7Кейтлин Арден
Мама заваривает чай. Мой уже остыл. Родители весело щебечут без умолку уже полчаса. Я пропускаю их болтовню мимо ушей – как дождь, барабанящий по крыше, – и не свожу глаз с Оливии. Она устроилась в темно-зеленом кресле и пьет чай из одной из маминых кружек «Эмма Бриджуотер»[12]. С тех пор как Оливия была здесь в последний раз, в гостиной всё изменилось. Да и вообще всё изменилось. И Оливия тоже. В ней по-прежнему сочетаются уверенность и сочувствие. Решительность и приветливость. Но появилось что-то еще. Что-то незнакомое.
Но родители, похоже, этого не замечают. Мама рассказывает про гортензии в саду за домом. Папа раскуривает трубку. Они ведут себя как обычно, и это тревожит. Как будто Оливия только что вернулась из короткого отпуска, а не пропадала где-то шестнадцать лет. Мне хочется вскочить и встряхнуть их. Я чувствую себя в ловушке: как будто участвую в спектакле, где всем остальным дали прочесть сценарий, и только я наугад, не зная слов, крадусь по сцене. Бросаю взгляд на Оскара, надеясь, что он скорчит гримасу, подтверждающую абсурдность ситуации. Но он, подавшись вперед, рассматривает Оливию, словно она какая-то удивительная реликвия. Он заворожен. Как и остальные. Оливия не утратила своего очарования и даже стала еще ослепительнее.
Вопросы роятся внутри как разъяренные шершни. Где полиция? Почему журналисты не рыскают вокруг дома по всему саду, как шестнадцать лет назад? Почему никто не спросил Оливию, где она была все эти годы? Как ей удалось сбежать? Где похититель? Если отпустил ее, то почему? И почему именно сейчас?
Она то и дело поглядывает на меня. Меня окутывает плотное облако растерянности, гнева и нетерпения. Я сжимаю ручку чайной кружки так, что она вот-вот треснет, и, не в силах больше слушать мамины советы по садоводству, не выдерживаю.
– Оливия, – я произношу это слишком громко. Повисает напряженная тишина. Все взгляды устремляются на меня. Но я не хочу быть в центре внимания – я хочу получить ответы на вопросы.
– Где ты была?
Повисает тишина.
Оливия приоткрывает рот и опускает взгляд на кружку в своей руке. Атмосфера в гостиной сгущается, мой вопрос похож на лужицу пролитого молока под палящим солнцем. Но мне нужно знать. Нам всем нужно знать. Я делаю второй заход:
– Просто тебя так долго не было, и…
– Кейтлин, – папа выплевывает мое имя, словно непрожеванный кусок жесткого стейка. – Твоя сестра расскажет, когда будет готова. Не раньше. И не по твоему требованию.
Я вспыхиваю:
– Я ничего не требовала. Я…
– Кейтлин, милая, – мама с застывшей улыбкой поднимается с места, – помоги мне отнести кружки на кухню, ладно?
Ее слова звучат не как просьба, но мне даже становится легче, что я могу вырваться из гостиной – из этого странного водоворота, который затягивает. Едва мы оказываемся на кухне, я поворачиваюсь к маме:
– Почему до сих пор нет полицейских?
Мама вздрагивает и, не отвечая, ставит кружки в посудомойку. Я стою у нее за спиной и жду, мое терпение истончается – оно уже тоньше чертежной кальки:
– Мама?
Она вздыхает и слишком громко хлопает дверцей посудомойки.
– Оливия просила нас не звонить им.
– Она просила вас не звонить в полицию, – медленно повторяю я, надеясь, что до мамы дойдет вся абсурдность этой фразы. Не может не дойти.
– Она просила нас этого не делать, и мы не сделали. Ей нужно время, прежде чем ее начнут допрашивать.
Я встревоженно смотрю на маму.
– Похититель Оливии до сих пор на свободе. А если она сбежала и он захочет ее вернуть? Может, он едет сюда прямо сейчас. Или приедет ночью.
Мое сердце колотится. Всё повторится. Он заявится к нам домой с ножом и снова заберет ее. А может, в этот раз он убьет всех нас, чтобы Оливии не к кому было вернуться. Я чувствую, как внутри горячей густой волной накатывает истерика.
– Мама, – сдавленно говорю я. – Мама, из-за него можем пострадать мы, может пострадать Оливия. Мы должны позвонить в полицию. Мы…
– Перестань! – взвизгивает она, словно я отдавила ей ногу, бросает взгляд на дверь и приглушенно объясняет: – Оливия дома. Она здесь всего несколько часов. Мы не хотим ее расстраивать. Подождем, когда она успокоится, и расспросим позже. Она так хочет. Когда она будет готова, мы выслушаем ее и решим, нужно ли вызвать полицию.
Мама отворачивается: тема закрыта. Я раздражена и разочарована. Но вижу, как дрожат мамины руки, когда она включает чайник и опускает чайные пакетики в кружки, и понимаю: она потрясена не меньше меня.
– Мама? – Я подхожу и накрываю ее руку своей. Несмотря на летнюю жару, ей холодно. – Без полиции не обойтись. Просто подумай, как ты объяснишь возвращение Оливии соседям, друзьям, родственникам? – Несмотря на тревогу, я говорю спокойно и убедительно. – Нам нужно знать, что с ней случилось. Нужно найти того, кто ее похитил. Он опасен, и он всё еще на свободе.
