Кэти ела мороженое, и было ясно, что с ней будет весело.
– Привет. – Я села рядом. – Ты здесь в отпуске?
– Нет, я живу поблизости. Сюда приехала на трамвае, но, возможно, вернусь и вечером тоже.
– У вас своя церковь есть?
– Нет. Мы живем в Освальдтвистле, в церковь нам надо ехать на автобусе.
– Значит, будем видеться.
Ее взгляд задержался на мне на секунду, и я решила, что будет лучше вернуться в шатер…
Это была славная неделя. Многие души, которые обрели Господа, жили рядом с нашей главной церковью, а те, что приехали издалека, получили рекомендательные письма в ближайшие дома собраний. В последний день нашей кампании мы устроили на пляже благодарственный молебен под открытым небом, что было бы идеальным завершением, если бы миссис Ротуэлл не ушла пообщаться с Духом. Она была старой и глухой и так увлеклась, что не заметила, как начался прилив.
– Все на месте? – Пастор пересчитал нас по головам, когда мы садились в автобус. – У кого знамя?
– У меня! – крикнула Мэй.
– Так все тут? – спросил Фред, наш наемный водитель.
– За исключением миссис Ротуэлл. – Элис указала на пустое место.
Мы огляделись по сторонам и только чудом успели заметить, что миссис Ротуэлл машет руками, погружаясь в волны.
– Она машет? – с тревогой поинтересовалась Мэй.
– Скорее тонет! – воскликнул Фред, срывая пиджак и галстук. – Не волнуйтесь, я уйму медалей в юности получил.
И он бросился за буйки. Пастор немедленно возглавил всеобщую молитву, а миссис Уайт запела гимн «Есть у нас якорь». Не успели мы дойти до третьего куплета, как появился Фред с миссис Ротуэлл через плечо.
– У нее исподнее видно, Фред, – пожурила моя мама, деликатно одергивая юбки женщины.
– Плевать на ее исподнее! Как насчет моих замшевых ботинок?
Синие замшевые ботинки совсем раскисли.
– Она еще с нами? – нетерпеливо прервал пастор.
– О да, о да! – взвыла миссис Ротуэлл откуда-то из-за поясницы Фреда. – Я думала, на сей раз я пребуду во славе.
– Но вы же подавали сигналы о помощи!
– Нет, я махала на прощание.
– Я же сказала, что она машет.
– Дайте ей кто-нибудь полотенце, – приказал пастор. – И пусть этот бедняга отвезет нас домой.
Фред забрался в автобус, хлюпая ботинками и бормоча что-то про компенсацию и про то, какого черта он вообще трудился. Автобус выпустил облако выхлопных газов, и мы отъехали.
Праздник урожая наступил и прошел, а мама собрала рекордное количество консервов для Военного буфета, и еще уйма осталась, чтобы раздать бедным. Не всех запасы порадовали.
– Зачем мне четыре банки вишни в сиропе и чилима в рассоле? – ворчала слепая Нелли, пока мой папа нес ее продуктовую сумку. – В старые времена мы получали хлеб, и фрукты, и несколько вкусных картофелин в придачу. Новомодные штучки, вот что это такое.
Когда мама об этом услышала, то пришла в ярость и вычеркнула Нелли из своего молитвенного списка. Зато папа внес ее в свой, так что она ничего не потеряла. Потом, когда поднялся ветер и ночи сделались длиннее, мы обратились мыслями к Рождеству Христову: к тому, как лучше донести до паствы и язычников его смысл. Мы, как обычно, собирались принять участие в вертепном действе в городской ратуше и собраться под языческой елью, чтобы петь рождественские хоралы. Это подразумевало регулярные репетиции с Армией спасения, что всегда было проблемой: те, кто у нас играл на бубнах, вечно сбивались с ритма. В нынешнем году генерал Армии спасения предложил нам ограничиться только пением.
– Да там же говорится, что надо издавать звуки радости! – напомнила ему Мэй.
Тогда генерал рискнул и предложил толковать девяносто восьмой псалом не так буквально, но его идея вызвала всеобщее возмущение. Во-первых, это было ересью. Во-вторых, это было бестактно. В-третьих, это внесло раскол в наши ряды. Одни сочли его предложение разумным, другие обиделись. Мы спорили, пока не пришло время пить чай с печеньем, тогда генерал принял собственное решение: любой, кто хочет играть на бубне, может делать это в своей собственной церкви, но не на его репетициях и не во время самого пения хоралов.
– Тогда я, пожалуй, пойду, – сказала Мэй.
Мы переглянулись.
– Мы все пойдем, – сказала я генералу. – Спасибо за чай.
На веранде ассамблеи квакеров мы застали Мэй в слезах.
– Ну же, милочка, не надо. – Кто-то обнял ее за плечи. – Это все пустяки.
– А я ведь так трудилась! – рыдала Мэй.
– Это же Армия спасения, не обращай внимания.
– Пойдемте ко мне домой, – предложила миссис Уайт, – составим план.
Тем вечером у миссис Уйат мы были уверены, что нас направляет Господь, сестринский хор и хор мужских голосов объединятся, и мы займем свое место в городской ратуше и даже пойдем по дорогам большим и малым, то есть по шоссе и переулкам. У нас были четверо музыкантов с бубнами (все прошли выучку у Мэй), мои гитара и мандолина и, возможно, гармоника моей мамы, если не слишком похолодает.
