Сотня с лишним пар глаз поворачивается в мою сторону.
Все потрясенно замолкают. Именно такая тишина наступает после катастрофы – цунами, землетрясения, теракта. Тишина, которую можно услышать из космоса. Но меня уже не остановить. Я – бык, а Оливия – пылающая красная тряпка.
– Ты убила ее, – кричу я. – Где она? Где моя сестра?
Оливия медленно поднимается и поднимает руки, словно защищаясь от нападения бешеного зверя. Ее взгляд мечется по залу в испуганном замешательстве.
– Не понимаю, о чем ты… – В ее голосе идеальная пропорция недоверия и страха, она произносит это так громко, чтобы услышали даже в задних рядах. Шепот разума пробивается сквозь волну гнева, предупреждая: остановись, не играй по ее правилам. Но его заглушает более громкий и настойчивый голос, требующий ответа.
– Ты только что сказала, что убила мою сестру. – На глаза наворачиваются слезы ярости, разочарования и опустошения. – Где она? Где она, черт возьми?
– Что? Я ничего не говорила. Я не…
Прежде чем я успеваю сообразить, что делаю, моя рука взлетает вверх. Пощечина такая сильная, что Оливия отшатывается. Ладонь покалывает и жжет. Оливия медленно поворачивает ко мне лицо, и я вижу, как ее мертвенно-бледное щеки покраснели. Но этого мало. Гнев охватывает меня целиком. Я бросаюсь на нее. Мы падаем на пол, катаемся, мои руки вцепляются ей в волосы и дергают, дергают, дергают. Раздается чей-то крик – дикий, жалкий, – и я смутно понимаю, что это мой собственный.
Кто-то подхватывает меня под мышки и ставит на ноги. Зал проносится мимо, пока меня волокут по проходу.
– Уберите ее отсюда! – вопит кто-то. – УБЕРИТЕ ЕЕ!
Еще не до конца придя в себя, я оборачиваюсь на голос. Это Флоренс. Она поднимает с пола букет. Почти все цветы сломаны, лепестки разлетелись. Шейка подсолнуха свисает безвольно и трагично, и именно это отрезвляет меня. Ярость и боль исчезают, остается стыд. Алый, жгучий стыд. Меня тошнит от него, тошнит от того, что Флоренс сейчас думает обо мне. Она плачет. Она в гневе и плачет. Слышу, как закрывается дверь. Я навсегда захлопнула ее за нашей дружбой.
Оливия ковыляет к Флоренс, которая подхватывает ее и прижимает к себе. Я жду, когда снова нахлынут ярость и обида, но этого не происходит. Потому что это моя вина. Даже если Оливия закинула наживку, я не должна была опрометью набрасываться на нее, щелкая голодными челюстями. Я стою безвольная, как сломанная шейка подсолнуха. Чьи-то руки тащат меня прочь, я не сопротивляюсь.
Вскоре я оказываюсь на улице и, несмотря на обжигающую жару, дрожу. Отец стискивает мне запястье. Мама ковыляет за нами, бледная от шока. Отец не бледный, а весь пунцовый от возмущения. Он волочет меня на парковку. Я пытаюсь вырваться, но он тащит меня к своей машине. Я упираюсь изо всех сил. Внезапно он отпускает меня, я отшатываюсь и врезаюсь в маму.
– Что на тебя нашло, черт побери? – взрывается он, брызгая слюной.
– Эта женщина сказала, что Оливия мертва. Сказала, что похоронила ее.
Мама подходит и встает рядом с мужем. Они смотрят растерянно, словно на мне смирительная рубашка.
– Оливия не мертва, она там, – мама тычет в сторону Фоусли-холла. – Ты только что на нее напала. Зачем ты это сделала?
– Она сказала, что если я не перестану копать под нее, она закопает меня так же, как Оливию.
Тишина. Напряженное, недоуменное молчание.
Я спешу прервать его:
– Женщина, которая появилась у вас дома, назвавшись Оливией, на самом деле не Оливия. Она мерзкая кровожадная самозванка.
Я начинаю сбивчиво рассказывать об Эдварде, сарае в лесу, контактных линзах и тайном телефоне.
– Она спятила, – папа разговаривает с мамой так, словно меня здесь нет. – Ей нужна помощь, Клара.
– Я не спятила! – Мой крик действительно похож на вопль сумасшедшей. Поэтому я стараюсь продолжать тихо, ровно, спокойно. – Всё это правда. Абсолютно всё.
Мама выглядит испуганной. По-настоящему испуганной:
– Кейт, любимая, она твоя сестра.
– Нет. Нет, это не так. Я заказала набор для домашнего теста ДНК. Я докажу, что она не та, за кого себя выдает. Прости, мам, но Оливия… настоящая Оливия… она… – я начинаю всхлипывать, всё тело сотрясается от рыданий. Похоже, во мне открылся какой-то новый источник горя. – Она мертва.
Слезы текут по маминому лицу.
Увидев их, папа выходит вперед и встает между мной и женой.
– Перестань! – рявкает он, словно я одна из его безграмотных подчиненных. – Просто прекрати.
– Прости, папа. Это моя вина, что Оливия пропала. Ты прав, я идиотка, потому что не позвонила той ночью в полицию. Я оцепенела. Мне было страшно. Но это не оправдание, и я ненавидела себя каждый день.