Мама кивает, и я испытываю громадное облегчение: наконец-то до нее дошло реальное положение вещей.
– Всё в порядке? – Папин голос за спиной заставляет подпрыгнуть от неожиданности.
Мама отшатывается:
– В порядке. Сейчас принесем чай.
Он пристально смотрит на меня:
– Ты еще что-то хочешь сказать, Кейтлин?
Мама напрягается. Пытаться достучаться до папы бессмысленно. Если он что-то решил, его не переубедить. Любая попытка закончится ссорой. А поскольку мамины нервы и так напоминают шаткую карточную башню, боюсь, ссора с папой станет тем козырем, который заставит ее рухнуть. Поэтому я прикусываю язык, чувствуя, как между нами вырастает стена: родители – с одной стороны, я – с другой. Я выхожу из кухни.
В коридоре бросаю взгляд на гостиную, но не захожу: не могу притворяться, что все замечательно. Иду к входной двери, но, когда пальцы уже сжимают прохладную латунную ручку, останавливаюсь. Если просто уйти, что подумает Оливия? А Оскар? Стоит ли давать папе еще один повод разочароваться во мне? Я отхожу от двери, поднимаюсь на второй этаж и останавливаюсь на том самом месте, где когда-то Оливия поднесла дрожащий палец к губам. Вспоминаю человека в маске за ее спиной. Нож у ее горла. Закрываю глаза, пытаясь об этом не думать, но вижу всё так же отчетливо, как и шестнадцать лет назад.
Открываю дверь в прежнюю комнату Оливии. Стены, когда-то ярко-розовые, теперь выкрашены краской Farrow & Ball[13] элегантного светло-серого цвета с нежными кремовыми и оливковыми оттенками. Повсюду плетеные льняные накидки. Вещи Оливии – постеры ее любимых музыкальных групп, коллекции губных помад и заколок-бабочек – хранятся на чердаке.
– Всё так изменилось.
Я оборачиваюсь: Оливия прислонилась к дверному косяку. Мы стоим на том же месте, где шестнадцать лет назад она застукала меня с ее дневником. Она заходит в комнату и садится на двуспальную кровать. Я всегда думала, что ее возвращение, если оно случится, будет похоже на недостающий кусочек пазла, вставший на законное место. Но этого не произошло. И это раздражает. Я внимательно рассматриваю ее, ища намеки на то, как она провела последние шестнадцать лет. Есть ли у нее синяки и шрамы, понять невозможно: всё скрывают мешковатая мужская рубашка и легинсы. Загорелая кожа совсем не похожа на бледную кожу человека, которого шестнадцать лет держали взаперти. Так что, возможно, ее не запирали в комнате без окон. Но если ей разрешали выходить на улицу, что помешало вернуться домой раньше? Она очень стройная. И высокая. Выше меня. В густых волосах – почти до пояса – запутались листья. Но кончики волос ровные, как будто их недавно подстригли. Кто ее стриг? Возможно, один штрих поможет восстановить всю картину прошлого. Я снова смотрю на листья, представляя, как Оливия бежит по лесу – вперед, на свободу, продираясь между деревьями, их ветки путаются в ее волосах. Она кладет руки на колени.
– Где ты была?
Она изящно встает и направляется к окну, которое выходит на лужайку. В дальнем углу сада есть калитка, за ней – небольшое поле. Дальше – лес на многие мили. Полицейские говорили, что там и прятался похититель. И через калитку проник к нам в сад.
– Ты скучала по мне?
Ответ сразу срывается с губ, я говорю правду:
– Каждый день.
Она оглядывается через плечо и улыбается. Я улыбаюсь в ответ. Это странный и радостный момент: словно лучик света пробился сквозь темное грозовое небо. Грустно думать, сколько ее улыбок я пропустила.
Подхожу ближе, чтобы утешить сестру, положить руку на плечо, но не делаю этого: она кажется совсем чужой. Я хочу узнать ее заново. Понять.
– Что с тобой случилось, Оливия?
Она отворачивается. Повисает тишина. Я собираюсь повторить вопрос, но она проскальзывает мимо меня к туалетному столику и берет свечу.
– Нам нужно о многом поговорить. – Она вздыхает, переворачивает свечу и рассматривает этикетку. – Срок горения. Крем-брюле[14]. Господи, это божественно. Мы должны пойти в ресторан и заказать крем-брюле. Ты его когда-нибудь пробовала?
– Да, пробовала, но…
– Мне не терпится попробовать. Куда пойдем? Когда?
– Оливия…
– Как насчет этих выходных?
– Нет.
Ее улыбка исчезает, и я чувствую укол вины за то, что не поддерживаю эту игру в притворство.
– Пожалуйста, перестань вести себя как ни в чем не бывало.
Ее взгляд каменеет. Она ставит свечу на столик:
– Разве ты не рада, что я дома?
– Да. Конечно, рада.
– Значит, мы можем просто радоваться, что я наконец здесь, с тобой? – Она так умоляюще смотрит огромными голубыми глазами, что я почти готова сдаться и отложить расспросы. Но если я это сделаю, меня разорвет изнутри.
– Почему ты не разрешаешь маме и папе позвонить в полицию?
– А какая от них польза? За шестнадцать лет они так и не нашли меня. Что они могут сейчас?