их руках. В животе скручиваются тысячи узелков.
– И с кем бы ты хотела провести такую никчемную жизнь? – насмехается Хит. – С Флинном? Это ведь его куртка, да?
– Я могла бы полюбить его, – с вызовом отвечает Элинор. Она никогда не смела так разговаривать с братом, но она зла на него за то, что он сделал.
Его лицо вытягивается. Она причинила ему боль. Предала его. Элинор тут же сожалеет и открывает рот, отчаянно пытаясь что-то исправить, но Хит поворачивается и выходит, по-прежнему держа куртку Флинна в руке. Она бежит следом:
– Куда ты?
– Избавлюсь от этого.
Она хватает его за руку:
– Не надо.
Хит поворачивается, он уже не обижен – просто зол. Она видит его налитые кровью глаза совсем близко и понимает: он пьян.
– Ну и где же он – твой прекрасный Флинн? Он бросил тебя. Все бросили. Остался только я, – брат качает головой, как будто она полная дурочка и ничего не поймет. – Не обманывай себя, Элинор. Всё, что ему было нужно, – это хороший трах.
Элинор краснеет от унижения. Ее слова вонзаются как клинки, пропитанные ядом:
– По крайней мере, он не убийца.
Сильная пощечина заставляет девушку покачнуться.
Хит смотрит на краснеющую отметину на ее щеке.
– Сама виновата, – он кипит от ярости, сжимая кулаки так, что вены вздуваются на предплечьях. Он подкрадывается к ней. В страхе, что он ударит снова, Элинор поворачивается и бежит прочь.
Она идет уже минут сорок, когда кто-то съезжает на обочину. Ее сердце учащенно бьется, потому что она уверена: это Флинн. Волна желания захлестывает так сильно, что грудь сдавливает от боли, на глаза наворачиваются слезы. Элинор поворачивается к машине. За рулем не Флинн, а средних лет блондинка с проседью. У нее круглое дружелюбное лицо.
– Вы одеты не по погоде, милая, – говорит она. Элинор опускает взгляд на свою тонкую хлопковую рубашку и джинсы. Пальто нет. Хотя уже март, по-прежнему холодно, даже может пойти снег. Однако Элинор впала в шок от того, что ее ударил самый любимый на свете человек, и теперь коченеет от порывов ледяного ветра.
– Могу подвезти, – любезно предлагает женщина. – Вам куда?
Элинор прикусывает нижнюю губу. Куда ей? Она думает о Флинне.
– В город.
Она садится в машину. Женщину зовут Триш. Они долго едут молча, наконец Триш спрашивает:
– Разве нет родителей, которые могли бы вас отвезти?
Элинор смотрит в окно:
– Они умерли.
– Простите.
– Я их совсем не помню.
– Вы живете одна?
– С братом.
Они уже недалеко от города. Голые деревья сменяются жилыми кварталами.
– Это брат сделал такое с вашим лицом? – интересуется Триш.
Элинор с трудом переводит дух. Больше всего на свете она хотела бы провести один день – хотя бы один – с братом, каким он был до работы в музыкальном магазине. И тогда всё было непросто, но проще, чем сейчас. Ни Софии, ни Флинна, ни трупа, разлагающегося в мерзлой земле за домом.
– Он меня любит.
– Так бывает. – В мягком голосе Триш слышатся материнские нотки. – Ты любишь кого-то так сильно, что обнимаешь слишком крепко и можешь задушить до смерти.
40Кейтлин Арден
Собрав впопыхах сумку, я выбегаю из отеля и еду домой, хотя в таком состоянии водить опасно: из-за слез дорогу плохо видно, меня всю трясет, адреналин бурлит в венах. Я резко торможу возле дома и захожу внутрь. Там мертвая тишина. Поднимаюсь по лестнице в свою комнату, сворачиваюсь калачиком на кровати, но как только закрываю глаза, события последних нескольких часов бьют по мне рикошетом.
Отвечай, мать твою! Ты убила ее. Отвечай, мать твою! Ты убила ее.
Мне хватило меньше десяти минут, чтобы разрушить свою жизнь.
Я в таком оцепенении, что не могу плакать. Я сделала то, чего нельзя исправить. Сказала то, чего нельзя говорить. Выставила себя сумасшедшей перед сотнями людей. Перед Лорой, родительницей из школы. Могу я теперь, помимо всего прочего, лишиться работы? Я уже потеряла лучшую подругу, жениха, достоинство и, возможно, даже родителей.
Страдающее, убитое горем лицо Флоренс мелькает перед закрытыми глазами. Боже, как она на меня смотрела. Как на незнакомую психопатку. Я моргаю, пытаясь отогнать видение, но оно врезалось в память, в мозг. Сколько денег они с Дэниелом вложили в эту свадьбу, сколько времени и сил, сколько было планов. И всё рухнуло. Из-за меня.
Чем дольше я лежу, тем больше зацикливаюсь на этом. Я встаю, оглядываю комнату, чтобы отвлечься, и тут взгляд падает на картину над изголовьем кровати. Ту самую, где мы с Оскаром изображены в художественной мастерской, он опустился на одно колено. Мне нравилось рассказывать подругам, как он сделал предложение. Я даже чувствовала самодовольство, потому что это выглядело так романтично и было устроено специально для меня. Мне нравилось, как люди обмирали, слушая мою историю. Все любят трогательные истории о предложениях. Но всё оказалось притворством. Средством для достижения цели. Не знаю, почему я возвращаюсь к этому расставанию, оказавшись на самом дне. Почему решила, что сейчас самое время покопаться в открытой ране, оставленной Оскаром в сердце. Наверное, я так наказываю себя, но самобичевание ничего не меняет. Отворачиваюсь от картины и бреду по дому. Перехожу из комнаты в комнату, замечая в каждой признаки отсутствия Оскара. Грязную одежду, которую он оставил в корзине для белья. Запасную зарядку для телефона, которая до сих пор торчит в розетке возле кровати. Золотые часы, которые отец подарил ему на тридцатилетие, забытые на раковине в ванной.
