Уиннет изучала ремесло кораблестроителей: как они остругивали корпус для скорости и прилаживали плоскую корму для устойчивости. Она изучала геометрию паруса. Слепой старик, который ее наставлял, говорил, что канат, как собака – косматый и надежный. Теплый, словно собачья шкура, и обращаться с ним надо уважительно. Она со всем научилась обращаться так, словно оно живое. «Оно и есть живое, – говорил старик, – и если это поймешь, любая снасть будет лучше работать». Он сказал, что это Ву Ли – принцип органической энергии. Она не поняла, но почувствовала движение: густая черная смола пропитывает веревку, плотно намотанную у уключин. Еще старик сказал, что когда камни горячие, они поют, и дал ей поющий камень для путешествия.
Вскоре наступила последняя ночь Уиннет в деревне. Она решила спать под открытым небом, чтобы чувствовать запах и шероховатость земли, которую покидает. Дул ветер, и это казалось неважным, но завтра, когда подует ветер, это будет иметь иное, большое значение. Все знакомые вещи обретали иной смысл. В ночи Уиннет привиделся сон.
Ей снилось, будто ее брови превратились в два моста, сходившиеся к скважине у нее между глаз. У скважины нет заглушки, и в глубину идет винтовая лестница. Если Уиннет хочет знать, как далеко простирается ее территория, она должна спуститься туда. Она должна пройти сквозь кровь и кости, которые поднимаются вокруг последней ступени, и лишь очутившись на ней, сесть на эту ступень в огромном пространстве под своей кожей. Там она обнаружит карусель, сядет на лошадку и будет двигаться по кругу, и это даст ей шанс посмотреть на окружающие ее вещи больше одного раза. Пока она смотрит на них, ей кажется, что ничего не меняется, но, наверное, все-таки меняется, потому что на каждом следующем круге вещи становятся иными. У нее начинает кружиться голова… Она упадет, если сейчас же не спрыгнет.
Когда Уиннет просыпается, идет легкий дождик, и ей нужно поторапливаться. Она плачет, а слепой старик говорит ей, что она не должна стыдиться своего страха. Она садится на весла и гребет, пока не оказывается на берегу моря, и там, уже на морском берегу, на целый день вытаскивает лодку на сушу, чтобы привыкнуть к соленому привкусу во рту и к тому, какое кругом все большое. Желание увидеть город укрепляет ее сердце и сознание. Она садится в свою лодку и отплывает от берега. Она поднимает парус, и восходит солнце. Теперь вокруг нее нет ничего, кроме воды. Одно ясно точно: назад она вернуться не может.
– Когда ты в последний раз виделась с матерью? – спросил меня кто-то.
Кто-то шел со мной по городу. Мне не хотелось ей отвечать. Я считала, что в большом городе прошлое оставляешь позади. Это же прошлое! Почему я должна вспоминать? В старом мире кто угодно мог возродиться новым, прошлое смыто. Так зачем этот новый мир проявляет такое любопытство?
– А тебе не приходило в голову вернуться?
Глупый вопрос. Есть нити, которые помогают найти дорогу назад, а есть нити, которые тянут назад. Разум поддается тяге, трудно абстрагироваться или отстраниться. Я постоянно думала о том, чтобы вернуться. Однако жена Лота оглянулась через плечо и превратилась в соляной столб[48]. Столбы существуют, чтобы подпирать, а соль не дает подпираемому испортиться, но это жалкая награда за утрату своего «я». Люди действительно возвращаются, но не выживают, потому что две реальности тянут их в разные стороны. Можно посыпать солью свое сердце, убить свое сердце или выбрать между двумя реальностями. Тут столько боли. Нельзя войти в одну и ту же реку дважды. Если после долгой отлучки вернешься назад, ты сойдешь с ума, потому что тем, кого ты оставил позади, не нравится, что ты изменилась. Они будут обращаться с тобой так же, как обращались всегда, обвинять тебя в безразличии, а ты просто стала другой.
– Когда ты в последний раз виделась с матерью?
Я не знаю, как ответить. Я знаю, о чем думаю, но слова в голове – как голоса под водой – искажены. Слышать слова, когда они вырываются на поверхность, не простое занятие. Нужно обладать осторожностью грабителя банков и старательно вслушиваться в легкие щелчки, прежде чем откроется сейф.
– Что было бы, если бы ты осталась?
Я могла бы стать проповедником, но я не пророк. У проповедника есть книга с расписанными словами. Старыми словами, известными словами, словами силы. Словами, которые всегда на поверхности. Словами на все случаи жизни. Слова оказывают свое действие. Они делают то, что им всегда полагалось: утешают и наказывают. У пророка нет книги. У пророка есть голос, который вопиет в пустыне, звуки, которые не всегда можно упорядочить, придав им смысл. Пророки вопиют, потому что осаждаемы демонами.
Этот древний город построен из камня, и каменные стены пока не пали. Как рай, он окружен реками, и в нем живут удивительные звери. У большинства есть головы. Если будешь пить из колодцев, а их много, возможно, проживешь вечно, но нет гарантии, что проживешь вечно такой, какая ты есть. Ты можешь мутировать. Воды могут погубить тебя. Об этом никто не рассказывает. Я пришла в этот город, чтобы укрыться в нем. Город полон башен, на которые можно взбираться и взбираться, взбираться все быстрее и быстрее, восхищаясь видом и мечтая увидеть мир с высоты. На самом верху дует сильный ветер и все так далеко, что уже невозможно ничего разобрать. И обсудить это не с кем. Кошки могут рассчитывать на пожарных, и Рапунцель повезло с волосами. Разве не приятно было бы снова посидеть на земле? Я пришла в этот город, чтобы укрыться.
Если демоны таятся внутри, они путешествуют с тобой.
Каждый думает, что его история самая трагичная. Я не исключение.
При пересадке с междугороднего поезда на местный я заметила нечто странное: перронов на вокзале много, но почти нет людей и почти не слышно звуков. А те, что слышны, звучат как-то приглушенно-сдавленно, точно вселенной вставили кляп. Что происходит? Мне на плечо ложится чья-то рука.
– Последний поезд, золотко.
Я ищу взглядом часы. Только половина девятого.
Неизвестный замечает мою растерянность.
– Снег, золотко, рельсы занесло.
О чем он говорит? Я проехала каких-то несколько сотен миль и уже отрезана. Меня одолевают подозрения. Я – в стране чар, здесь может быть все что угодно. Но в настоящий момент мне надо попасть на этот поезд. В моем купе уже сидит какой-то вздыхающий тип. Я не захватила с собой перчатки, и багажная сетка у меня над головой сгнила от старости.
– Не ставь сумки в проход, дорогуша, – журит контролер.
Поезд кажется мне кораблем. Отдают швартовы, и я протираю себе небольшой круг иллюминатора на запотевшем стекле. За окном, наверное, целых три фута снега. Снег укрыл рельсы, по обеим их сторонам – сугробы. Я не захватила с собой резиновые сапоги. Не успели мы доехать до первой станции, а вздыхающий тип превратился в типа бормочущего. Остановка короткая, мы трогаемся, и вдруг раздается душераздирающий визг. Поезд дергается и останавливается, дергается, катится еще несколько футов. В проходе – топот бегущих ног. Контролер, охранник и бормочущий тип куда-то бегут. Визг не прекращается. Высунув голову в проход, я вижу, как в поезд втаскивают огромный черный узел. Рывок – и узел вваливается внутрь, поезд снова трогается. Вернувшись на сиденье, я замечаю, что узел приближается ко мне по проходу.
– Твою мать, твою мать, твою мать, – нараспев бормочет он. – Не дадут спокойно сесть в вагон. Твою мать. А у меня сердце больное.
Оказывается, эта тетка застряла в дверях.
Теперь нас трое. Узел все жалуется нараспев, не переставая жевать внушительный сэндвич с сыром, одна пухлая рука обхватывает термос, как давно потерянного друга. Бормочущий тип поет дурацкую песенку про любовь и ее отсутствие. И я с «Миддлмарчем»[49] под свитером. К безумию ведет не что-то одно или что-то другое, а пространство между ними.
«Ну вот и приехали», – подумала я, когда поезд подобрался к тому, что некогда было вокзалом. В былые времена тут имелись модель трансатлантического лайнера «Куин Мэри», зал ожидания и автомат, выдававший молочные шоколадки. Однажды я уезжала с этого вокзала в Ливерпуль – в шапке, похожей на грелку для чайника. Ее мне связала Элси. Она называла шапку моим Шлемом Спасения.
Ветер дул, мои туфли потемнели от сырости, пока я, оскальзываясь, брела мимо ратуши: рождественская елка сияет гирляндами, ясли предоставлены Армией спасения. Когда я оказалась внизу нашей длинной промозглой улицы, снова пошел снег. Холм в другом ее конце походил на узел тряпья из поезда. «Десять кварталов, двадцать фонарей», – автоматически считала я. Скоро буду на месте. Я жалела, что у меня нет перчаток. Последние несколько столбов – и внезапно я снова перед своей входной дверью. В гостиной окно со свинцовым стеклом, чтобы никто не мог разобрать, что творится внутри. Но я различаю силуэты и слышу что-то похожее на «Внимай пенью ангелов» – звучит как гимн, но на фоне отчетливого ритма самбы. Я медлю, потом, собравшись с силами, толкаю входную дверь. Лампа в коридоре горит, рожок для обуви с оленем – на прежнем месте возле барометра, а вот обои больше не свисают лоскутами. Зайду в гостиную и буду надеяться на лучшее. В гостиной я застаю маму перед чем-то, что описать можно в лучшем случае как «устройство». И что самое интересное, она на нем играет.
– Привет, мам, это я.
Поставив на пол сумку, я стою в ожидании. Она повернулась на табурете, размахивая нотным листом. Вверху значилось «Благие вести».
– Иди взгляни, это специально для электронного органа, – и развернувшись назад, она пробежалась пальцами по клавишам.
– Куда подевалось пианино?
– Теперь я на сто процентов в электронике. Надо идти в ногу со временем.
Я подошла рассмотреть устройство. Оно было огромное, с вычурным пюпитром. Две клавиатуры и ряд разноцветных ручек и кнопок с подписями вроде «спинет» и «ксилофон».
– Послушай, как тут звучит спинет, – приказала мама и зазвякала первый куплет «Унылая пора среди зимы».