Купив фарш и лук, я вдруг увидела, что закусочная «Трикеттс» еще стоит на прежнем месте и предлагает все тот же ассортимент блюд. Очки Бетти все еще были замотаны скотчем – через столько лет после того, как Мона поставила на них замороженные бургеры. Она меня не узнала, и мне не хотелось об этом разговаривать. Я вдруг засомневалась… А я вообще уезжала? Мама обращалась со мной в точности, как обычно. Она вообще мое отсутствие заметила? Она помнит, почему я уехала? У меня есть теория: когда ты совершаешь какой-то важный поступок, какая-то часть тебя продолжает воплощать прежний жизненный сценарий. Эманации некоторых людей очень сильны, а некоторые люди вообще создают себя заново за пределами собственного тела. Это не пустые фантазии. Вот, например, художнице-керамистке приходит в голову идея, она воплощает ее в горшке, и горшок начинает существовать без нее, живет своей отдельной жизнью. Художница использует нечто материальное, физическое вещество, чтобы выразить свои мысли. Если я использую метафизическое вещество, чтобы выражать мои, я в любой данный момент времени могу быть где угодно, но при этом воздействовать на самые разные вещи, в точности как художница может существовать в одном городе, а ее горшок – в другом, и оба по отдельности взаимодействуют со своим окружением. Есть вероятность, что меня вообще здесь нет, что все прошлые части меня, которые пошли по другой тропе на развилке того или иного выбора, который я сделала или не сделала, на мгновение соприкасаются. Есть шанс, что я все еще проповедница на севере и одновременно та девушка, что сбежала. Возможно, на какое-то время эти два моих «я» сошлись вместе. Я не переместилась вперед или назад во времени, а перепрыгнула на рельсы другой параллельной жизни, где происходит то, что могло бы со мной происходить.
– Вы пролили чай, – возмущенно заявила Бетти. Я заплатила ей вдвое и ушла.
Я не пошла прямо домой, а поднялась на холм. В такую погоду там не было ни души. Если бы я по-прежнему жила здесь, то тоже не высовывала бы носа на улицу. Неразумное поведение – привилегия туристов. Я поднялась на самый, самый верх, откуда могла смотреть, как кружащиеся снежинки заполняют город, как чашу, стирая все и вся. Стирая все черное… Можно было бы состряпать внушительную проповедь… «Мои грехи нависли надо мной, как туча, он стер их, когда меня освободил…» Что-то в таком духе. Но где Бог сейчас, когда в небесах полно космонавтов, а Господь свергнут? Я скучаю по Богу. Я скучаю по обществу кого-то беспредельно надежного и верного. Я все еще не могу считать, что Бог меня предал. Слуги Божьи, да, предали, но предавать – в природе слуг. Я скучаю по Богу, который был моим другом. Я даже не знаю, существует ли Бог, но знаю, что если Бог для тебя – образец, то отношения с человеком едва ли способны до него дотянуть. Я думаю, однажды это будет возможно. Когда-то я считала, что это стало возможно, и то увиденное мельком чудо отправило меня в странствие, на поиски равновесия между небом и землей. Если бы не прибежали слуги Божьи и нас не разлучили, меня, возможно, ждало бы разочарование: возможно, я сорвала бы белую парчу и нашла миску с супом. А так я не могу угомониться, я хочу кого-то яростного и необузданного, кто любил бы меня до смерти и знал бы, что любовь так же сильна, как смерть, и был бы навеки вечные на моей стороне. Я хочу кого-то, кто стал бы разрушать и был бы разрушен мною. Есть множество форм любви и привязанности. Некоторые люди могут всю свою жизнь провести вместе, не зная имен друг друга. Наделение именем – процесс непростой и требует много времени, он затрагивает суть и подразумевает власть. Но когда бушует непогода, кто может позвать тебя домой? Только тот, кто знает твое имя. Романтическую любовь разбавили, превратили в дамские романы и продают тысячами и миллионами экземпляров. Где-то она еще жива в своей изначальной форме, записанная на каменных скрижалях. Я бы пересекла моря, пережила солнечные удары и отдала бы все, что у меня есть, но не ради мужчины, потому что мужчины хотят быть разрушителями и никогда не согласятся быть разрушенными. Вот почему они не годятся для романтической любви. Встречаются исключения, и я надеюсь, что они счастливы.
Неведомость моих потребностей меня пугает. Я не знаю, насколько они огромны или насколько они высоки, я знаю только, что они не находят удовлетворения. Чтобы определить длину окружности капли масла, можно использовать ликоподий, иначе говоря, споры плауна. Вот так я и поступлю. Разыщу бочку ликоподия, посыплю им мои потребности и узнаю, насколько они велики. Тогда, повстречав кого-то подходящего, я смогу показать этому человеку отчет об эксперименте: мол, вот, посмотри, с чем тебе придется иметь дело. Вот только потребности могут разрастись так, что я не смогу их измерить, могут мутировать или вообще исчезнуть. В одном я точно уверена: я не хочу чтобы меня предавали, но о таком ведь не говорят мимоходом в самом начале отношений. Люди редко используют слово «предательство», что сбивает меня с толку, – ведь есть много разновидностей неверности; но предательство, как ни крути, остается предательством. Под предательством я подразумеваю обещание быть на твоей стороне, а потом взять сторону другого.