Мне так одиноко. Я подумываю позвонить Джемме и всё рассказать. Но она за тысячи миль отсюда, да и не хочется грузить ее в первые дни путешествия. И всё-таки нужно с кем-то поговорить. И, не успев остановить себя, я звоню единственному человеку, который у меня остался.
– Кейт, вы в порядке? – Знакомый ирландский акцент действует как охлаждающий бальзам на солнечные ожоги.
– Нет.
Я слышу шорох ткани и представляю, как Гидеон садится.
– Что случилось?
– Мы можем встретиться?
Даже не переодевшись, я обуваю новенькие белые конверсы[59], купленные на свадьбу, через двадцать минут доезжаю до Бата и иду к месту встречи в парке. Но чем ближе я подхожу, тем сильнее паникую, прокручивая в голове события дня. Странно, что после моего нападения никто не вызвал полицию. Боже, а если полицию всё-таки вызвали? Меня подташнивает. Я ни за что не смогу загладить вину перед Флоренс. Свадьба бывает один раз в жизни. Только один. Голова кружится, я пошатываюсь, силясь вспомнить, когда в последний раз ела. Вчера вечером я была слишком взбудоражена, а сегодня утром не успела. Чувство вины, сожаление, ощущение катастрофы бурлят в пустом желудке. Парк уже близко – через дорогу. Кажется, я вижу Гидеона, ожидающего у чугунных ворот. Но из-за приступа головокружения перед глазами всё плывет.
Я спотыкаюсь прямо на дороге.
Визг шин. Я оборачиваюсь на звук.
Сильные уверенные руки Гидеона обхватывают меня и толкают обратно на тротуар. Мы врезаемся в ограду палисадника. Машина, едва не сбившая меня, отъезжает. Водитель высовывается в окно и что-то кричит.
Я могла погибнуть. Если бы Гидеон не оттолкнул меня, машина бы врезалась прямо в меня. Я слышу хруст костей о груду металла, несущуюся на полной скорости. Вижу, как перекатываюсь через капот, подо мной разлетается паутина стеклянных осколков, и меня швыряет на асфальт с такой силой, что ломаются кости.
Гидеон смотрит сверху вниз, грудь вздымается, на лице тревога. Я всё еще в его объятиях, зажата между ним и оградой. Но меня так трясет, что без поддержки наверняка подломятся колени.
– Всё хорошо? – выдыхает он.
Я отгоняю страшные видения и киваю, хотя сердце бьется так быстро, что кружится голова.
Его глаза блуждают по моему лицу.
– Не похоже. Может, показаться врачу? Поедем в больницу?
Я качаю головой. От меня и так столько проблем.
Он хмурится:
– Могу отвезти вас домой.
– Я на машине.
– Вам нельзя за руль. Не сейчас. – Он морщит лоб и оглядывает пустую улицу. – Я живу рядом.
Я колеблюсь: вряд ли это правильно – искать убежища в доме своего психотерапевта. Но я давно не чувствовала себя в безопасности так, как с Гидеоном. Я пытаюсь подобрать слова, но они ускользают, рассеиваются, словно дым костра. Гидеон берет мое лицо в ладони, и я ощущаю себя лошадью, на которую хозяин надел шоры. Тем не менее это успокаивает. Гидеон ведет меня сначала по улицам, потом через небольшое поле. И вот мы у задней калитки. Он достает ключ, открывает, и через красивый сад с прудом и настилом мы идем к дому и заходим в двустворчатые двери. Видимо, это черный ход: Гидеон не хочет, чтобы кто-то увидел, что он привел домой пациентку. Наверное, это рискованно. Если нас застукают, у него могут возникнуть проблемы с какой-нибудь медицинской комиссией?
Он спрашивает, не хочу ли я горячего чая или холодной воды. Я замечаю на кухонной стойке бутылку вина:
– Красное, пожалуйста.
Он достает из шкафчика два бокала:
– Вы сегодня что-нибудь ели?
– Нет, – признаюсь я.
– Нужно поесть, – Гидеон кивает на мое платье. – А это пока постираем.
Я смотрю на испачканное мятое платье:
– Мне больше нечего надеть.
Он обходит кухонный островок:
– Можно что-нибудь одолжить у меня.
Когда надеваешь одежду другого человека, в этом есть что-то интимное. Ткань, которая касалась его кожи, прилегала к ней, теперь прилегает к твоей. Я киваю.
– А пока сохнет платье, возможно, я соизволю приготовить нам что-нибудь на ужин.
И несмотря на этот ужасный и тяжелый день, я улыбаюсь.
Гидеон отводит меня в ванную и вручает сверток с чистой одеждой. Как только он уходит, я сбрасываю платье. Когда я была у Флоренс единственной подружкой невесты и обладала свободой выбора, я перемерила сотню платьев. Но когда я надела это, мы обе поняли: оно идеальное. А потом, легкомысленные и торжествующие, отпраздновали покупку дорогими фруктовыми коктейлями. Что теперь делать с платьем? Отправить Флоренс посылкой? Отдать в благотворительный магазин? Сохранить на память об одном из худших дней в жизни?