Его лицо вытягивается, он делает шаг ко мне, протягивает руку, чтобы дотронуться, но спохватывается и откашливается:
– Никто никогда не говорил…
– Ты сказал. Много лет назад сказал маме. А я услышала. Вот почему ты меня ненавидишь. Вот почему ты почти не обращал на меня внимания последние шестнадцать лет. Я думала, что работа, дом и жених помогут мне загладить вину. Думала, если смогу быть идеальной, то вам хватит и меня одной. – Мой смех горький, резкий и полон отвращения к себе. – Но ты был прав, что не простил меня. Обвинял меня. Это я виновата, и теперь она мертва, она мертва. Оливия мертва! – Я снова начинаю плакать – безнадежно, беспомощно, потому что реальность вонзается в меня как лезвие: моя сестра никогда не вернется.
В папиных глазах стоят слезы.
– Кейт, – мягко произносит он. Я уже забыла, когда он говорил со мной таким тоном, по которому я отчаянно скучала. – Ты не виновата. Я…
– Послушай, – перебивает мама, сверля меня сердитым взглядом. – Мы уверены, что она наша дочь, потому что тест ДНК это подтвердил.
Я моргаю, уверенная, что ослышалась:
– Но он оказался недостоверным. Флоренс мне рассказала.
– Мы проверили еще раз через полицию.
– Не может быть. Нет. Ты бы мне сказала.
– Если бы я знала, что ты сомневаешься в ее личности, то, конечно, я бы сказала. Но в ту же секунду, когда она вернулась домой, я поняла, что она моя дочь. Мы думали, что и ты это поняла.
Я качаю головой:
– Может, она знала Оливию, сохранила частицу ее ДНК и…
– ПРЕКРАТИ! – кричит мама и делает несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться. – Тест сделан в клинике, профессионально. Мы были там. Ты правда пугаешь меня, Кейт. – Она смотрит на папу, он бледен и тих. – Пугаешь нас обоих.
Я слышу приближающиеся шаги, оглядываюсь через плечо, и кровь стынет в жилах. Оливия. Ее губа кровоточит, волосы растрепаны, глаза покраснели. Она делает неуверенный шаг ко мне, но я отшатываюсь. Я не понимаю. Ничего не понимаю. Если это действительно Оливия, почему она столько раз заставляла меня сомневаться? Какие-то мелочи можно объяснить – например, что она забыла про пчелку на дневнике. Но было кое-что более важное и даже вопиющее – разговор в моей комнате для гостей, побудивший меня выяснить, кто она на самом деле. Но почему? Почему? Мне же не померещилось, правда? Мы пристально смотрим друг на друга. Я жду, что в ее взгляде будет самодовольство, но встречаю только печаль. Все трое смотрят на меня с одинаковым жалостливым, горестным выражением. А потом за спиной Оливии я вижу Флоренс и ее родственников, выходящих из отеля.
Флоренс.
Я испортила ее свадьбу. Напала на свою сестру. Разрушила свою жизнь.
Неужели еще утром меня больше всего тревожило опоздание на прическу? Нервный смех поднимается из глубины и рвется наружу. Я затыкаю рот рукой, чтобы подавить истерику, но это не помогает.
Я смеюсь еще сильнее. Смех превращается в какое-то дикое неуправляемое существо. Я подчиняюсь ему, сгибаюсь пополам, живот сводит судорогой, всё лицо мокрое. Я чувствую вкус соли на губах и понимаю, что мне уже не смешно. Легкомысленная тварь внутри меня теперь напугана, она съежилась, насупилась, промокла и рвется на волю изо рта звериными воплями.
Все уставились на меня. Я чувствую их неловкость, шок, злость, даже страх. Никто не знает, что делать, как со мной обращаться. Я сломлена, растеряна, и это уже не исправить.
Слишком много всего навалилось. Я поворачиваюсь и бегу.
39Элинор Ледбери
Элинор играет в гостиной на пианино, когда врывается Хит с курткой Флинна в одной руке и коробкой с безделушками в другой. Он с грохотом ставит коробку на пианино, но куртку не выпускает. Элинор встает и пытается забрать куртку, но он легко уворачивается. Он гораздо больше и намного сильнее. Элинор ни за что не получит куртку, если брат не отдаст сам.
– Это мое, – говорит она. – Зачем взял?
– Твое? – Хит в ярости, обвиняющие нотки в его голосе подобны удару ремня.
Ее сердце слишком быстро колотится. Она не хочет отвечать и поэтому спрашивает сама:
– Что ты вообще забыл у меня под кроватью?
– Искал коньки.
Это немного успокаивает Элинор. Она хмурится:
– Зачем?
– Мы не катались в этом году. Я собирался свозить нас на каток.
– Или мы могли бы поехать днем, как все нормальные люди, – огрызается она.
Он замирает. Его глаза прожигают ее насквозь.
– Нормальные? Вот кем ты хочешь быть? Обычной. – Судя по его тону, такая судьба хуже смерти. – Хочешь жить в домишке с террасой, ишачить с девяти до пяти, считать каждый пенни и каждый вечер готовить мясо с овощами для своего обычного, заурядного мужа? – Хит подступает всё ближе, Элинор пятится, пока не оказывается зажатой между ним и пианино. – Скучные разговоры и еще более скучный, обычный секс до самой смерти? – Он приподнимает ее подбородок, так что она вынуждена смотреть ему в глаза. Он приближает свои губы к ее губам. – Это то, чего ты хочешь?
Сердце стучит как бешеное. Это действительно то, чего она хочет? Хит обладает способностью делать всё вокруг захватывающим и даже слегка опасным, и это больше всего нравилось в нем Элинор. Она любила его дикую непредсказуемость, его неприятие житейских мелочей и бытовухи. Но так было раньше – до крови на его руках. На