Стоя на склоне холма, там, где он обрывается в карьер, можно увидеть дом, где некогда жила Мелани. В мой второй год после бегства в большой город я случайно встретила ее, она катила перед собой коляску. Если раньше она была безмятежна до состояния жвачного, то теперь превратилась практически в овощ. Я все смотрела на нее и недоумевала, как вообще у нас могло что-то быть, а ведь когда она в первый раз покинула меня, я думала, у меня заражение крови. Я не могла ее забыть. А вот она как будто все забыла. Мне хотелось встряхнуть ее, сорвать с себя всю одежду посреди улицы и заорать: «Помнишь это тело?» Время – великий омертвитель. Люди забывают, скучают, стареют, уходят. Она сказала, что не так уж и многое между нами произошло – с точки зрения истории. Но история – веревка с узлами, и лучшее, что можно сделать, восхищаться ею и, возможно, завязать еще пару узлов. История – это гамак, чтобы в нем качаться, игра, чтобы в нее играть. «Колыбель для кошки». Она сказала, те чувства мертвы, чувства, которые она когда-то ко мне питала. То, что мертво, обладает немалой притягательностью. То, что мертво, можно перелицовывать, переиначивать, перекрашивать. Оно не воспротивится. Тогда Мелани рассмеялась и сказала, что, вероятно, мы воспринимали случившееся очень по-разному… Она снова рассмеялась и сказала, что из того, как воспринимала я, получился бы хороший роман, а то, что помнит она, просто факты. Она сказала, что надеется, я не сохранила писем, – глупо цепляться за то, что не имеет смысла. Будто от писем и фотографий случившееся становилось реальнее, опаснее. А я ответила, что мне не нужны письма, чтобы помнить. Тут взгляд у нее расфокусировался, и она перевела разговор на погоду, ремонт тротуаров и на то, как взлетели цены на детское питание.
Она спросила, чем я занимаюсь, и мне ужасно хотелось сказать, что я приношу в жертву младенцев на вершине Пендел-Хилл или приторговываю белыми рабынями. Что угодно, лишь бы ее разозлить. Но, по ее меркам, она была счастлива. Они с мужем отказались от мяса, она снова беременна и так далее. Она даже начала переписываться с моей матерью. Они вместе работали в первой городской миссии для цветных. Моя мама извлекла из Военного буфета консервированные ананасы, поскольку думала, что как раз ими питаются цветные. А еще она собирала одеяла, чтобы они не мерзли. Когда в ее доме появился первый цветной пастор, она попыталась объяснить ему значимость соуса из петрушки. Позднее она узнала, что бо́льшую часть своей жизни он прожил в Халле. Мелани, которая все еще ждала своего миссионерского поста, справлялась как могла, но ей это было не по зубам. На протяжении кампании всем приходилось питаться окороком с ананасами, шарлоткой из ананасов, курицей в ананасовом соусе, ананасовыми кольцами, ананасами в желе. «В конце концов, – философски сказала моя мать, – апельсины ведь не единственный плод».
Пока я спускалась с холма, сгущались сумерки, снежинки липли к моему лицу. Я подумала про псину, и мне вдруг стало очень грустно: грустно из-за ее смерти, из-за моей смерти, из-за неизбежного умирания, которое приходит с переменами. Нет выбора, который не подразумевал бы утрату. Но псину похоронили в чистой земле, а то, что старалась похоронить я, вылезло назад: липкие страхи, опасные мысли и тени, которые я прятала подальше до более подходящих времен. Я больше не могла их прятать – всегда наступает день расплаты. Но не все темные места нуждаются в свете, и об этом следует помнить.
Когда я вошла в дом, мама сидела в наушниках и делала пометки на листке бумаги. Перед ней высился уже не радиоприемник, а настоящая радиостанция. Я тронула ее за плечо.
– Ты чуть до инфаркта меня не довела! – рявкнула она, щелкая тумблерами. – Не могу сейчас говорить, я на приеме.
– На приеме чего?
– Отчеты.
И она поплотнее прижала наушники и снова начала писать. Прошло больше часа, прежде чем я смогла добиться от нее чего-то толкового. Мы вместе сели есть ризотто с говядиной из полуфабрикатов, и я узнала, как она перешла на электронику. В ее старом радиоприемнике внезапно что-то перегорело, возникла угроза лишиться «Всемирной службы». Схватив чековую книжку, она побежала в магазин искать замену и увидела рекламу: «Собери собственную радиостанцию». Она ее купила, плюс самый дешевый карманный приемник, чтобы не пропускать передачи. Это было сумасбродное мотовство, но Обществу как раз пришел конец, и ей нужно было на что-то отвлечься. Она сказала, что было очень трудно, но она справилась и теперь не только слушает радио, но и регулярно обращается к христианам по всей Англии. Уже есть планы собраний и новостной рассылки для электронных верующих.
– Это воля Божья, – сказала она, – поэтому не донимай меня, пока я занята.
Возможно, дело было в снеге, или в еде, или в невозможности самой моей жизни – или что-то еще заставило меня надеяться, что я лягу спать, а когда проснусь, мое прошлое будет невредимым. Я словно бы пробежала по большому кругу и встретила себя саму на старте.