Я делаю по парку третий круг, когда вижу Гидеона, бегущего навстречу мне трусцой. Его длинные мощные ноги быстро сокращают дистанцию между нами. Когда он приближается, я приветственно машу рукой. Он останавливается и снимает наушники.
Он в шортах и легкой темно-синей футболке, промокшей от пота. У него накачанные мускулистые бедра, как у игрока в регби. Я всегда представляла его после работы с бокалом красного вина и стейком, а не с протеиновым коктейлем и омлетом из яичных белков.
– Так вы спортсмен, – говорю я. – Кто бы мог подумать.
Он улыбается:
– Я предупреждал: я не только психотерапевт.
– Так странно видеть вас без костюма.
– Твидовый пиджак не подходит для бега.
– В нем немного жарко?
– Немного неудобно.
Его влажные от пота волосы вьются еще сильнее, хотя виски остаются приглаженными.
– Что вы делаете во Фроме?
– Пробежка в парке – это как выступление на сцене.
– Вы закончили пробежку, а потом решили приехать сюда и побегать еще? Вам когда-нибудь говорили, что вы себя не жалеете?
Гидеон улыбается еще шире:
– Я бегаю уже несколько лет. Это прочищает мозги.
– А, вот в чем моя ошибка: нужно здесь бегать, а не прогуливаться.
И тут же сожалею об откровенности, потому что Гидеон смотрит на меня пристальнее, и я вдруг слишком явно ощущаю круги под глазами.
– Вам тоже нужно прочистить мозги?
– Вроде того, – отвечаю я, стараясь не выдать свое состояние. – Всё в порядке.
Но его не проведешь.
– Как прошла неделя?
– Это импровизированный сеанс? А потом выставите счет за нашу беседу? – я хихикаю, чтобы поднять настроение, но сама чувствую, что ничего не выходит.
– Нет, совсем нет, просто вы кажетесь такой…
– Какой?
– Одинокой.
Мне становится больно, как от сильной пощечины. Хотя Гидеон вряд ли хотел вызвать такой эффект.
Я сглатываю ком в горле и пытаюсь отмахнуться:
– Наверное, так бывает, когда гуляешь одна.
Он протягивает было руку, но тут же одергивает себя. У меня ощущение, что он хочет прикоснуться ко мне. Утешить. Скрасить мое одиночество.
– Всё хорошо?
– Не совсем, – признаюсь я. – Похоже, я схожу с ума.
Я не могу смотреть ему в глаза, поэтому смотрю в угол парка на эстраду – на детей, которые, скрестив ноги, сидят и завороженно наблюдают за клоуном, делающим животных из воздушных шариков.
– Почему?
Я рассказываю про взлом, про отсутствие доказательств и про то, что все считают меня вруньей или чокнутой.
– Но вы не пострадали? – В его голосе нет недоверия – только искренняя тревога.
Я качаю головой:
– Он бы сделал мне одолжение, сломав руку или что-то в этом роде. По крайней мере, это доказывает, что он был в моем доме.
До сих пор не понимаю, почему он не причинил мне практически никакого вреда. Он достаточно силен и мог убить меня голыми руками. Такой высокий, широкоплечий и… Я невольно бросаю взгляд на Гидеона. С таким телосложением он явно способен передвинуть пианино или затащить комод по лестнице.
– Что? – спрашивает он, чувствуя мой нарастающий испуг.
Я качаю головой, напоминая себе: если у Гидеона и человека в маске похожее телосложение, это не означает, что они один и тот же человек. Всего несколько недель назад Гидеон даже не знал меня. Ему незачем преследовать и нападать на меня. Если я продолжу так думать, у меня разовьется паранойя.
Мы отходим в сторону, чтобы пропустить пару, которая прогуливается, держась за руки. Мужчина прижимает девушку к себе. Они целуются прямо посреди аллеи – простое и наглядное проявление любви. Когда меня в последний раз так целовали? Я поднимаю глаза и вижу, что Гидеон тоже наблюдает за ними.
– У вас есть жена? – Я спрашиваю это потому, что он знает обо мне столько всего грустного и личного, а я почти ничего о нем не знаю. А я хочу знать. Меня охватывает желание покопаться в чужой жизни – просто сделать короткую передышку от постоянных попыток удержаться на плаву в своей собственной. Прежде чем ответить, Гидеон мгновение рассматривает меня, взгляд нефритово-зеленых глаз блуждает по моему лицу. Похоже, мы оба задаемся вопросом, зачем мне это знать.
– Да. Но мы расстались.
Я жду какого-то знака, сигнала, что разбередила незажившую рану. Но Гидеон даже не вздрогнул от моего вопроса, поэтому я задаю новый:
– Что случилось?
Он приподнимает бровь, удивляясь моей дерзости. Я боюсь, что он прекратит этот разговор – мы ведь не друзья, а психотерапевт и пациентка. Стоять вот так в парке и запросто обсуждать личную жизнь, вероятно, противоречит любому кодексу психотерапевта. Но я чувствую, что он тоже не хочет заканчивать разговор.
– Она была для меня целым миром, а я для нее – только частичкой мира. Она стала беспокойной, несчастной, хотела больше, чем я мог ей дать, – он пожимает плечами. – Пришлось отпустить ее.
– Простите.
– Она заслуживает счастья. Я не хотел ее сдерживать.
Если честно, то мы с Оскаром тоже какое-то время сдерживали друг друга. Ему не хотелось путешествовать, мне не хотелось идти к алтарю. Но еще недавно вряд ли кто-то из нас думал отпустить другого. Всё внутри сжимается от одной мысли об этом.
– Как думаете, вы будете снова вместе?
Он криво улыбается:
– Она посоветовала мне найти кого-нибудь другого.
Я вздрагиваю:
– Понятно.
Пытаюсь представить его жену. Наверное, она худощавая – женщины такого типа с утра пораньше занимаются йогой и имеют соответствующую фигуру. Очень умная и способная – врач или психотерапевт, как Гидеон. Амбициозная, всегда ставит перед собой новую грандиозную цель и никогда не останавливается на достигнутом. Наверное, поэтому и ушла от него.
– А как дела с Оливией? – спрашивает он.
При упоминании о ней пульс учащается. Я рассказываю о подслушанном телефонном разговоре. И о нашем с ней разговоре, когда она практически призналась, что она мне не сестра. Он слушает терпеливо, без осуждения, но я волнуюсь: что теперь он обо мне думает?
– Я что, совсем спятила?
– Нет.
– Вы же не считаете, что всё это только у меня в голове?
– Нет, не считаю, – он произносит это, словно констатирует факт: небо голубое; огонь горячий; я верю тому, что ты говоришь. Это такое облегчение, когда тебе верят. Впервые за много дней мне легче дышать.
– Почему вы мне верите, хотя никто не верит?
Он подходит еще ближе – так близко, что я чувствую запахи морской соли, шалфея, лимона и пота.
– Потому что когда я смотрю на вас, то не вижу лгунью.
Я приближаю свое лицо к его лицу:
– А кого вы видите?
Сама не знаю, зачем я это спросила, но обстановка сразу меняется. Воздух становится каким-то темным и вязким. Я и не думала флиртовать – по крайней мере, я стараюсь убедить себя в этом.
– Спасибо, что верите мне, – торопливо добавляю я, прежде чем Гидеон успеет погрузиться в эту потрескивающую от напряжения атмосферу – или, наоборот, вынырнуть из нее.
Кажется, он разочарован. Но это разочарование тут же исчезает, и я не уверена: а было ли оно вообще?
– Думаю, вам незачем мне лгать, – решает он. Мы идем по аллее бок о бок – так даже лучше, потому что теперь Гидеон не сможет обжечь меня взглядом. Хотя мне уже не хватает этого ощущения жара на коже. – Значит, вы думаете, что если найдете другой мобильник Оливии, то сможете доказать, что она вам не сестра?
Я киваю:
– Но она всегда дома, так что я не могу обыскать ее комнату.
– Сложная задачка. – Он секунду молчит, явно что-то обдумывая. – Привезете Оливию ко мне на сеанс в следующий вторник?
– Нет, я…
– Ей нужно быть у меня к девяти утра. – Он смотрит прямо перед собой и говорит быстрее, чем обычно. – Сеанс длится примерно полтора часа.
Он помогает мне, называя точное время, когда Оливии не будет в Блоссом-Хилл-хаузе, чтобы я могла порыться в ее вещах и меня не застукали. Я чувствую прилив благодарности.
– В следующий вторник?
– В следующий вторник.
Мы понимающе переглядываемся. Впервые за несколько недель частичка одиночества отрывается и исчезает, и я чувствую солнце на своем лице. Мы возвращаемся к тому месту, где встретились. В самом дальнем углу парка дети на дне рождения визжат от смеха. Я оглядываюсь.
Меня словно ударили камнем в живот. За эстрадой я мельком замечаю пугающе знакомый профиль: длинный крючковатый нос, надвинутый капюшон. Человек выходит из парка и скрывается из виду.
Я оглядываюсь посмотреть, заметил ли его кто-то еще. Но дети в дурацких шляпах и звериных масках радуются жонглирующему клоуну. Даже некоторые родители в масках. Если бы кто-нибудь увидел моего преследователя, то решил бы, что он актер или гость на дне рождения.
– Что такое? – спрашивает Гидеон.
– Там, у ворот… Кажется, я видела того человека в маске… Он ушел, и я…
Гидеон бежит к выходу.
Я мчусь за ним, лавируя между хозяевами собак, родителями с колясками и детьми с липкими от мороженого пальцами.
Мы добегаем до черных чугунных ворот. Эстрада совсем рядом, и я слышу грохот цирковой мелодии из динамика, установленного за мешком с клоунским реквизитом.
Гидеон выскакивает на улицу, вертит головой влево-вправо. Навстречу нам по склону поднимается пара с двумя прыгучими кокер-спаниелями. Через дорогу, между рядами больших красивых зданий в георгианском стиле с большими красивыми эркерами, уютный мощеный переулок уходит вглубь, в сторону земельных участков.
– Если он пошел туда, нам его не найти, – замечаю я.
У Гидеона такой вид, будто он всё равно готов рискнуть, и я чувствую волну привязанности к нему.
– Всё хорошо, – успокаиваю я.
– Это нехорошо, Кейт. Нехорошо, что вас преследует псих в маске. Нехорошо, что он вломился к вам домой. Нехорошо, что он поднял на вас руку. В этом нет ничего хорошего, – он кипит от негодования, ему явно не всё равно.
– Это профессиональная оценка или личная? – спрашиваю я, как на первом сеансе в его кабинете в Бате.