– Всё наладится. Никто не любит тебя так сильно, как я.
– Неправда.
– Да ну? Лучшая подруга бросила тебя, едва я вернулась. Жених возился с тобой лишь потому, что до этого хотел меня. Майлз за шестнадцать лет почти не смотрел на тебя – ты сама говорила. А Клара тебя душит, чтобы уничтожить и слепить заново по моему образу и подобию. – В голосе Оливии страх. – Это не любовь.
– И ЭТО ТОЖЕ НЕ ЛЮБОВЬ!
Она встает, разочарованная и уверенная в своей правоте:
– Тебя предали или бросили все, о ком ты заботилась. Осталась только я. – Она разводит руками. – Я сделала это ради тебя.
– Я тебя не просила. Ты могла просто вернуться домой.
– Это мой дом.
– Неправда. Тебя украли из твоего дома. Нашего дома.
Она отворачивается и начинает расхаживать по библиотеке.
– Оливия, пожалуйста, сними их, – я развожу руки в стороны, насколько позволяют наручники. – Мы можем выбраться отсюда вместе.
Она останавливается:
– Нет, Кейт, я люблю его. Люблю вас обоих. И хочу, чтобы мы были вместе.
– Ты про психа, который тебя украл? – спрашиваю я с нескрываемым отвращением. – Про Хита?
– Он не псих. – Ее голос срывается от негодования. – Он верный муж. И готов на всё, чтобы я была счастлива. Когда я сказала, что мне нужна сестра, он всё сделал.
Страшная, горькая правда. Сестра вышла замуж за похитителя. Я смотрю на нее, и гнев сменяется жалостью. Хит прожил с ней дольше, чем мы. И потратил эти годы на то, чтобы сломать, изуродовать ее. Настроил против родителей: не случайно она назвала их Кларой и Майлзом, а не мамой и папой. У нее стокгольмский синдром. Она больна и сама этого не понимает.
Заметив, что я снова плачу, она хмурится и опять берет меня за руки. На этот раз я не вырываюсь.
– Я знала, что как только он познакомится с тобой, то полюбит тебя. – От ее широкой горделивой улыбки мне становится тревожно.
– Я не желаю его знать.
Ее лицо вытягивается.
– Ты ранишь мои чувства.
Я оборачиваюсь на низкий бархатистый голос. Его обладатель стоит в дверях – такой же широкоплечий и высокий, каким я его запомнила. Рукава белой рубашки закатаны до локтей, обнажая мощные мускулистые предплечья. Темно-синие брюки дорогого покроя. От него, как и от этого дома, веет величием. Но лицо опять скрыто маской, один вид которой внушает ужас.
– Хит! – восторженно вскрикивает Оливия – словно ребенок хлопает в ладоши. Она подбегает к нему, берет за руку и увлекает в библиотеку. Он обнимает ее за талию и прижимает к себе. – Ты же знаешь, как мне не нравится эта маска, – говорит она с тошнотворной нежностью. – Не играй с Кейти. Это жестоко.
– Это театрально, – поправляет он.
Она протягивает руку, чтобы снять маску, но он перехватывает ее запястье и медленно опускает вниз, их взгляды встречаются. Это так интимно, что у меня бегут мурашки. Они сплетают пальцы, идут ко мне и останавливаются на некотором расстоянии. Я слишком четко понимаю, что сижу перед ними связанная.
Чувствую его тяжелый, горячий пристальный взгляд и заставляю себя не съежиться.
– Кейти, – медленно произносит он мое имя, словно перекатывая во рту мятную конфетку.
И начинает неторопливо стягивать маску.
Пульс учащается. Голова кружится от волнения.
Он снимает маску целиком.
И мой мир рушится.
48Кейтлин Арден
Он просит Оливию подождать наверху. Она явно не хочет уходить. Я тоже не хочу, но из-за шока не могу произнести ни слова. Не сводя с меня глаз, Оливия идет к двери и, помедлив, тихонько прикрывает ее за собой.
Он подходит к барной тележке, переворачивает два стоящих вверх дном хрустальных стакана, наливает виски и протягивает один стакан мне. Но я могу только сидеть и смотреть на него снизу вверх. Он улыбается и наклоняет стакан в мою сторону. Янтарная жидкость плещется.
– Раз… два…
Я хватаю стакан обеими руками, потому что без выпивки не переживу этот разговор. Он наблюдает, как я подношу стакан к губам и осушаю одним глотком. Виски обжигает рот, горло, внутренности. Я что-то бормочу и уже собираюсь запустить стаканом ему в голову, но он забирает его обратно.
– Почему ирландский акцент? – спрашиваю я.
Гидеон ставит пустой стакан на тележку и облокачивается на нее. От него так и веет самодовольством.
– Трудно устоять перед старым добрым ирландским очарованием, – он легко переключается на ирландский акцент и продолжает прежним глубоким бархатистым голосом: – Моя сестра сбежала с ирландцем. – Он опускает взгляд на свой стакан, но я успеваю заметить: он врет. По его лицу пробегает тень и тут же исчезает, сменяясь выражением дерзкого веселья. – Акцент пригодится, если ты кому-нибудь рассказала о своем ирландском психотерапевте…
– Не пригодится.
Гидеон салютует стаканом:
– Точно.
Слушать его без ирландского акцента – всё равно что смотреть плохо дублированный иностранный фильм.
– Но я думала, ты погиб. Я видела…
А что я видела? Не тело, а то, что выглядело как тело. В темноте я могла запросто принять за труп кучу тряпья.
– Ты думала, что я погиб, потому что я хотел, чтобы ты так думала.
– Зачем?