– И вообще трубачи нам без надобности!
Следующей проблемой стало написание сценария для рождественской постановки. Голосованием решили, что писать будет моя мама – благодаря ее образованности.
– Она по цифрам просто дока! Такую голову еще поискать! – с восхищением сказала Мэй.
Моя мама покраснела, сказала, что никак не может, и, разумеется, согласилась. Она купила бумагу для печатной машинки и новый словарь и велела нам с отцом перебиваться жареным хлебом и яйцами, как сможем, – ей, мол, нужно трудиться на благо Господа. Весь следующий день она писала и вздыхала в гостиной в окружении сэндвичей с сыром и изображений Вифлеема зимой. В четыре часа она сунула мне в руки пухлый конверт и велела послать его авиапочтой.
– Сегодня последний почтовый день для пастора Спрэтта. – И на том ушла.
Я была слишком поглощена воскресной школой, а еще преподавала в классе Библии церковную доктрину, поэтому мало обращала внимания на маму. С самого своего обращения летом Кэти начала ходить в нашу церковь, что стало для меня глотком живительного воздуха. Она помогала мне и часто печатала мои письма для окружного информационного бюллетеня. Я целую вечность не видела оранжевого демона, поэтому считала, что моя жизнь вошла в нормальную колею.
Скоро настало воскресенье – день вертепного представления. Дети репетировали уже несколько недель, а мой отец смастерил декорации. Мама надела новую шляпку. Я сидела рядом с Кэти, мы обе держали доски с подсказками. В церковь набились язычники, пришедшие посмотреть, как выступят их чада. Пришла даже миссис Аркрайт из Фэктори-Боттомз. «Маленький ослик» прошел без сучка без задоринки и следующая сценка тоже. «На постоялом дворе нет мест» шла своим чередом, как вдруг боковая дверь открылась и кто-то, стараясь не шуметь, проскользнул внутрь. Я прищурилась в темноте, силуэт показался мне знакомым.
– Ах, Иосиф, нам придется спать в стойле!
Что-то в том, как она сидела…
– Не волнуйся, Мария, остальным тоже несладко.
Ореол волос становился все более четким, потому что пастухи бегали по церкви со своими фонарями.
Последнее, что я явственно расслышала тем вечером, было «не страшись, я несу тебе благую весть». В заднем ряду сидела Мелани.
Как только служба закончилась, я оставила маму наслаждаться триумфом и пошла домой. Я дрожала от страха. Для меня Мелани была мертва. Никто о ней не упоминал, и ее мать никогда не ходила в церковь, так что незачем было вспоминать. В девять часов в дверь постучали. Я знала, кто это, но, молясь, чтобы это были рождественские певцы, все равно пошла открывать, приготовив несколько монеток по пенни.
– Привет, – сказала она. – Можно войти?
Я отступила, давая ей пройти. Она прибавила в весе и выглядела совершенно безмятежной. Следующие полчаса она болтала о своей учебе, о друзьях, о планах на каникулы. Не хотела бы я как-нибудь пойти с ней гулять?
Нет.
Она сказала, что ее мама намеревается скоро переехать, далеко-далеко на юг. Больше Мелани не будет жить позади электростанции. Мне бы стоило зайти попрощаться с ее мамой.
Нет.
Наконец она надела перчатки и берет и на прощание коснулась моей щеки губами. Я ничего не почувствовала. Но когда она ушла, я подтянула колени к подбородку и попросила Господа даровать мне свободу.
К счастью, дел было невпроворот. На следующий день предстояло петь у ратуши хоралы – если Армия спасения не вмешается. Поначалу все шло великолепно. Мэй прикупила новых ленточек для своего бубна, а мама играла на губной гармонике под огромным зеленым зонтиком, который нам одолжили в Ассоциации христианских рыбарей.
– Как насчет «Остролиста и плюща»?
– Слишком языческий.
– Как насчет «Мы, три волхва»?
– Тогда ты начинай.
И мы начали. В тот день мы собрали огромную толпу. Кое-кто пришел посмеяться, но большинство бросали в банку пожертвования и подпевали тем хоралам, которые сами знали. Я увидела Мелани с букетиком омелы. Она помахала мне им над головами зевак, но я сделала вид, будто не замечаю. Потом объявилась Армия спасения и начала расставлять свои пюпитры. Даже принесли барабан. Люди ждали, что будет дальше, и, разумеется, уже через десять минут зазвучали распеваемые во всю глотку два разных хорала одновременно. Моя мама надувала щеки, как могла, а Мэй била в бубен так, что порвала на нем кожу. Люди, собравшиеся у шарманки возле рыбного рынка, прибежали посмотреть, что происходит. Потом кто-то стал фотографировать.
– Чертов барабан, – пыхтела Мэй. – Нам не победить.
Ряды наших поколебались, и мы решили пойти в «Трикеттс» погреться. Когда мы туда ввалились, то увидели миссис Клифтон, которая сидела в гордом одиночестве за чайничком чая.
– Не против, если я сяду? – запыхавшись, спросила Мэй и с трудом доковыляла до табурета.
– Я все равно собиралась уходить, – объявила миссис Клифтон, собирая свои сумки из «Маркс-энд-Спенсер». – Пойдем, Тото. – И вместе со своим пекинесом засеменила прочь.