За последний год я кое-что поняла: существуют непреложные истины, по которым мы живем. Солнце всегда будет всходить на востоке и заходить на западе. Всё, что рождается, умирает. Никто никогда не узнает тебя так хорошо, как твоя сестра. Есть какая-то особая магия в том, чтобы родиться у одних и тех же людей и расти вместе. В знании, что в моих и твоих венах течет одна кровь. Что я пытаюсь сказать? Что я скучаю по тебе. Я воспринимала потерю тебя как толстый слой сажи, осевший на каждой клеточке моей жизни. Первые несколько недель после твоей смерти я изо всех сил пыталась смыть эту сажу. Отчаянно пыталась стереть горе, чтобы снова дышать чистым воздухом. Но теперь, год спустя, я понимаю: это не сажа, а блеск. Яркие, искрящиеся мгновения, которые я провела с тобой. Теперь они повсюду вокруг меня. Куда бы я ни взглянула, я вижу тебя. Иногда ты – девушка передо мной в очереди за кофе. Улыбающееся лицо в толпе. Я нахожу тебя в собственном отражении, в голубизне моих глаз, изгибе моего носа.
Харриет уверяет, что так я оплакиваю тебя. Живя воспоминаниями. Харриет – мой новый психотерапевт. Не волнуйся, она настоящий психотерапевт. Я проверила. И еще раз проверила. Это ее идея – написать тебе. Она предложила писать письма и хранить их, но потом я вспомнила про твой дневник с золотой пчелкой и о том, как сильно ты любишь писать. Я часами бродила по магазинам в поисках подходящего дневника. Он в твердом переплете цвета ореолиновых подсолнухов. Кабинет Харриет – летний домик в глубине ее сада среди роз и незабудок, диких маргариток и подсолнухов. Да, подсолнухов. Всю оставшуюся жизнь я не смогу смотреть ни них, не думая о тебе.
На твоих похоронах все были в желтом. В ореолине. И везде были подсолнухи. Оскар тоже пришел, робкий и раскаивающийся, но мама с папой выгнали его. Они прочли его книгу. К большому сожалению, она стала бестселлером. Мама в ярости. Папа даже грозился подать в суд. Я сказала им, чтобы не беспокоились. Что бы Оскар ни написал, это неважно, потому что он не знал тебя. Для него ты всегда была только девочкой в автобусе. Детской влюбленностью. А потом – проектом, на котором можно заработать. Ты была нужна ему, чтобы поднять продажи книги. А я хочу помнить тебя другой. Сестрой, которая хотела, чтобы не только она была всеобщей любимицей, но и я тоже. Чтобы меня тоже хвалили родители, даже когда я не заслуживала. Маленькой девочкой, которая заявила целому классу насмехающихся детей, что светло-желтые джинсы – это круто. Такие воспоминания – словно никотин, наркотик.
Я многого лишилась. Не только тебя, но и подруг. За последний год я почти ничего не слышала о Флоренс. Брайони подтвердила, что это Хит придумал выставить меня психопаткой и параноиком, но Флоренс так и не простила сорванной свадьбы. Я ее не виню. Такова горькая правда: ты была той нитью, которая связала нас, но после всего произошедшего оказалось легче оборвать нить, чем распутать. Теперь я смирилась с этим.
С Оскаром мы так и не поговорили. У него не хватило смелости повидаться со мной после того, как его выгнали с похорон. Но иногда среди ночи меня будит телефон. На другом конце трубки молчание, но однажды я услышала сердитый женский голос:
– Оскар, черт возьми, кому ты звонишь в такое время?
Сейчас я живу с родителями, и это идет мне на пользу. Помогает исцелиться. Между нами теперь всё по-другому. Лучше. За неделю до Рождества я стояла на кухне, готовя пироги с мясом. Земля обледенела, повсюду мерцали рождественские гирлянды. Я растирала масло с мукой, как учила нас мама, когда появился папа. Он начал молча прибираться, протирать столешницы и ставить на место посуду, которая была мне уже не нужна.
– В похищении Оливии нет твоей вины, – серьезно сказал он. Мы стояли бок о бок. – Это я виноват.
Я молчала, позволяя ему выговориться.
– В ту ночь, когда он… забрал ее, мы договорились с няней, но она внезапно не смогла прийти. Твоя мама хотела остаться дома. Я не позволил. Нас, видишь ли, пригласил в гости мой босс, и я решил, что нехорошо отказываться в последнюю минуту. – Он макнул венчик в растопленное масло. – Мама была против, но всё-таки согласилась оставить Оливию за главную.
Я смотрела на него и видела трясущиеся руки, стиснутые челюсти, печать горя и вины на лице.
– Я виню не тебя, Кейт. Я виню себя. Мне жаль, что ты услышала тот спор между мной и мамой. Я горевал, и я был неправ. – Он покачал головой и отложил венчик. – Много лет я смотрел на тебя и каждый раз понимал, как же я подвел тебя. Подвел Оливию. Видеть тебя одну, без сестры, было постоянным напоминанием, что я подвел обеих своих девочек самым страшным образом.
Я перестала растирать масло с мукой и повернулась к нему:
– Ты не виноват, папа. – И я рассказала ему всё, что знала о Хите Ледбери. Как только ты, Оливия, попалась ему на глаза, он не остановился бы ни перед чем, пока не заполучил бы тебя. Если бы тогда не подвернулся этот шанс, он дождался бы следующего. В ту же секунду, как он увидел тебя, твоя судьба была решена: ты принадлежала ему. Никто, даже отец, не защитил бы тебя от этого психопата.