– Если что-то пойдет не так. Если бы тебе удалось сбежать от меня из леса, ты бы заявила в полицию о трупе. Его бы искали и никогда не нашли. А Оливия смыла бы с рук красную краску и всё отрицала.
– И появилось бы еще одно доказательство, что я психопатка. Но зачем нужно, чтобы обо мне так думали?
– Тогда тебя не станут искать.
Я постепенно собираю воедино фрагменты разговора, но пазл всё равно не складывается:
– Но почему мое мнимое безумие помешает меня искать, когда люди поймут, что я пропала?
– Люди решат, что у тебя был нервный срыв. Логично, что ты могла что-то сделать с собой. В конце концов, ты лишилась всего. Бросила работу. Сошла с ума. Кто-нибудь – полиция или просто неравнодушный прохожий – найдет твой мобильник и сумочку на мосту через Эйвон. А при обыске твоего дома полиция обнаружит в ноутбуке файл с предсмертной запиской с подробным планом, как утопиться.
Сердце подпрыгивает, как у зайца в капкане. Я не шевелюсь – иначе разобьюсь на тысячу кусочков, которых уже не собрать.
– Никто не поверит, – слабо шепчу я и сама понимаю: это не так.
Он выгибает темную бровь:
– Сто с лишним человек стали свидетелями твоего приступа гнева на свадьбе – ты сама рассказала. Ты просто станешь очередной сумасшедшей с травматическим прошлым, которая трагически покончила с собой.
Чудовищность ситуации накрывает ледяным туманом.
– А Оливия? – возражаю я. – Если исчезли мы обе, появятся вопросы.
Он пожимает широкими плечами:
– Вряд ли. Она оставила свою записку, в которой объяснила уход из дома. Не смогла вынести, что ее возвращение расстроило семью. – Он криво усмехается. – Она взрослая, ушла по своей воле. Даже если родители заявят о ее исчезновении, полиция не будет этим заниматься. Оливия будет писать им, а я – отправлять эти письма из разных мест.
Я стискиваю кулаки, сраженная таким коварством и надменностью. Но злость улетучивается, когда я представляю горе родителей. Как они просыпаются и обнаруживают исчезновение обеих дочерей. От горя в горле встает ком, я пытаюсь сглотнуть его. Заметив это, Гидеон добавляет:
– Не унывай, Кейти. У нас впереди много веселых лет.
Теперь я понимаю, что Оливия и есть жена, с которой он якобы разошелся. Которая поощряла его встречи с другими. И со мной. Стану ли я следующей женой? Он смотрит на меня таким голодным и пылким взглядом, что это вызывает отвращение.
– Ты не психотерапевт? – Я пытаюсь направить разговор в нужное русло.
Он потягивает виски:
– Нет.
Именно Оливия дала нам визитку Гидеона Темпла, утверждая, что получила ее от офицера по семейным связям. Опять вранье. Наверное, поддельной карточки уже нет, ее разорвали или сожгли.
Вот чей голос был на другом конце секретного телефона Оливии. Хотя теперь я не сомневаюсь, что подслушала ее тогда не случайно. Ее болтовня по второму мобильнику, обрывки приглушенного разговора стали еще одним гвоздем в крышку гроба моей нормальности.
– Но я была у тебя на приеме в кабинете.
– Другу моего знакомого, доктору Гидеону Темплу, понадобился кто-нибудь для присмотра за домом, пока он всё лето путешествует.
– Индонезия, – я вспоминаю путеводитель, увиденный на обеденном столе.
– Точно. К счастью, у него дома есть ключ от рабочего кабинета. – Он делает еще глоток. – На самом деле я даже никогда не встречался с доктором.
– А если бы не подвернулся психотерапевт, которому нужно присмотреть за домом?
Он невозмутимо пожимает плечами, как будто у него всё просчитано:
– Стал бы офицером полиции, репортером, старым другом Оливии.
Всё что угодно, лишь бы сблизиться со мной. Так близко, чтобы заставить доверять ему.
– Но почему сейчас? Зачем похищать меня именно сейчас?
– Это всё Оливия, – просто говорит он. – Она хотела вернуть сестру.
– Но почему просто не похитить меня, и всё? Зачем отправлять Оливию к нам домой? К чему такие хлопоты, этот риск?
Он рассеянно оглядывает книжные полки, беря в руки безделушки и возвращая на место. Беседа о похищении и играх разума ведется как бы мимоходом, словно речь о планах на летний отпуск.
– Я хотел познакомиться с тобой поближе. Посмотреть, подходишь ли. – Он рассматривает меня. – Не пойми неправильно: ты красивая, но, как ты могла догадаться, мне нравится другой типаж.
Это и так понятно, учитывая мои темные волосы и миниатюрную фигуру.
– Но я влюбился в твою решительность. В преданность мужчине, который не любил тебя так, как ты заслуживаешь. В легкость, с которой ты справлялась со сложными отношениями с родными. Оливия права – ты особенная.
– Повезло, о, как же мне повезло, – язвлю я.
Он снова смотрит на меня так, словно мы пара, предвкушающая во время коктейля ночь вдвоем нагишом в постели. От этой мысли меня тошнит. Он встает, подходит ближе и опускается на колени. Затем медленно, как фокусник, вытаскивающий кролика из шляпы, достает из заднего кармана брюк перочинный ножик. Я сжимаюсь от страха. Его руки пробегают по моей голой икре, но глаза не отрываются от моих. Его взгляд твердый, уверенный, даже кокетливый. К моему удивлению, он перерезает кабельную стяжку, освобождая меня от кресла, и отступает с довольной улыбкой. Он ждет. Понимая, что это проверка и что я подопытное животное, я не шевелюсь. Хотя пульс зашкаливает, я говорю спокойно: