[45].
– Привет, – окликнула меня продавщица. – Может, сначала осмотришься, а после займешь место какой-нибудь девушки, когда придет пора двигаться по кругу?
– Где я?
– Там, где все, кто не может принять окончательное решение. Это Город Упущенных Шансов, а это – Комната Последнего Разочарования. Понимаешь, можно сколько угодно карабкаться вверх, но если уже совершила Главную Ошибку, все равно окажешься здесь, в этой комнате. Ты можешь изменить свою роль, но тебе ни за что не изменить обстоятельств. Теперь уже слишком поздно, и поезд ушел. А я вот-вот стану покупателем.
– Дженет, – произнесла Мелани. – Похоже, у тебя температура.
Она сидела рядом со мной и пила чай. Выглядела она усталой и какой-то помятой, как сдутый воздушный шарик с остатками воздуха. Я коснулась ее щеки, но она, поморщившись, отстранилась.
– Что они с тобой сделали? – спросила я.
– Ничего, я раскаялась, и мне сказали, что я должна уехать на неделю. Мы больше не можем видеться, это неправильно.
Она потянула одеяло. Я больше не могла этого выносить. Думаю, мы обе наплакались так, что заснули, но в какой-то момент ночью я потянулась к ней и поцеловала ее – и целовала до тех пор, пока мы не начали потеть и плакать со сплетенными телами и опухшими лицами. Она все еще спала, когда я услышала гудок машины мисс Джюсбери.
На следующий день у меня случилась моноцитарная ангина.
– Это ее гуморы, – объявила моя мама.
Несомненно, среди благочестивых бытовало убеждение, что Господь очищает меня от демонов, и не оставалось сомнений, что я буду с радостью принята в лоно церкви, как только поправлюсь.
– Господь прощает и забывает, – сказал мне пастор.
Возможно, Господь-то забывает, а вот моя мать нет. Пока я тряслась от лихорадки в гостиной, она сантиметр за сантиметром прочесала мою комнату, нашла все письма, все открытки, все мои заметки и как-то вечером сожгла их на заднем дворе. Есть разные формы предательства, но сути это не меняет: предательство остается предательством в любом его виде. Той ночью на заднем дворе она сожгла гораздо большее, чем письма. Едва ли она знала. В своих глазах она все еще оставалась королевой, но перестала быть моей. Перестала быть моей Белой Королевой. Стены защищают и стены ограничивают. В природе стен заложено, что однажды они падут. Падение стен – следствие гордыни.
Запретный город разорен, и лишенные верхушек башни исчезли. Черному Принцу рукой подать до Амьена, и воина сегодня перешибешь хворостиной. Старики, съежившиеся на скамейке, расскажут, где когда-то стоял дом возлюбленной, расскажут, как красиво рос ее сад и как они ежедневно протаптывали тропинку к ее двери.
У нее было сердце из камня.
Кто первым бросил камень…
Там, где мир обрывается на востоке, найдешь каменного льва, а там, где обрывается на западе, – грифона, высеченного из камня. В северном углу путь тебе преградит каменная башня, а в южном – зернистый песок под ногами. Не бойся. Это древние. Они изъедены ветрами и мудры. Уважай их, но они не вечны. Лишь тело, что служит сосудом для духа, есть единственный истинный бог.
В природе камня – скрывать кость.
В тот или иной момент предстанет выбор: ты или стена.
Шалтай-Болтай сидел на стене.
Шалтай-Болтай свалился во сне.
Город Упущенных Шансов полон тех, кто выбрал стену.
Вся королевская конница, вся королевская рать не могут Шалтая-Болтая собрать.
Так ли необходимо бродить по стране без защиты?
Необходимо отличать меловой круг от каменной стены.
Так ли необходимо жить без дома?
Необходимо отличать физику от метафизики.
Однако многие принципы – одно и то же.
Действительно, но во внутренних городах все по-другому.
Стена – знак тела, круг – души.
– Вот, – сказала мама, больно тыча меня в бок. – Принесла фруктов. Ты опять разговариваешь во сне.
Миска апельсинов.
Взяв самый большой, я постаралась его очистить. Кожура не поддавалась, и скоро я, задыхаясь, откинулась на подушку, злая и пораженная. Ну почему у нас никогда не бывает винограда или бананов? Наконец, я отодрала внешнюю оболочку и обеими руками разорвала плод.
– Тебе лучше?
В серединке плода оказался оранжевый демон.
– Я умру.
– А вот и нет. На самом деле ты выздоравливаешь – если не считать нескольких мелких галлюцинаций. И помни, ты сама сделала выбор, назад пути нет.
– О чем ты говоришь? Никакого выбора я не делала.
Я силилась сесть.
– Поймай, если сможешь, – крикнул демон и исчез. В руке у меня остался шероховатый бурый камешек.
К лету я снова стала прежней. Мелани уехала готовиться к поступлению в университет, а я возилась с моими проповедями для будущей выездной кампании, которую мы планировали в Блэкпуле. Никто не упоминал про Инцидент, никто как будто не заметил, что мисс Джюсбери упаковала свой гобой и уехала. Моя мама бо́льшую часть времени распевала «Сносите снопы» и собирала консервы для Праздника урожая. Скоропортящиеся продукты она не одобряла – а вдруг холокост? – и поставила себе целью уговорить остальных женщин нашей церкви внести свой вклад в запасы гигантского Военного буфета, спрятанного под ризницей.
– Они мне еще спасибо скажут, когда придет время, – повторяла она.
Одним солнечным субботним днем мы погрузились в автобус и выехали в Блэкпул.
– Жаль, что нет Элси с ее аккордеоном, – вздохнула миссис Ротуэлл.
– Ей сейчас в другом месте лучше, – довольно резко возразила моя мама.
В прошлом подобные замечания ничего бы для меня не значили, но теперь я была не так проста. Я часто думала, не расспросить ли ее, не попытаться ли заставить ее рассказать, как она видит мир. Раньше я считала, что люди видят мир одинаково, однако все это время мы словно бы жили на разных планетах. Я пересела назад, чтобы помочь Мэй с ее купонами. Мама, по всей очевидности, оскорбилась моим уходом и с головой ушла в «Ленту надежды».
– Дурацкое занятие, – кисло заметила Мэй.
К тому времени я была готова согласиться.
Наше первое собрание в Моркаме прошло с большим успехом. Меня поставили проповедовать, и, как обычно, многие пришедшие обрели Господа.
– А ведь своих способностей она не утратила, да? – усмехнулась моей маме Мэй.
– Я вовремя ее уберегла, вот почему, – только и сказала мама и ушла назад в пансион.
Ее примеру последовали еще несколько человек, а оставшиеся решили возрадоваться в Господе. Мы достали бубны и ноты и практиковались до поздней ночи. Около одиннадцати вечера полог шатра захлопал, и на поле снаружи началась какая-то суматоха.
– Святой Дух! – воскликнула Мэй.
– Что-то мало в его звуках святости, – заявила миссис Уайт.
– Что нам делать? – шепнула мне одна новообращенная. Я обняла ее одной рукой. Она была очень мягкой.
– Я пойду посмотрю, – успокоила я остальных.
– Это Бог, не смотри! – увещевала, спрятавшись за полог, Мэй.
Это был не Бог, а пятеро сердитых мужчин из пансиона по соседству. Они пришли с фонарями и какими-то листками бумаги, которыми стали размахивать у меня под носом.
– Вы тут главная?
– Да, можно сказать и так. Я возглавляю молитвенное собрание, входите.
Они последовали за мной в шатер.
– Плевать нам на ваши молитвенные собрания… – начал один.
– Господь вас покарает, – сообщила миссис Ротуэлл, которая только что проснулась.
– Мы – нормальные люди, и хотим нормально выспаться, – продолжал он, свирепо глядя на нас. – Мы сюда в отпуск приехали и не хотим, чтобы какие-то святоши тут стучали и вопили. Вы так орете, что мертвого разбудите.
– В последний день мертвые пойдут по земле, и вы будете с козлищами, – презрительно бросила Мэй.
– Послушайте! – Вперед вышел второй мужчина, тыча в нас своей бумажкой. – Тут сказано… вот тут, в правилах дома отдыха… никакого шума после одиннадцати. А вы находитесь на территории, принадлежащей дому отдыха.
– Присоединяйтесь к нам, – предложила я.
– Послушайте, мы год напролет ишачим на чертовой Британской фабрике канатов в чертовом Уэйкфилде и приезжаем сюда ради тишины и покоя, поэтому сворачивайтесь или проваливайте.
На мгновение повисла тишина, а потом:
– Ладно, ребята, пошли, мать их, спать.
– Надо же, – выдохнула миссис Уайт.
– Без толку спорить, – сказала я. – Завтра будет новый день, давайте собираться.
Итак, благочестивые прекратили звуки радости и ушли, оставив меня и новообращенную девушку по имени Кэти гасить свет.
Когда я вернулась в пансион, мама, опершись на гору подушек, читала новую книгу, которую прислал ей пастор Спрэтт. Называлась она «Где страшится ступать белый человек».
– Знаешь, – сказала она, – они кормили белых мышей той же едой, что едят индейцы, и все они сдохли.
– И?
– И это доказывает, что Господь заботится о христианских странах.
– Не думаю, что мыши выжили бы на тушеном мясе с картошкой.
– Пфуй! Хвала Господу за его доброту, а сейчас я буду спать. – Она погасила настольную лампу и захрапела.
А вот мне было о чем подумать.
На следующий день нам предстояло собраться у водокачки, чтобы раздавать листовки перед вечерней службой. Мэй красовалась в рекламном «бутерброде», который гласил: «ВЗЫЩИ ГОСПОДА, ПОКА ЕГО МОЖНО СЫСКАТЬ».
– Рекламный щит – моя идея! – с гордостью повторяла она всем и каждому. – Поэтому мне его и носить.
По части листовок мы неплохо продвинулись: у нас было три обращения прямо на улице, и несколько человек пообещали вернуться вечером.
– До вечера все свободны, – объявил пастор.
– Как насчет зоопарка? – с надеждой спросила Мэй. – Хочу на мартышек посмотреть.
– Она пойдет со мной на башню, – чопорно объявила мама, – там выставка фотографий великих кинозвезд.
– Пойду прогуляюсь по набережной, – сказала я им обеим и ушла.
Кэти сидела в шезлонге, и Кэти смотрела на солнце.