– Я люблю тебя, Кейти, – шепнул папа.
Я обняла его, перепачкав рубашку, но это его не волновало. Он покрывал мою макушку неистовыми поцелуями, как когда-то давно, когда я была маленькой девочкой.
Я не возвращалась в Ледбери-холл после побега. Сейчас он выставлен на продажу. Не знаю, кто его купит после всего. Я бы с радостью полюбовалась, как он сгорит дотла. Полиция нашла твой дневник с золотой пчелкой и вернула нам. Они нашли также дневники Элинор. Как и ты, она любила писать. Возможно, именно поэтому Хит забрал твой дневник в ночь похищения. Я не спала, читала его, пожирая глазами каждую страницу, каждое слово, обводя их пальцем. С годами ты чувствовала острую боль одиночества так же глубоко, как и я. Мне так жаль тебя: Хит отравлял твое сердце. Кроме дневников полиция обнаружила в поместье человеческие останки, захороненные в двух местах. Одного нашли в лесу – мужчину средних лет, предположительно Роберта Брента, дядю брата и сестры Ледбери. Другой, конечно же, оказалась Элинор. Хит похоронил ее в нескольких футах от озера, головой к каменной статуе обнявшихся влюбленных. И Роберта, и Элинор убили двадцать лет назад.
Нам с Брайони повезло спастись. Буквально на прошлой неделе я видела ее фотографию в газете. Длинные светлые волосы, которые так нравились Хиту, теперь коротко подстрижены и перекрашены в каштановый цвет. На снимке она держала за руку молодую женщину, они смотрели друг на друга с такой радостью. Люси. Ее сестра. И я не удержалась от мысли, что на их месте должны быть мы с тобой. С меня сняли обвинение в убийстве Хита, а с Брайони – обвинение в твоем убийстве. Смягчающие обстоятельства, сказали они. Учитывая всё, что проделывал с Брайони похититель, к ней проявили снисхождение. В свидетельских показаниях она утверждала, что я была в смертельной опасности. Заявила, что не поняла, что ты уже перестала меня душить. Она солгала. Ты оказалась права, Оливия: она хотела твоей смерти. А я тебя не послушала. Я доверяла ей. Так что, наверное, твоя кровь и на моих руках. Наверное, я виновата не меньше ее. И теперь меня преследуют ночные кошмары. Я поделилась этим страхом с Харриет, но она сказала, что человек отвечает только за себя. Что я сделала всё, что в моих силах. Что нет ничего постыдного в попытке спасти всех, но нужно смириться с тем, что не все заслуживают спасения. Или не все хотят спастись. Как ты.
Я решила сосредоточиться на будущем. Строить собственные планы. Путешествовать ближайшие полгода на деньги от продажи дома и доходы от «Страсти к путешествиям в картинках». Джемма вернулась в Англию, но через несколько недель собирается встретиться со мной в Норвегии.
Ты наверняка гордилась бы мной, Оливия. Ты хотела, чтобы я вышла из твоей тени и почувствовала лучи солнца на коже. Проложила собственный путь. Потеря тебя заставила меня сменить прежнее существование на открытую насыщенную жизнь.
Я пишу это в зале вылета, ожидая посадки на самолет. Родители предложили подбросить меня в аэропорт, но тогда я могла бы передумать и отказаться от поездки. Полгода – долгий срок, но они обещали присоединиться ко мне на Рождество. Осталось всего одиннадцать недель.
Кроме того, я хотела кое-куда заехать перед отъездом. Такси катило по извилистым дорогам Стоунмилла. Я смотрела в окно, за которым проплывал наш родной город, и видела нас – двух сестер, двух девочек. Как мы, склонив головы друг к другу, заходим в фермерский магазин, чтобы купить сэндвичи, а потом бежим по улице с добычей.
Такси подъехало к месту назначения, и я вышла, заплатив водителю за ожидание. Я не бывала на лугу – нашем лугу – с тех пор, как тебя похитили.
Он не изменился – он точно такой же, как в тот жаркий июльский день. Я стояла среди цветов и думала о смерти. Потому что я потеряла тебя не один раз, а дважды. Сначала в ту ночь, когда Хит ворвался в родительский дом и вытащил тебя из постели. А потом еще раз, когда ты упала с крыши и сломала шею. В ночь похищения у меня появилась уверенность, которую я чувствовала в каждом ударе своего сердца, в каждом вздохе и даже в ярко-красном цвете своей крови: ты никогда не вернешься домой. Так и вышло. Ты вернулась, но не собой, настоящей. Ты вернулась к нам через шестнадцать лет той, кем тебя сделал Хит. Были моменты – яркие, как алмазы, проблески моей прежней сестры, но лишь проблески.
В свои двадцать семь я знаю людей, чьи близкие живы, и которые никогда не испытывали горя от потери – глубокого, разрывающего на части. Интересно, каково это – пребывать в блаженном неведении относительно этой боли? В блаженном неведении относительно смерти, нависшей над тобой, готовой в любой момент отнять всё. Раньше я думала об этом с завистью и обидой, но в тот момент, когда я стояла на лугу, – только с печалью.
На меня накатывает волна боли, и я не противлюсь ей, позволяя заливать уши, глаза, нос и рот. Ты не встретишь мен