь?
Она пожимает плечами и опять лукаво улыбается:
– Ну конечно.
Я подхожу к ней почти вплотную, вдыхая аромат ее духов – ежевики и ночного жасмина. Забираю помаду и кладу обратно в ящик.
– Разве ты не прочла об этом в ее дневниках?
Она приподнимает бровь. В первый раз я набралась смелости и выпустила стрелу подозрения так близко к цели.
– Говори, – она дразнит меня, наслаждаясь азартом погони, словно мы хищник и добыча. – Продолжай, сестренка.
Я вздергиваю подбородок. Сердце бьется всё чаще и чаще. Мощный выброс адреналина в кровь придает смелости, подобно глотку текилы, и я решаюсь:
– Я не твоя младшая сестра.
Сначала она выглядит удивленной, а потом восхищенной. На самом деле она не думала, что я скажу это вслух. Она не торопится ни оправдываться, ни отрицать, и я ощущаю радость победителя, понимая: первая стрела попала в цель. Она не нервничает, не волнуется. Ее лицо сияет, словно она ждала этого с нетерпением – так ребенок ждет Рождество. Я не понимаю, что за игру она затеяла и почему играет только со мной.
– Кто ты?
Она проходит мимо меня с усмешкой:
– Как там в старой поговорке? Я-то знаю, а ты догадайся.
29Кейтлин Арден
После отъезда Оливии и родителей я поговорила с Оскаром. Он настаивал на своей версии: они оказались наедине в спальне, потому что он проводил для нее экскурсию по дому. Я не поверила, о чем и сказала прямо. Он обозвал меня параноиком и опять настаивал, чтобы я сходила к психотерапевту.
Оскар уехал в Бирмингем вчера вечером сразу после ссоры. Я рада передышке и тому, что царившая в доме последние несколько дней тяжелая атмосфера исчезла. И всё же меня лихорадит. Мне невыносима мысль о том, что впереди очередной скучный день: пылесосить ковры, потом весь день торчать у телевизора и обедать в одиночестве. Одиночество следует по пятам как призрак, у него крючковатые когти, почерневшие зубы и ледяное дыхание. Но я сбегу от него. Я иду прогуляться в парк.
Здесь душно, но я укрываюсь в тенистых аллеях. В дальнем углу находится эстрада, украшенная воздушными шарами, лентами и баннерами по случаю детского дня рождения. Собравшиеся матери укачивают младенцев и одновременно не спускают глаз с детей постарше, которые носятся по парку, норовя отмутузить друг друга. Под зноем изнывает очередь в маленькое кафе, где подают мороженое и холодный лимонад. Компания человек из двадцати наслаждается пикником: покупные сэндвичи, чипсы, розовое вино. Вокруг снуют собаки с высунутыми языками и виляющими хвостами. Теплая магия лета впитывается в кожу, как солнцезащитный крем.
Однако вскоре вопросы, о которых я пообещала себе не думать на прогулке, начинают прорастать как дикие полевые цветы, тянущиеся к солнцу. Я уверена, что эта женщина не моя сестра, и она почти призналась в моей гостевой спальне два дня назад. Но она убедила остальных, и к тому же она похожа на Оливию. Ее глаза. Ледниковые озера и летнее небо, незабудки и лепестки колокольчиков. Как такое возможно? Я снова задумываюсь: Оливия и человек в маске – сообщники или нет? Если эта женщина не Оливия, то человек в маске не может быть похитителем сестры. Тогда кто он и чего хочет?
Он то появляется у кухонного окна и исчезает, то вламывается ко мне в дом и опять исчезает, не оставив следов. Всё это похоже на игру, причем я в ней единственный внешний игрок. Но почему я? Зачем лезть из кожи вон, выставляя меня вруньей? Это что-то личное, какая-то месть. Я не знаю, кто так сильно меня ненавидит. По статистике преступлений, большинство женщин становятся жертвами постоянных партнеров. Но хотя отношения между Оскаром и мной полны шероховатостей, как наждачная бумага, мы искренне любим друг друга. Он неделями работал над каким-то секретным проектом… Или я и есть его секретный проект? Им с Оливией было так уютно вдвоем в нашей гостевой спальне, хотя он всё отрицает. Может, у них роман? И кто-то из них или они оба пытаются избавиться от меня? Свести с ума?
Оливию не волнуют мои подозрения. Она считает, что мне не поверят, потому что знает: у меня нет веских доказательств. Тест ДНК доказал бы мою правоту. Но как мне ее заставить? Могут ли полицейские заставить кого-то сдать ДНК? Им даже в голову не придет это сделать, если нет подозрений, что она не та, за кого себя выдает. Похоже, сейчас только я сомневаюсь в ее искренности. Моя репутация в полиции – хуже некуда. Я слишком часто видела человека в маске, не имея никаких доказательств, и теперь меня считают ненадежной и психически неуравновешенной.
Мне приходит в голову рассказать всё родителям, но это тупик. Я не могу доказать, что она не их дочь. Мое слово против ее слова. Она будет всё отрицать: и что не узнала коттедж Хатауэй, и что не помнит имя нашего кузена – Эдвард, отрицать, что знает про сарай в лесу. Отрицать наши напряженные, странные разговоры, которые всегда оставляют больше вопросов, чем ответов.
Шестнадцать лет родители мечтали и молились, чтобы их дочь вернулась живой и невредимой. Если эта женщина и правда самозванка, то я снова лишу их Оливии. Простят ли они меня когда-нибудь? Может, в данном случае неведение – действительно блаженство? Но если женщина, которая каждую ночь спит в нескольких футах от них, опасна?